Эффект бабочки в СССР
Шрифт:
Глава 17, в которой посеявший ветер пожнет бурю
— Что за хрень такая — "не добавляй зла"? — спросил Герилович.
Мы стояли и смотрели на зарево над маковой плантацией. Это была уже восьмая подобная делянка за эти пять дней. Вообще-то сейчас, в 1980 году, Афганистан еще не стал мировым центром выращивания опиумного мака, но в отдельных регионах этот прибыльный бизнес уже пустил свои корни. И мы с Казимиром Стефановичем решили, что материал о героической борьбе советских
— Шафран! — сказал я. — Точно! Они пытались сажать тут шафран, но не наладили сбыт — и местные снова взялись за мак.
— Кто они-то? И я тебя про другое вообще-то спрашивал, про фразочки твои эти! И причем тут шафран?
— Так при соблюдении технологий и правильном выращивании он прибыль для фермера даёт большую, чем опийный мак! А если правительство ДРА при поддержке СССР наладит госзакупки этой пряности, то поверьте мне... — если бы я рассказал, что "они" — это американцы, которые так резво нынче принялись поддерживать всяческих борцов за независимость, он бы вряд ли мне поверил.
Американцы — в Афгане? У самых границ Союза?
— Это я, конечно, запишу. Но ты морду не криви, Белозор, а колись. Что это ты там за мистику солдатам втираешь?
Ну, а что я мог ему сказать? На самом деле, один доморощенный пророк здорово влип со своими этими дурацкими предсказаниями, вот что произошло.
Сначала я встретил лейтенанта Барбарисова. Он служил на какой-то странной должности в роте материально-технического обеспечения, а на самом деле — был высококлассным авианаводчиком. Я писал об этом человеке на заре своей журналистской деятельности, и тогда он был седым, взрослым мужчиной с глазами цвета стали, военной выправкой и аккуратным ёжиком седых волос. И когда я увидел его — молодого, без единого белого волоса — на одной из военных баз, то вспомнил его историю.
Как раз летом тысяча девятьсот восьмидесятого года он оказался в "зеленке" один, без товарищей и поддержки, и забрел на минное поле. Самым невероятным образом Барбарисов вышел из опасной зоны по собачьим следам и остался жив, и пришел в расположение своей части.
В общем, когда он протянул мне руку и попросил рассказать о будущем, я брякнул что-то типа "тебя собачки спасут". И, конечно, попал в яблочко. Он вернулся с того злополучного задания живой и совершенно охреневший, и, конечно, поведал о моей великости и уникальности своим товарищам. Так я запустил жуткий маховик: в каждой части теперь находилось несколько человек, которые просили меня поведать их судьбу!
И ладно бы я совсем-совсем ничего не знал, но моя настоящая, не белозоровская, память вдруг решила поработать в режиме бешеной мультимедийной презентации, охотно извлекая из неведомых нематериальных хранилищ малейшие крупинки информации, которые я когда-либо читал, видел или слышал! Стоило мне узнать фамилию, глянуть в лицо очередному солдатику, про которого мне было известно хоть что-то — и образы мелькали перед глазами, как при ускоренной прокрутке фильма! Это были обрывки военной хроники или записи воспоминаний на видео, или строчки из статьей, фотографии, отголоски разговоров, в общем — всё, что угодно!
Конечно, тех, про кого я на самом деле знал-читал-слышал хоть что-то, было ничтожно мало. Может быть — каждый тридцатый, или каждый пятидесятый. Остальным я говорил общие фразы типа "пиши маме чаще, не пей, не кури, не добавляй зла и вернешься домой целый". И, конечно, "никому не говори о нашем разговоре, или можешь просрать свое счастье". Расскажет — ну, тогда, если случится беда, то я как бы не виноват. Не расскажет — ну, так кто узнает, чего я ему там наговорил? В такие мгновенья я чувствовал себя мерзко. Как-то нечестно это было, не по-людски...
В общем, то, что началось с шутки над директором одного недостроенного дубровицкого высокотехнологичного завода — теперь превратилось в мою личную головную боль и сердечную травму. Я обманул черт знает сколько людей, внушив им ложную надежду. Хорошо это? Плохо? Остановиться я уже не мог — солдатское радио разнесло миф про Белозора по гарнизонам, блокпостам и казармам с невероятной скоростью. Один случай сбывшегося предсказания превращался в десяток, минное поле — в лагерь, полный спящих душманов, видеокассета со взрывчаткой — в несколько фугасов ужасной поражающей силы.
В общем — в последние дни я чувствовал себя настоящей сволочью.
— Так что это ты им всем говоришь — "не добавляй зла"? Что это значит?
Мак догорал. Герилович открыл дверь того самого "Мицубиси" и поставил ногу на ступеньку.
Я глубоко вздохнул, стянул с башки шемаху, растрепал волосы и сказал:
— Жил-был на свете один хороший мужик, Сусликов его фамилия. Фамилия смешная, а человек замечательный. Строитель, многодетный отец и заботливый дед. И вот на него как-то упала на стройке бетонная плита. Обстоятельств я не знаю, но так уж случилось, что убить она его не убила, но попал человек в кому!
— Ну, ну, и причем тут твой Сусликов до хиромантских бредней?
— Да ни причем! Должен же я им что-то говорить, ёлки-палки, солдатикам этим! А мужик этот из комы вышел. И когда к нему кинулась родная дочь — она дежурила рядом, он взял ее за руку и поведал, мол, отпустили его обратно. Но кое-что сказали, обязательное к исполнению.
— Кто отпустил? Что сказали? — Герилович малость обалдел от моих баек, тем более говорил я горячо и искренне, потому что мужика этого знал — там, в будущем. — Кто вообще мог ему что-то там сказать в коме? Врачи?
— Его отпустили назад, жить. Кто бы это ни был. А сказали... Сказали — "не добавляй зла". Он эти три слова ей на ухо прошептал и уснул, обычным крепким сном, а когда проснулся — ни черта не помнил.
— Так может, сбрехала дочурка его? Ну, присочинила? Женщины, они сам знаешь... — полковник закатил глаза.
— Ага, только она мне это рассказала после того, как Сусликов во второй раз умер, через десять лет. Спокойно, кстати, умер, во сне, и, говорят — улыбался. А она клялась, что ни самому Сусликову, ни кому другому про этот случай не говорила.