Егерь: Назад в СССР 3

Рудин Алекс

— Нет.

Я покачал головой.

— Он, по мере сил, будет укреплять порядок. Но проживёт недолго.

— Владимир Вениаминович поёжился и шумно выдохнул.

— Мы с генералом посмотрели на него.

— Да, мне страшно, — спокойно признался психотерапевт. — Это вам не с дельфийским оракулом разговаривать. Знать будущее наперёд — то ещё испытание.

— Ну, Андрей Иванович как-то выдерживает, — заметил генерал.

— Для Андрея Ивановича это не будущее, а прошлое. Потому он и воспринимает его спокойно. Такие вот выверты человеческой психологии.

Но вернёмся к нашему разговору. Как нам устроить так, чтобы сеансы были чаще?

— Не знаю, — честно ответил я. — Может быть, подключить кого-то?

— Это исключено, — твёрдо ответил Владимир Вениаминович. — Если уж зашёл разговор — то я советую вам ничего не говорить даже самым близким людям. Даже не так. Близким — тем более ничего не говорите. Неизвестно, как они воспримут ваши слова. А сильные эмоции могут окончательно всё испортить.

— Понимаю.

Я представил, как рассказываю Кате свою настоящую историю. Поверит ли она мне? Или решит, что связалась с сумасшедшим? А если поверит — то что будет делать?

— А почему бы тебе не взять отпуск, Володя? — предложил Георгий Петрович. — Поживёшь в Черёмуховке, и сам будешь проводить сеансы, сколько нужно.

— Э-э-э... нерешительно начал я.

Перспектива делить жильё с Бегловым меня не радовала. Во-первых, я привык к одиночеству и возможности самому распоряжаться своим временем. А во-вторых — ко мне приезжала Катя.

— Не беспокойся, Андрей Иванович! — сказал генерал. — Володя снимет комнату в деревне. А то и целый дом. Вы будете встречаться только во время сеансов.

— Мысль хорошая, — почесав затылок, признал Владимир Вениаминович. — Вот только кто же меня отпустит?

— Об этом поговорим по дороге в Ленинград, — решил Георгий Петрович.

Глава 13

Фёдор Игнатьевич остановился на крыльце нового дома и с удовольствием оглядел заснеженный сад. Яблони стояли, словно девчонки в белых пуховых куртках. Под первыми невысокими сугробами угадывались кусты крыжовника и смородины. Штакетины новенького забора уже присыпало снежком. По нему, брезгливо отряхивая лапы, пробирался любопытный соседский кот.

Пахло холодной зимней свежестью и печным дымом. Фёдор Игнатьевич задрал голову — над крутой крышей вились курчавые пепельные облачка. Значит, топится печка, и в дымоходе есть тяга. Можно без боязни заселяться в дом — не угоришь, не замёрзнешь долгой зимней ночью.

Председатель потоптался на крыльце, стряхивая с валенок снег, и потянул на себя дверную ручку. Новенькая дверь отворилась, не скрипнув.

В холодных сенях тоже всё было по обычаю — широкие окна в частых рамах с небольшими стёклами. Днём не нужно лишний раз жечь электричество — через окна проникает достаточно света. А если вдруг треснет стекло, так менять его несложно, благодаря небольшому размеру. И вырезать можно хоть из остатков — а это куда дешевле, чем покупать стекло во всю раму.

Крутая лестница вела на чердак. Не во всех домах были такие лестницы — многие предпочитали по старинке лазить снаружи,

через небольшую дверцу в фасаде. Но это летом хорошо. Да и то — длинная лестница гнётся, потрескивает. А если зимой полезешь, да поставишь лестницу непрочно — так и соскользнёт по доскам фасада, и сверзишься с высоты, как Володька Грибов в прошлом году. Два ребра сломал Володька. Месяц дома сидел, пока рёбра не срослись. А ведь лез трезвый — не пьяный. Хотя... если бы пьяный полез — может, и обошлось бы. Пьяным и дуракам часто везёт на Руси-матушке. Потому и не переводятся они здесь, словно в заповеднике.

Но в новом доме Фёдор Игнатьевич сделал лестницу, как у себя — в холодных сенях. И крепко прибил её плотницкими скобами к верхнему бревну сруба. А к полу — толстыми гвоздями на двести миллиметров.

Сразу за лестницей располагалась дверь в нужник. Нужник тоже холодный, как и сени. Ну, и ничего! Меньше засиживаешься в холоде. Сделал дело, штаны натянул — и бегом в тепло!

Другая дверь, как и положено, вела из сеней на кухню. Вот там уже тепло. Уютно потрескивают дрова в новенькой кирпичной печке, раскаляют чугунную плиту с двумя конфорками и духовкой.

Кухня пока пустая, без мебели, и от этого кажется очень просторной. По-другому нельзя. Ведь тут и умывальник встанет, и обеденный стол, и холодильник. А ещё полки, шкафы и пенал для круп и банок с соленьями и вареньями.

В деревне люди и живут-то на кухне. В комнатах только спят и телевизор смотрят, если время есть.

Фёдор Игнатьевич остановился на пороге, принюхался к разнообразным запахам новенького дома.

Чем пахнет в новом деревенском доме?

Стружкой и смолой от новеньких полов и потолков. Липкой коричневой замазкой от оконных рам. Дымом и глиной от протопленной печки. Свежей краской, обойным клейстером, бензином, в котором замачивали и отмывали кисточки.

Фёдор Игнатьевич посмотрел вверх и нахмурился. Под самым потолком он увидел открытую распределительную коробку, из которой торчали небрежные скрутки алюминиевых проводов. А из-за двери, которая вела в комнату, доносился гул голосов и негромкое бормотание радиоприёмника.

Непорядок!

Стараясь не топать громко, председатель подошёл к двери и резко её открыл.

Так и есть! Прохлаждаются работнички среди бела дня!

На крепко сколоченном козелке была постелена свежая газета. На газете располагался классический обеденный набор советского труженика с пониженной социальной ответственностью — бутылка водки, гранёный стакан, горбушка хлеба и два плавленых сырка «Орбита».

Один сырок был развёрнут и порезан тонкими ломтиками. Второй ещё сверкал в солнечных лучах нетронутой упаковкой из фольги.

Возле козелка на деревянных табуретках сидели совхозный электрик дядя Лёня и водитель «ЗИЛа» Володька.

Они внимательно слушали новости, которые передавали по радио. Диктор как раз говорил о крепнущем единении стран Варшавского договора и необходимости противостоять империализму, который снова начал распускать свои хищные щупальца по всему земному шарику.