Егерь: заповедник
Шрифт:
— Хватит, — решаю я, когда наполнен восьмой мешок. — За четыре раза дотащим.
И смотрю на часы. Начало четвертого. День незаметно прошел.
— Как у тебя со временем? — спрашиваю я Артемьева.
Он машет рукой.
— Поеду ночью, или рано утром.
— Не хочется уезжать? — улыбаюсь я.
— Не хочется, — признается корреспондент. — Знаешь, я только-только начал чувствовать что-то такое…
Он разводит руками — не может подобрать подходящее слово.
— Идем, — решаю я. — Кое-что тебе покажу.
Мы
— Что это за место? — удивленно оглядываясь, спрашивает Артемьев.
— Дом, — улыбаюсь я.
Веду его вокруг неприметного бугра и показываю почерневшую дверь землянки. К ней ведут несколько ступенек. Они выкопаны прямо в земле и вымощены жердями.
— Человек прожил здесь три года.
— Один? — не верит Артемьев.
Я киваю.
— Ага.
— Он что, скрывался от кого-то?
— Нет, — смеюсь я. — Просто жил.
Артемьев спускается по ступенькам. Тянет на себя дверь — она просела и цепляет створкой землю. Артемьев приподнимает дверь, и она со скрипом открывается.
Корреспондент осторожно заглядывает внутрь. Потом оборачивается ко мне.
— Можно?
— Входи, — киваю я. — Сейчас здесь никто не живет.
В землянке все по-прежнему. Крепкие лежанки из круглых жердей, маленький стол, словно в вагонном купе. Высохший чурбак вместо табурета.
Сложенная из булыжников печка накрыта толстым железным листом, порыжевшим от ржавчины.
— Здесь даже электричества нет, — говорит Артемьев. — Значит, у него не было ни телевизора, ни радио?
Он оглядывается.
— Хотя, приемник, наверное, можно на батарейках…
— Не было у него радио, — говорю я. — Была икона, и лес вокруг. Иногда этого достаточно.
— Но зачем? — недоумевает Кирилл. — В двадцатом-то веке? Чего он хотел?
— Разобраться в себе.
— Получилось у него? Что с ним? Где он сейчас?
Я улыбаюсь.
— Получилось. С ним все хорошо.
Артемьев садится к столику. Достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет, не обращая внимания на полумрак. Мимоходом колупает пальцем наплыв воска на столе. Его взгляд на мгновение уплывает в сторону.
Кажется, он представляет себе, как писал бы здесь зимой при свечке, под гул огня в печи и завывание зимнего ветра.
Дописав, Артемьев смотрит на меня.
— Андрей, ты можешь нас познакомить? — решительно спрашивает он. — Это такая история получится.
Я качаю головой.
— Не надо о нем писать. Сейчас не то время. И ему навредишь, и себе. Не обо всем надо говорить. Идем, еще кое-что тебе покажу.
Мы выходим из полумрака землянки на воздух. Я веду
Корыто треснуло почти насквозь.
Артемьев поднимает сечку с таким выражением лица, словно держит в руках инструмент людей из каменного века.
Я подвожу его к раскопу.
— Здесь уже второй год работают археологи, — говорю я. — И нашли много интересного. На этой поляне сотни лет жили люди. Представляешь? На месте нынешнего Ленинграда была только топкая дельта и низкие болотистые острова. А люди уже приходили на эту поляну и селились здесь. Год за годом, человек за человеком.
Артемьев внимательно смотрит на дно раскопа.
— Там что-то есть, — говорит он. — Как туда спуститься?
За поленницей мы находим лестницу, которую оставили археологи. Приставляем ее к краю раскопа. Артемьев спускается вниз и что-то подбирает с размытой дождем земли. Вылезает наверх и показывает мне на ладони крупную стеклянную бусину. Бусина неровная, желтого цвета с ярким синим глазком.
— И как археологи ее не заметили? — удивляется Артемьев.
— Она лежала в земле, — объясняю я. — А дождями ее вымыло.
— Как думаешь, сколько ей лет?
Я пожимаю плечами.
— Не знаю, я не специалист. Наверняка, не одна сотня — видишь, на какой она глубине?
— Как думаешь, Андрей, я могу оставить ее себе?
Я понимаю Артемьева. Для него эта стеклянная бусина — память о сегодняшнем дне.
Как зарубка на дереве для Робинзона.
— Я дам тебе номер руководителя экспедиции, — говорю я. — Спроси у него.
— А ты с ним знаком? — изумляется Артемьев. — Слушай, как это получается? Ты живешь здесь, в деревне, в глуши. А знаешь куда больше интересных людей, чем я.
Он прячет бусину в нагрудный карман.
Я смеюсь.
— Не бывает неинтересных людей, Кирилл. Идем, скоро начнет темнеть.
Мы возвращаемся к лодке. Я сам сажусь на весла и гребу к тому месту, откуда короче всего пройти к галечнику.
Потом мы таскаем тяжелые мешки с песком через лес. По лицу течет пот, вокруг вьются надоедливые осенние мухи.
Я забрасываю мешки на настил и распарываю их ножом.
— Зачем? — удивляется Артемьев. — Хорошие же мешки.
— Чтобы песок не просыпался в щели.
Разравниваю песок лопатой, чтобы он покрывал мешковину ровным слоем.
— Вот и все. Спасибо за помощь. Думал еще напоить тебя лесным чаем у костра, но времени совсем нет. Дома поужинаем, как следует.
— Тебе спасибо, Андрей, — улыбается Артемьев.
Мы идем к лодке. По пути я замечаю в стороне рябину. Невысокое деревце густо усыпано гроздьями крупных оранжевых ягод.