Эгипет

Краули Джон

Что самое забавное в психологах, подумала Роузи, так это свойственная и Майку в том числе способность ничтоже сумняшеся проецировать на мир свои собственные желания. Его желаниям иногда — часто — не суждено бывало сбыться, и это причиняло ему боль (умение совладать с этой болью Майк именовал Взрослением и — Зрелостью); иногда он даже говорил: чувствую, мол, что полностью подвластен собственным страстям и что без них жить было бы легче; и тем не менее он принимал их как простую данность и как показатель ценности того, чего он в данный момент желал. Он никогда не задумывался над тем, что желание может исказить его картину происходящего. Нет, он, конечно, может говорить, что учитывает это, но на самом деле ни о чем подобном он даже и не думает.

Той нелепой ночи на троих, в

которую втянул ее Майк, ее и консультантку из «Чащи», которой удалось его очаровать, было одно-единственное объяснение: простая, без тени сомнения ценность, которую Майк ей придавал, этой главной ночи в своей жизни, и отказать ему в этом было так же трудно, как маленькому ребенку, который хочет быть полезным и просит, чтобы ему разрешили разровнять граблями подъездную дорожку или сгрести палые листья в саду.

— Для тебя это может оказаться и не самым лучшим вариантом, — сказала она, и вдруг почувствовала, что говорит серьезно. — Я хочу сказать, что знаю этот тип женщин, этих темноволосых, смуглых, роковых…

— Между прочим, с головой у нее все в порядке, — сказал Майк. Он поднял подбородок, быстрый жест, чтобы воротничок рубашки не давил на горло, — верный признак, что он вознамерился всерьез поговорить о себе и о своих делах. — Она провела исследование, для меня, использовала Метод. Климаксологию. Обкатала некоторые параметры на чем-то вроде случайной выборки. И вышла на некоторые весьма любопытные данные. И работать она тоже умеет.

Конечно же, ее работоспособности можно сыскать и другое объяснение, подумала Роузи, как и ее слегка отстраненной мягкой уступчивости. А Майк просто принял это за истинный накал страстей, потому что хотел, чтобы это была страсть. А это был призрак страсти.

И глаза у нее были где-то не здесь, и глядела она куда-то в сторону.

В те времена эта ночь ничего не значила для Роузи, или по крайней мере ей казалось, что она ничего не значит; единственное, чему она удивлялась, так это тому как гладко все прошло и как мало осталось послевкусия. Но в ту ночь она что-то сбросила с себя, как старую кожу теперь она это чувствовала. Она сделала шаг в сторону. И пусть поначалу ей казалось, что она хочет всего лишь уйти от Майка, от его желаний и страстей, от брака, от Каменебойна, оказалось, что она отчего-то не может теперь остановиться, она идет и идет и уже зашла дальше чем может понять, и идет она всегда прочь и никогда — навстречу.

Изнутри в ней поднялась могучая и неостановимая волна дрожи; она передернула плечами.

— Что такое? — спросил Майк.

— Нет, ничего — ответила она. — Кто-то наступил на мою будущую могилу.

«Бизон» взобрался на последний небольшой подъем, на водораздел Дальних гор, и перед ними легла через долину дорога на Каскадию, заправочные станции, крошечные ресторанчики и стоянки, полные автомашин, как будто груда ярко раскрашенных игрушек; дорога бежала между ними и уходила в старый серый город, отсюда, с высоты, казавшийся едва ли не cinquecento [104] , густая мешанина пригородов и почерневшие от времени шпили, и купол окружного суда.

104

Шестнадцатый век (ит. ).

Если бы ей и в самом деле захотелось обсудить возникшие вопросы, подумала Роузи, если бы в этом и в самом деле возникла необходимость, Майку тут вообще было бы нечего делать. Вызвать Роз в суд, и пускай Алан вытянет из нее, пусть заставит ее сказать, чем они занимались с Майком. Потому что сама Роузи была Образцовой Матерью-Одиночкой, вела себя как пай-девочка, впрочем и искушений-то особых не было. Она обходилась без мужчин с той самой ночи прошлым летом, с того самого пикника у реки на Полнолуние, когда Споффорд заволок ее в запертый киоск, где торговали хот-догами, и трахнул на своем старом индейском одеяле, покуда снаружи невнятно колобродила подвыпившая публика.

Роузи поняла, помотавшись с Аланом Баттерманом по залам гражданских и арбитражных судов, почему у Алана всегда такой вид, как будто

его переполняют чувства, которые он сдерживает с большим трудом. В таких местах и обстоятельствах ее и саму то и дело захлестывала волна эмоций, которые невозможно было полностью скрыть, а еще труднее — отделить друг от друга: ярость, когда Майк врал, торжество, когда Алан приводил какой-нибудь неоспоримый довод, вина, смятение, презрение, и ни единому из этих чувств она не была рада. Все эти заседания казались Роузи совсем не судебными слушаниями, а каким-то темным ритуалом в тюрьме Пиранези [105] , наказанием, пройдя через которое, только и можно обрести свободу: если чувствуешь в себе силы — вперед, ходи по раскаленным угольям, варись в кипящей бычьей крови. Алан, который, ясное дело, ничего подобного сам не ощущал, вероятнее всего, просто впитывал все это от своих клиентов и от тех, с кем они имели дело, — как ядовитые испарения.

105

Пиранези, Джованни Баттиста (1720—1778) — итальянский гравер, прославился в жанре архитектурной фантазии, применял драматические светотеневые контрасты.

— Я одного не могу понять, — сказала она ему как-то раз, когда возникла пауза и Майк со своим адвокатом шушукались о чем-то, голова к голове, в противоположном углу, — каким образом судья может понять, что к чему?

Откуда они знают, что принятое ими решение — единственно правильное?

— А они этого и не знают, — отозвался Алан, вытягивая ноги и закинув один черный туфель на другой. — Один мой знакомый судья как-то раз пожаловался мне, что его по-настоящему беспокоит именно эта проблема — что, по сути говоря, он не знает, правильный ли он вынес вердикт. И не то чтобы я сильно удивился, услышав такое. Он прекрасно отдает себе отчет в том, сказал он мне, что ему известно только то, что ему представили в суде. И муж, и жена ведут себя самым что ни на есть добропорядочным образом; на детишках воскресное платье. Если бы он просто жил с ними по соседству, он и то знал бы куда больше. Но он обязан вынести решение, опираясь только на то, что он действительно знает, даже если то, что он знает, не есть вся происшедшая с этими людьми история и даже если известная ему информация не имеет никакого касательства к истинной истории происшедшего да еще зная при этом, что принятое им решение повлияет на судьбы всех этих людей на всю оставшуюся жизнь.

Роузи вдруг вся покрылась испариной, как будто на нее пахнуло ледяным зимним ветром. Где гарантия, что она приняла правильное решение, в один миг, и обжалованию не подлежит, — решение забрать Сэм себе. Хотя в конечном счете может оказаться, что именно Майк, после всего сказанного и сделанного и несмотря на все сказанное и сделанное, любит ее больше, чем она. Внутри у нее разверзлась пропасть, через которую трудно было уследить за тем, что говорил Алан.

— Единственное, что хотя бы отчасти служило этому человеку утешением, — сказал Алан, — так это уверенность в том, что если он примет неверное решение, все эти люди рано или поздно снова окажутся перед ним. И еще раз. До тех пор пока не выплывет на свет истинная история. — Он глянул на Роузи. — Вот уж право, — сказал он.

Она пыталась настоять на том, чтобы Майк отправился домой вместе со своей маленькой адвокатшей, но он тут же стал спорить с ней (неужто он от этого никогда не устает?) и говорить, что ему, возможно, придется ждать не один час, пока она уладит всякие судейские формальности, и по большому счету нелепо отказывать ему в совместной поездке, которая тем более уже имела место по пути сюда, не говоря уж о том, что до недавних пор этот фургон принадлежал ему.

Возможно, он просто устал. Он забрался на заднее сиденье, отпихнув в сторону рваные раскраски, галоши, карты, стаканчики из-под мороженого и пустые канистры из-под масла, и вытянулся. Его вообще всегда клонило в сон от тихой дорожной тряски и от звука работающего мотора. Он не проснулся даже тогда, когда Роузи свернула на смотровую площадку и остановилась полюбоваться видом.