Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)
Шрифт:
– Тебе нельзя разговаривать, – сказала миссис Пейтон.
– Не оставляй меня, – прошептала его жена.
И он остался с ней. Молча сидел рядом, а она сжимала его руку. Слабо горела лампа, первые холодные лучи солнца начали пробиваться в окно. Ночь была долгой и темной, но от этого новый день казался только светлее и чище. Лондон просыпался. Улица начала постепенно наполняться обычным городским шумом. Люди умирали, и люди рождались, но великая машина продолжала исполнять свое неведомое и трагическое предназначение.
Влюбленные
Общепрактикующему врачу, который утром и вечером принимает больных, а днем разъезжает по домам пациентов, трудно выкроить время на отдых, когда можно просто подышать свежим воздухом. Для этого нужно встать чуть свет, выйти из дома и прогуляться между закрытыми магазинами, когда в прозрачном воздухе еще стоит прохлада и все вокруг кажется очень ясным, четким, как при морозе. Есть что-то чарующее в этом времени, когда на улицах, кроме почтальонов и разносчиков молока, никого нет, и весь тротуар принадлежит только тебе, когда даже самые обычные вещи приобретают какую-то свежесть, словно мощеная дорога, а фонарь или вывеска просыпаются на твоих глазах, чтобы встретить новый день. В это время даже удаленный от моря город может показаться прекрасным и пропитанный дымом воздух может оказаться благодатным. Но я жил у моря, в городке, который можно было бы назвать неприятным, если бы не его великий сосед. Кто будет задумываться о городе, когда можно, сидя на скамейке на берегу, всматриваться в огромный синий залив и охватывающий его желтый ятаган берега? Мне нравилось море, когда его воды пестрели рыбацкими лодками и когда вдалеке проплывали большие суда – только белые точки, без корпусов, с изогнутыми, словно корсаж, верхними парусами, – такие величавые и волнующие. Но больше всего мне нравилось, когда никакие следы человека не нарушали загадочного очарования природы, когда косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь гонимые ветром дождевые тучи, падали на широкую водную гладь. Я видел, как дальний берег укутывался пеленой проливного дождя, как его накрывала прозрачная серая тень тяжелых туч, хотя мой мыс при этом оставался золотым. Солнце светило на буруны, лучи его пронзали зеленую воду чуть дальше от берега, и становились видны фиолетовые водоросли, растущие глубоко на дне. Утро, подобное такому, тебя освежает, и ты, все еще ощущая ветер в волосах, чувствуя солоноватый привкус на губах и слыша тревожные крики чаек, преисполняешься новыми силами, чтобы опять идти в наполненную спертым воздухом комнату больного, чтобы вновь возвращаться к серой, однообразной, утомительной и бесконечной работе практикующего врача.
В один из таких дней я и увидел старика впервые. Он подошел к моей скамейке, как раз когда я собирался уходить. Даже если бы вокруг меня толпились люди, я бы, наверное, и то обратил на него внимание, потому что он был высок и статен, что-то в очертании его губ и посадке головы приковывало к себе взгляд. Он, прихрамывая, шел по извилистой дорожке, тяжело опираясь на трость, словно огромные плечи его в конце концов сделались слишком тяжелы для ослабевших ног. Когда он приблизился, я заметил на его лице тревожные сигналы (легкий синеватый оттенок на губах и носу), которыми природа указывает на нарушение работы сердца.
– Здесь довольно крутой подъем, сэр, – сказал ему я. – Я, как врач, хочу вам посоветовать немного отдохнуть, прежде чем вы пойдете дальше.
Он по старой моде церемонно поклонился и сел на скамейку. Видя, что к разговору старик не расположен, я тоже молчал, но не мог удержаться, чтобы пару раз не скосить на него глаза, потому что сейчас уже редко когда увидишь такого удивительного представителя первой половины нашего века: шляпа с низкой тульей и закрученными полями, черный атласный галстук, застегивающийся позади шеи, но самое главное – крупное, чисто выбритое лицо, покрытое морщинами. Эти глаза, еще до того как затуманились, смотрели из окошек почтовых карет и видели группы землекопов, сооружающих насыпи для первых железных дорог. Эти губы растягивались в улыбке над первыми номерами «Пиквика» и обсуждали их молодого многообещающего автора. Само лицо его было дневником последних семидесяти лет истории нашей страны, и не только личные горести, но и тяжелые для всего народа минуты запечатлелись в его складках. Вон та глубокая морщина на лбу – это, возможно, восстание сипаев; эта линия могла появиться после крымской зимы; а эта последняя сеточка морщин (по крайней мере, мне хотелось в это верить) проступила с известием о смерти Гордона. Я так увлекся этими праздными рассуждениями, что позабыл о самом удивительном старом джентльмене с лакированной тростью. Семьдесят лет жизни великой нации прошли у меня перед глазами в то утро на берегу мыса.
Но вскоре старик вернул меня с небес на землю. Отдышавшись, он достал из кармана письмо, водрузил на нос очки в роговой оправе и погрузился в чтение. У меня не было никакого желания шпионить или совать нос в чужие дела, но я не мог не заметить, что письмо было написано женской рукой. Старик прочитал письмо, потом прочитал его еще раз, после чего уголки его губ скорбно опустились, он поднял глаза и задумался, устремив отсутствующий взгляд куда-то в море. Никогда еще я не видел старика, который своим видом вызывал бы такую жалость. Все, что есть во мне доброго, зашевелилось при виде этого грустного задумчивого лица, но я все так же продолжал чувствовать, что он не намерен разговаривать. Прежде чем начать прием пациентов, мне еще нужно было успеть позавтракать, поэтому я оставил его на скамейке одного и отправился домой.
Я не вспоминал о нем до следующего утра, когда в то же самое время он опять появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я привык считать своей. Он снова поклонился, прежде чем сесть, но к разговору был склонен не больше, чем в первый раз. За прошедшие двадцать четыре часа он изменился, и перемены были не в лучшую сторону. Лицо его словно отяжелело, да и морщин на нем как будто прибавилось, а зловещая синюшность усилилась. Ровные изгибы его щек и подбородка покрылись седой щетиной, и он уже не держал свою большую красиво очерченную голову с той уверенностью, которая так поразила меня, когда я увидел его впервые. И снова при нем было письмо, может быть, то же, а может, и другое, но опять написанное женской рукой. Он смотрел на него, по-стариковски бормоча что-то неразборчивое, на лбу его пролегли глубокие складки, а уголки губ опустились вниз, как у капризного ребенка. В тот раз я оставил его со смутным желанием узнать, кто он и почему один весенний день смог так сильно изменить его.
Он так меня заинтересовал, что на следующее утро, сидя на скамейке, я уже ждал его появления. Я не ошибся, в то же самое время я опять увидел его. Старик поднимался на холм, но на этот раз шел медленно, сгорбившись, с поникшей головой. Я был поражен, когда он приблизился, и мне стало видно, какие перемены произошли с ним.
– Боюсь, что здешний воздух не идет вам на пользу, сэр, – осмелился заметить я.
Но ему, похоже, как всегда не хотелось разговаривать. Старик, мне показалось, попытался что-то ответить, но слова его быстро превратились в невнятное бормотание, и он снова замолчал. Каким измученным, слабым и дряхлым выглядел он в ту минуту – лет на десять старше, чем в тот раз, когда я увидел его впервые. Мне было больно видеть, как этот человек буквально тает у меня на глазах. Дрожащими руками он снова достал и развернул неизменное письмо. Кто та женщина, слова которой произвели на него такое воздействие?
Возможно, какая-нибудь дочь или внучка, которая должна была скрасить его старость, а вместо этого… Я улыбнулся, когда вдруг подумал, какие мысли мне лезут в голову и как быстро я придумал целую романтическую историю вокруг небритого старика и его переписки. И все же целый день меня не покидали мысли о нем, то и дело мне вспоминались дрожащие узловатые руки с выступающими синими венами, сжимающие шуршащий бумажный листок.
Я не думал, что увижу его снова. Если он будет угасать так же быстро, то на следующее утро уже не сможет выйти из дому или даже встать с постели. Каково же было мое удивление, когда, подходя к своей скамейке, я увидел, что он уже там. Однако, подойдя ближе, я засомневался, что это тот самый человек. Да, шляпа с закрученными полями, блестящая лакированная трость, очки в роговой оправе – все на месте, но куда подевались сутулость, достойное жалости небритое лицо? Седая щетина пропала, губы плотно сжаты, глаза горели, а гордо поднятая голова на могучих плечах напоминала орла, сидящего на скале. Спина у него была прямая и широкая, как у настоящего гренадера, и он разбрасывал тростью камушки, не зная, на что направить бьющую через край энергию. В петлице идеально вычищенного черного сюртука красовался золотистый цветок, из кармана на груди щеголевато торчал уголок красного шелкового платка. Его можно было бы принять за старшего сына того старика, который сидел на этом месте вчера.
– Доброе утро, сэр! Доброе утро! – воскликнул он, завидев меня, и радостно помахал тростью.
– Доброе утро! – поздоровался и я. – Сегодня залив выглядит просто превосходно.
– Да, сэр, но вам бы стоило посмотреть на него до восхода солнца.
– Вы что же, с ночи тут сидите?
– Я пришел, как только стало достаточно светло, чтобы различить дорогу.
– Да вы ранняя пташка.
– Не всегда, сэр, не всегда! – Он покосился на меня, словно оценивая, достоин ли я его доверия. – Видите ли, дело в том, что сегодня возвращается моя жена.
Думаю, выражение моего лица указало на то, что значение, которое он придавал этому факту, было мне не совсем понятно. К тому же глаза мои, должно быть, внушили ему уверенность в том, что я человек достойный, потому что он придвинулся ко мне поближе и начал говорить низким доверительным голосом, как будто дело имело такую важность, что даже чайки не должны были услышать ни слова из нашего разговора.
– Вы женаты, сэр?
– Нет.
– Эх, тогда вам будет трудно это понять. Мы с женой прожили вместе почти пятьдесят лет, и за все это время никогда не разлучались, ни единого разу… До сих пор.