Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)
Шрифт:
– Вы дали ей очень сильную дозу опиума.
– Да, хорошую дозу.
Он снова посмотрел на устремленные прямо на него неподвижные затуманенные глаза. Однако на какой-то миг ему показалось, что в них блеснула живая искра, губы женщины задрожали.
– Она не совсем без сознания.
– Может быть, лучше начать операцию побыстрее, пока она не чувствует боли?
Та же мысль пришла в голову и хирургу. Он захватил раненую губу щипцами и двумя быстрыми движениями отрезал от нее широкий лоскут в виде буквы V. Женщина взвилась на диване. Видно, она хотела закричать, но из ее горла вырвался лишь страшный громкий булькающий звук. Чадра слетела с ее лица, и он узнал его. Несмотря на уродливо выпирающую верхнюю губу и поток крови, хлынувшей на подбородок из раны, он узнал это лицо. Продолжая кричать, женщина схватилась за ужасающий разрез. Дуглас Стоун с ножом и щипцами в руках опустился на пол перед диваном. Комната завертелась у него перед глазами, ему показалось, что голова его раскололась где-то за ухом. Если бы в ту секунду на этих двоих смотрел человек со стороны, он бы сказал, что лицо доктора было страшнее. Каким-то боковым зрением он, словно во сне, или так, будто наблюдал за происходящим из театральной ложи, увидел волосы и бороду турка, которые легли на столик рядом с диваном, и лорда Сэннокса, который прислонился к стене, держась рукой за бок и беззвучно смеясь. Крики женщины прекратились, обезображенная голова снова упала на подушку, но Дуглас Стоун все так же сидел неподвижно, а лорд Сэннокс продолжал тихо посмеиваться.
– Эта операция для Мэрион была действительно необходима, – наконец заговорил он. – Не в прямом, в нравственном смысле. В нравственном, вы понимаете?
Дуглас Стоун уперся головой в край дивана и стал теребить бахрому на покрывале. Его хирургический нож со звоном упал на пол, но он все еще держал щипцы и кое-что другое.
– Я уже давно хотел преподнести ей небольшой урок, – совершенно спокойным голосом продолжал лорд Сэннокс. – Записка, которую вы отправили ей в среду, попала ко мне. Вот она, у меня в кармане. Мне пришлось сильно потрудиться, чтобы воплотить в жизнь свою задумку. Между прочим, эту царапину нанес ей я, причем безобидным кольцом с печаткой. – Он внимательно посмотрел на своего продолжавшего молчать спутника, сунул руку в карман и взвел курок маленького револьвера. Но Дуглас Стоун все так же перебирал нити бахромы. – Видите, ваше свидание все же состоялось, – добавил лорд Сэннокс.
И после этих слов Дуглас Стоун захохотал. Хохотал он долго и громко. А вот лорд Сэннокс уже не смеялся. Нечто похожее на страх заставило его лицо вытянуться и напрячься. Он вышел из комнаты, стараясь ступать как можно тише. За дверью его ждала старуха.
– Позаботьтесь о хозяйке, когда она придет в себя, – сказал лорд Сэннокс.
Потом он вышел на улицу. Кеб стоял у двери, и кучер поднес руку к шляпе.
– Джон, – сказал лорд Сэннокс, – сначала отвезешь домой доктора. Я думаю, ему придется помочь спуститься вниз. Скажешь его дворецкому, что ему стало плохо во время операции.
– Хорошо, сэр.
– А потом можешь отвезти леди Сэннокс домой.
– А как же вы, сэр?
– Я несколько ближайших месяцев поживу в гостинице «Ди Рома» в Венеции. Проследи, чтобы письма направлялись туда. И передай Стивенсу, пусть в понедельник шлет на выставку все пурпурные хризантемы и телеграфирует мне о результатах.
Из жизни дипломатов
Министра иностранных дел свалил приступ подагры. Примерно на неделю болезнь приковала его к постели, из-за чего он пропустил два заседания кабинета министров, хотя именно в это время в его ведомстве дел накопилось как никогда много. Да, он имел действительно прекрасного заместителя и великолепный штат сотрудников, но огромный опыт и необыкновенное чутье министра нельзя было заменить ничем, поэтому без него работа правительства почти остановилась. Когда его твердая рука лежала на кормиле, великое судно под названием «Государство» уверенно и спокойно шло вперед; стоило ему отнять руку, судно тут же начало клевать носом и качаться из стороны в сторону. В результате двенадцать редакторов ведущих британских газет, проявляя необычайное даже для них всеведение, предложили двенадцать различных курсов, каждый из которых являлся единственным возможным путем к спасению. Потом подняла голову оппозиция, и растерявшемуся премьер-министру ничего более не осталось, как молиться, чтобы его отсутствующий коллега как можно скорее выздоровел.
Министр иностранных дел находился в своей туалетной в огромном доме на Кавендиш-сквер. За окном бушевал майской зеленью сад, солнце светило вовсю, но в камине в комнате больного, потрескивая и разбрасывая искры, полыхал огонь. Великий политик полулежал в большом темно-красном плюшевом кресле. Голова его была откинута на шелковую подушку, вытянутая нога покоилась на мягкой подставке. Изборожденное морщинами четко очерченное лицо и усталые глаза с большими мешками, направленные вверх, на покрытый крашеной резьбой потолок, сохраняли то же загадочное выражение, которое стало причиной отчаяния и острой зависти его коллег с континента во время памятного конгресса, когда он впервые вышел на арену европейской дипломатии. Однако сейчас его знаменитая способность скрывать чувства изменила ему, поскольку в очертаниях строгого прямого рта и складках широкого нависающего лба без труда читались охватившие его беспокойство и нетерпение.
И причины для тревоги у него имелись, поскольку ему предстояло обдумать множество вопросов, в то время как из-за болезни он был лишен этой возможности. Взять, к примеру, вопрос с Добруджей и навигацией в устье Дуная, который требовал немедленного решения. Глава российского правительства прислал мастерски составленный меморандум, и теперь наш премьер мечтал о достойном ответе. Была еще блокада Крита и британский флот, разместившийся у мыса Матапан в ожидании указаний, судьбоносных для всей Европы. Да еще эти трое несчастных похищенных туристов в Македонии, уши или пальцы которых со дня на день ожидали получить их друзья за невыплату непомерного выкупа. Их во что бы то ни стало следовало вытащить из этих гор хоть силовыми, хоть дипломатическими методами, иначе гнев возмущенной толпы направится на Даунинг-стрит. Все эти вопросы требовали незамедлительного решения, а министр иностранных дел Англии в это время, прикованный к креслу, не мог думать ни о чем, кроме своего большого пальца на правой ноге! Какой стыд! Его разум восставал против этого. Министр уважал себя и уважал собственную силу воли, но чего стоит механизм, если его может полностью вывести из строя какой-то воспаленный хрящ?! Он застонал и скорчился от боли.
Но неужели он действительно не может съездить в парламент? Что, если врач просто сгущает краски и преувеличивает опасность? В тот день как раз намечалось очередное заседание кабинета. Он посмотрел на часы. Наверное, оно уже подходит к концу. Но, может, у него хватит сил хотя бы до Вестминстера добраться. Он отодвинул в сторону круглый столик, заставленный бутылочками с лекарствами, привстал, упираясь в подлокотники, впился пальцами в толстую дубовую трость и медленно, припадая на одну ногу, прошелся по комнате. В какой-то миг ему показалось, что в его тело и мозг вернулась былая энергия. Британский флот должен отойти от Матапана. Давление на турок нужно усиливать. Грекам необходимо показать… Ох! В одну секунду весь средиземноморский регион заволокло туманом, и не осталось ничего, кроме огромного, пылающего как огонь, охваченного нестерпимой болью пальца. Он кое-как доковылял до окна и взялся левой рукой за подоконник, правой продолжая опираться на палку. За окном сочно зеленел прохладный квадратный сад, были видны несколько хорошо одетых прохожих, от дверей его дома отъехал изящный одноконный экипаж. Зоркий глаз министра успел заметить герб на его двери. На миг губы его крепко сжались, между густыми бровями пролегла хмурая складка. Он проковылял обратно к креслу и ударил в маленький гонг, стоявший на столике.
– Пригласите хозяйку! – сказал он явившемуся на вызов слуге.
Было ясно: о том, чтобы ехать в парламент, не может быть и речи. Поднимающаяся по ноге боль подтвердила, что доктор не преувеличивал серьезности положения. Однако теперь у него появилось беспокойство другого плана, которое на миг затмило физическое страдание. Он нетерпеливо постукивал палкой о пол, пока дверь туалетной не распахнулась и в комнату не вошла высокая элегантная леди заметно старше среднего возраста. Волосы ее были подернуты сединой, но спокойное приятное лицо сохранило свежесть, а роскошное зеленое бархатное платье, отделанное сверкающим золотым бисером на груди и плечах, выгодно подчеркивало изящество фигуры.
– Ты хотел меня видеть, Чарльз?
– Чей экипаж только что отъехал от нашего дома?
– О, так ты вставал? – воскликнула она и назидательно покачала в воздухе пальцем. – Ну что за ребячество! Что я скажу сэру Вильяму, когда он вернется? Ты же знаешь, он отказывается от своих пациентов, если они его не слушаются.
– Только на этот раз, скорее, пациент может от него отказаться, – ворчливо заметил министр. – Но я вынужден повторить вопрос, Клара.
– Ах да, экипаж! Наверное, это был лорд Артур Сибторп.
– Я видел три стропила на гербе на дверце, – негромко сказал больной.
Леди выпрямилась и шире раскрыла большие голубые глаза.
– Зачем же ты спрашиваешь? – сказала она. – Можно подумать, Чарльз, что ты ставил мне ловушку! Ты что, думал, я стану обманывать тебя? Ты не принял литиновый порошок.
– Господи, Клара, что ты говоришь! Я спросил, так как удивился, что лорд Артур к нам приезжал. Я просто хотел проверить, не ошибся ли я. Кто принимал его?
– Я. Я и Ида.
– Я не хочу, чтобы они виделись. Я не одобряю этого. Все и так уже слишком далеко зашло.