Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)
Шрифт:
– Дорогой друг, я занялся психиатрией именно для того, чтобы избежать скуки.
– Да, многие из молодых врачей, которым не удается добиться успеха, сами попадают в сумасшедший дом. Я в молодости, когда учился, тоже был очень стеснительным юношей, так что знаю, каково это.
– Для практикующего врача это нешуточная проблема, – замечает психиатр.
– Многие рассказывают об этом со смехом, но, поверьте, на самом деле это скорее трагедия. Возьмите, к примеру, какого-нибудь бедного необстрелянного молодого врача, который впервые приехал в незнакомый город с мыслью начать здесь практику. Для него, может быть, с женщиной заговорить о теннисе или церковных службах – настоящая пытка. Если уж молодой человек действительно стеснителен, то он стесняется намного сильнее любой девушки. И вот к нему является какая-нибудь взволнованная мамаша и начинает обсуждать самые сокровенные семейные вопросы. «Я больше к этому врачу не пойду, – скажет она потом. – Он такой холодный, совсем не сочувствует». Не сочувствует! Да этот бедняга на самом деле просто от волнения потерял дар речи, окаменел. Я знавал таких врачей, которые дорогу на улице стеснялись спросить. Представляю, через что приходится пройти таким чувствительным людям, прежде чем они свыкаются со своей профессией. А потом они начинают считать, что главное в их деле – это скромность, мол, нужно сидеть с каменным лицом, а то пациент начнет робеть. Поэтому и сидят они с каменными лицами, завоевывая себе славу сухарей. Но уж вас-то, Мэнсон, я думаю, ничем не удивишь.
– Ну, что я скажу, когда год за годом живешь среди тысячи сумасшедших, среди которых есть и одержимые мыслью об убийстве, трудно сохранить трезвость мысли. Мне, слава Богу, пока что это удается.
– Я вот однажды тоже натерпелся страху, – говорит хирург. – Это было, когда я работал в больнице для бедных. Однажды вечером ко мне зашли очень бедные люди, и из их слов я понял, что у них болеет ребенок. Зайдя к ним, я увидел в углу колыбель. Я взял лампу, подошел к колыбели и отодвинул занавеску, чтобы посмотреть на малыша. Поверьте, это было настоящее чудо, что я тогда не выронил лампу и не поджег весь тот дом. Голова, лежащая на подушке, повернулась, и я увидел такое жуткое, искаженное злобой лицо, которое мне и в кошмарном сне не могло присниться. Меня больше всего поразили красные пятна на коже, обтягивающей скулы, и тяжелый взгляд, полный ненависти ко мне и ко всему в мире. Никогда не забуду, как я вздрогнул, когда вместо щекастого младенческого личика увидел это существо. Я отвел мать в другую комнату и спросил, что это. «Это моя девочка, ей шестнадцать, – сказала она, а потом всплеснула руками: – О, если бы Бог забрал ее!» Несчастное создание, хоть она всю свою жизнь провела в этой маленькой люльке, у нее были длинные тонкие конечности, которые она подгибала под себя. Потом я потерял этот случай из виду и не знаю, что с ней было дальше, но взгляда ее я не забуду до конца своих дней.
– Да, жуткая история, – соглашается доктор Фостер. – Но, я думаю, один из случаев, происшедших со мной, тоже многого стоит. Вскоре после того, как я открыл свою практику, ко мне пришла маленького роста горбатая женщина и попросила пойти с ней, чтобы принять роды у ее сестры. Когда я пришел к ним (жили они в очень бедном доме), в гостиной я увидел еще двух маленьких горбуний, которые были точными копиями сестры. Ни одна из них не произнесла ни слова. Та сестра, что привела меня, взяла лампу и пошла наверх, ее сестры – за ней, я замыкал процессию. У меня до сих пор стоят перед глазами три жуткие тени, которые отбрасывала лампа на стену рядом со мной, я вижу их так же четко, как вот этот кисет. В комнате наверху лежала четвертая сестра, необыкновенно красивая девушка. Роды уже начались. На ее пальце не было обручального кольца. Три сестры-калеки молча расселись по углам комнаты, как персонажи какой-нибудь страшной сказки, и за всю ночь не проронили ни слова. Я не приукрашиваю, Харгрейв, все в действительности так и было. Под утро началась ужасная гроза, такой бури я никогда в жизни не видел. Когда сверкала молния, в маленькой мансарде, где находились мы, становилось светло, как днем, и грохот стоял такой, словно она била прямо в крышу. Лампа у меня была одна, да и та слабенькая, поэтому, когда на мгновение вспыхивал голубоватый свет, жутко было видеть вокруг себя три скрюченные фигуры или слышать стоны своей пациентки, заглушаемые безумным грохотом. Клянусь, я несколько раз еле сдержал себя, чтобы не броситься из той комнаты наутек. Все закончилось хорошо, но я так и не узнал истинной истории этой несчастной красавицы и ее безобразных сестер.
– Самое худшее в этих медицинских историях то, – вздыхает молодой человек, сидящий в стороне, – что они никогда не имеют конца.
– Когда человек по шею в работе, юноша, у него нет времени удовлетворять свое любопытство. Вокруг него творится масса интересных вещей, но он может лишь подмечать их, чтобы потом, в минуты отдыха, примерно такие, как сейчас, вспоминать. Но, мне кажется, вы, Мэнсон, наверняка можете рассказать страшных историй не меньше остальных.
– Даже больше, – печально соглашается психиатр. – Болезнь тела – вещь неприятная, но я, похоже, имею дело с болезнями души. Разве не кажется поразительным, что самого обычного, правильного во всех отношениях человека какое-нибудь мизерное сосудистое изменение, скажем, упавший на поверхность мозга крошечный отколовшийся от внутренней стороны черепа осколок кости, может превратить в грязное жалкое существо с самыми низменными и недостойными повадками? По-моему, одного этого достаточно, чтобы сделать любого здравомыслящего человека убежденным материалистом. По-моему, сумасшедшие дома – это настоящая сатира на самодовольное человечество, которое приписывает людской душе божественное начало.
– Верь и надейся, – вполголоса произносит владелец частной практики.
– Я не верю и почти не надеюсь, но считаю своим долгом помогать тем, кто в этом нуждается, – говорит хирург. – Когда теология даст объяснение жизненным фактам, вот тогда я и возьмусь за ее изучение.
– Вы, кажется, хотели рассказать о каком-то случае, – напоминает молодой человек, наполняя стилограф чернилами.
– Хорошо, возьмите, к примеру, какую-нибудь напасть, которая каждый год уносит жизни тысяч людей. Скажем, О. П.
– Что такое О. П.?
– Врач общей практики, – хмыкает хирург.
– К сожалению, скоро британцам придется узнать, что такое О. П., – серьезно качает головой психиатр. – Эта болезнь стремительно распространяется и считается неизлечимой. Общий паралич – вот ее полное название, и, поверьте, это настоящее бедствие. Я вам приведу характерный пример, с которым столкнулся в прошлый понедельник. Молодой фермер, замечательный парень, вдруг удивил всех своих родственников и знакомых: в то время как все фермеры жалуются на неурожай, он решил, раз пшеница и пахотные земли не приносят прибыли, засадить две тысячи акров рододендронами и сделаться монопольным их продавцом на ковент-гарденском рынке… Подобные грандиозные задумки начали сыпаться из него, как из рога изобилия. Я заехал на ту ферму не для того, чтобы обследовать его, совсем по другому вопросу. И что-то в том, как он разговаривал, заставило меня насторожиться. Я стал присматриваться к нему. Первое, что я заметил, – у него подрагивали губы. Потом я обратил внимание на то, что в разговоре он как бы глотает некоторые слова. Мне нужно было подписать с ним одно небольшое соглашение, и я увидел, что и почерк у него плавает. А потом я заметил, что один из его зрачков намного больше второго. Когда я уходил, его жена провела меня до дверей. «Доктор, мы все ужасно рады, что Джоб так замечательно себя чувствует, – сказала она. – У него столько энергии, что он и минуты не может высидеть спокойно». Я ничего ей не сказал. Не решился. Но я уже тогда понимал, что этот парень обречен на смерть так же, как если бы сидел в камере в Ньюгейтской тюрьме. Это типичный случай О. П. на ранней стадии.
– Боже правый! – восклицает тут юноша. – У меня тоже губы иногда дрожат. Да и слова я, бывает, глотаю. Неужели и у меня…
Со стороны камина раздаются три негромких смешка.
– Вот чем для новичка опасна нехватка знаний.
– Один знаменитый врач как-то сказал, что все студенты-первокурсники находят у себя четыре болезни, – замечает хирург. – Первая из них, разумеется, порок сердца, вторая – рак околоушной железы. Две остальные я не помню.
– А почему именно околоушной железы?
– Потому что рядом с ней прорезается последний зуб мудрости!
– А что же будет с этим фермером? – спрашивает новичок.
– Парез всех мышц, потом судороги, кома и смерть. Это может продлиться несколько месяцев, возможно, год-два. Он был очень сильным молодым человеком, поэтому болезнь может затянуться. Между прочим, – добавляет психиатр, – я не рассказывал вам о первом свидетельстве, которое мне довелось подписывать? Тот случай чуть не погубил мою карьеру.
– Что же с вами случилось?
– Я тогда содержал собственную практику. Однажды утром ко мне зашла миссис Купер и рассказала, что у ее мужа в последнее время начали появляться какие-то странные фантазии. Он вдруг вообразил себя военным, и не просто военным, а героем войны. На самом деле он был адвокатом и ни разу в жизни не покидал Англию. Миссис Купер считала, что, если я приду к ним, это может показаться ему подозрительным, поэтому мы решили, что под каким-нибудь предлогом она пришлет его ко мне, чтобы я мог поговорить с ним и подписать сертификат о его болезни, если увижу, что он действительно сошел с ума. Один врач уже признал его душевнобольным, так что от меня требовалось лишь подтверждение, чтобы можно было приступать к лечению. И вот мистер Купер является ко мне вечером примерно на полчаса раньше, чем ожидалось, и начинает рассказывать о симптомах малярии, которые он якобы у себя обнаружил. По его рассказу выходило, что он только что вернулся из Абиссинии, где участвовал в военной кампании и был среди первых британских частей, ворвавшихся в Макдалу. Большего доказательства мне и не требовалось, потому что эта фантазия явно занимала все его мысли, ни о чем другом он просто не мог говорить. Разумеется, без тени сомнения я заполнил все бумаги. После того как он ушел, ко мне наведалась его жена, чтобы закончить кое-какие формальности. «Сколько ему лет?» – спросил я у нее. – «Пятьдесят», – сказала она. – «Пятьдесят? – страшно удивился я. – Но тому мужчине, которого я осматривал, не могло быть больше тридцати!» Что вы думаете, в конце концов выяснилось, что настоящий мистер Купер ко мне в тот вечер так и не дошел, но по какому-то чудовищному случайному совпадению другой Купер, который на самом деле был артиллерийским офицером, героем абиссинской кампании, обратился ко мне за консультацией в тот день. Когда я это понял, руки у меня так задрожали, что я еле сумел подписать свидетельство, – добавляет доктор Мэнсон и вытирает платком лоб.
– Мы тут говорили о нервах, – замечает хирург. – Вы, наверное, знаете, что, получив диплом врача, я некоторое время служил во флоте. Я был лекарем на флагманском корабле нашей западноафриканской базы и столкнулся с одним необычным случаем, который надолго мне запомнился. Одна из наших небольших канонерских лодок поднялась вверх по реке Калабар, и там от лихорадки умер корабельный хирург. В тот же день одному из матросов на ногу упала перекладина мачты. Стало ясно, чтобы спасти его жизнь, придется ампутировать ногу выше колена. Молодой лейтенант, командующий судном, порылся в вещах покойного хирурга и обнаружил там хлороформ, большой нож для проведения операций на тазобедренном суставе и греевский справочник по анатомии. Он приказал коку положить раненого на стол в каюте, раскрыл справочник на картинке поперечного среза бедра и принялся отрезать ногу. Сверяясь с диаграммой, он говорил: «Приготовьте веревку, кок. Судя по картинке, где-то здесь должна проходить артерия», и начинал ковыряться в ноге ножом, пока не находил артерию. Они ее перевязывали, после чего лейтенант резал дальше. Так постепенно они довели дело до конца, и, поверьте, ампутация прошла идеально. Того матроса и сейчас можно встретить в Портсмуте.