Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Как многие из мужчин, Зёня любил технику, и не отказывал себе в удовольствии пользоваться ею. Отчасти это было вынужденно — на их краю не было воды. Рой или не рой скважину, до воды не доберешься. И все люди пользовались водой, которую привозили из чужих колодцев. Везли издалека: то с противоположного края села, то вовсе с привокзального хутора. Как тут обойтись без транспорта? Вот для привоза воды Зёня держал во дворе тяжелый мотоцикл, в коляске которого неизменно стояли два молочных бидона для воды. А на работу и за покупками ездил на «Запорожце».
А тут вдруг, остановив строительство дома, купил
Странный образ жизни вели Зёня и Муля — за всю жизнь они только два раза съездили в Киев к Евгению Гончарову, племяннику Зёни, который был годом его моложе. И то на поезде. Остальное время провели в Славгороде и его окрестностях. Никогда и никуда больше не выехали — ни по делам, ни в отпуск, ни в гости, ни курам на смех...
Для поездок по Славгороду и ближним хуторам Зёне вполне хватало «Запорожца», а то даже и мотоцикла. А новенький «Москвич» ни разу не был выгнан из гаража! Так и простоял там несколько десятилетий, пока его кузов не сгнил и не покрылся дырками. В последние годы своей жизни Зёня за малые деньги продал его мастеровым мужикам, которые из старых машин делали новые и перепродавали.
Вот таким был Зёня. Детей у них с Мулей тоже не было — шпионам и предателям родины обременяться нормальной семьей не полагается.
Смолоду Зёня жаловался на печень, на сильные изжоги, но никогда не лечился. И вообще никогда не обследовался, так что трудно сказать, от чего он умер. По виду можно было думать на рак или на цирроз печени, возможно, на сахарный диабет... на нечто подобное. Последнее время он тяжело болел, жаловался на опухшие ноги, года за два до смерти перестал подниматься. Зёни не стало весной 2009 года. Хоронила его старшая дочь брата Бориса, присутствующая рядом Муля уже еле передвигалась, — у нее официально обнаружили рак гениталий. После похорон Зёни местные медики забрали Мулю в больницу, где и досмотрели до конца. Она пережила Зёню ровно на два месяца.
А после этого в течение недели ночные воры разобрали по кирпичам их почти готовый дом, проникли в подвал и все оттуда вынесли. Но сохраняемое там добро за 40 лет прогнило и распалось у них в руках.
Все, к чему прикасались Зёня и Муля, пошло прахом, никому не принеся пользы. Об откровенном вредительстве говорить излишне, о нем читатель догадается сам.
Из огня да в полымя
Без доли цинизма можно сказать, что конец мучениям Александры Сергеевны положили немцы. Ей, прожившей всю молодость в национальном многообразии, приход оккупантов не показался чем-то из ряда вон выходящим, нарушающим основы бытия. Конечно, плохо, что немцы вторглись со стрельбой и взрывами, грубо командовали людьми, забирали у них хорошие вещи и еду. Но на своем веку она уже видела и перемену власти, и борьбу за отстаивание узкогрупповых интересов, и завоевание земель и понимала, что обыкновенные люди в этих процессах ничего не решают, что они просто невольные статисты. Так было в России времен революции и Гражданской войны с разгулом махновщины, так было и в Ираке, где вообще все постоянно кипело и плавилось, то же она застала и в Кишиневе.
Короткий период ее последней молодости, поместившийся
Так что присутствие немцев, пока они устанавливали свою власть на советской земле и сносно утесняли людей, что, в частности, приструнивало душегубские наклонности Проньки, ей не мешало.
Каким-то образом получилось, что Пронька не пошел защищать родину, а оказался на оккупированной территории, хотя со слов Александры Сергеевны нам известно, что воевать он умел и в империалистическую войну[5] бил врага в Бессарабии, а вернулся с той войны целым и невредимым. Возможно, для призыва на фронт он вышел из возраста, так как на начало сороковых годов разменял шестой десяток. Но ничто не спасло его от расстрела, устроенного немцами 8 марта 1943 года, когда в Славгороде погибло большинство мужского населения.
О случившемся Александре Сергеевне сообщила ятровка Катерина, жена Самуила Григорьевича, родного Пронькиного брата. Эта семья жила по соседству с Александрой Сергеевной, межа к меже.
— Расстрел! — закричала она, вбежав к Александре Сергеевне, безмятежно стрекотавшей на швейной машинке. — Наших мужей расстреляли!
— Что? — повернулась та к вошедшей. — Что значит?.. Где?
— В балке, у мостика... Ой, нет больше моего Самони!
— Как это? — продолжала недоумевать Александра Сергеевна. — Я только что видела Прошу с Зёней во дворе. Правда... их вывели немцы и куда-то повели...
— Туда и повели... — плакала и убивалась Катерина, теряя голос.
Катерина была очень плоха: бледность покрывала ее лицо, на лбу проступила испарина и глаза закатывались под верхние веки. Она вот-вот могла упасть без сознания и разбиться о сундук или о станину машинки. Александра Сергеевна чудом успела вскочить со стула, подхватить ятровку и уложить на постель, с бьющимся сердцем думая о сыне. Сто мыслей пронеслось в ее голове: «Живым — живое», «Что случилось, то случилось», «Зёня жив» — напоминая о том кишиневском мгновении, когда она узнала, что Павлуша арестован за убийство и его ждет смертный приговор.
— Надо бежать... — суетясь, повторяла она и совала ятровке кружку с водой.
В это время в хату вбежала Лидия, десятилетняя дочь Катерины.
— Мама! — метнулась она к лежащей матери. — Наш папка жив! Он пришел домой и ждет тебя.
Но следом за Лидий вошел и сам Самуил, весь взъерошенный с перепуганным лицом.
— Катя, Саша, — обнял он вышедших ему навстречу женщин, — какое горе... — и Самуил заплакал.
— Говори, что случилось, — прикрикнула на него Александра Сергеевна, подавая воды. — Выпей!