Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Сергей Емельянович, приятный и симпатичный мужчина, оказался бездетным, так что у Людмилы больше детей не было, и она роскошествовала в браке так, как редко кому из женщин выпадает. Не удивительно, что со своим Сережей она ладила и жила душа в душу. На грязную работу он ее не пустил, а для чистой работы у нее не было образования. Так и получилось, что она всю жизнь прожила иждивенкой. Но домохозяйка она была отличная, аккуратная, трудолюбивая, что называется, не приседающая. Да и Сергей Емельянович был ей под стать, — в хозяйстве у него все было так сложено, выметено, вычищено, накрыто и определено на свои места, что вроде и лишнего не было, но и все находилось, если что-то надобилось. Порядок и чистоту в его сарае сравнить можно было с Эрмитажем. Допустим, если лежал где-то запас угля на зиму, то он разве что не помыт был, так уложен — кусочек к кусочку. Да загорожен оградкой, да накрыт, да ни пылинки ни от него, ни на него... Просто поразительный был хозяин!
А Людмила научилась от Александры Сергеевны шить. Правда, большой портнихи из нее не получилось, но нетребовательных заказчиц она успешно обшивала. Однако лучше всего у нее получались теплые изделия из сатина и ваты — бурки, теплые одеяла, фуфайки. Этим она обшивала всю округу и хорошо зарабатывала.
С матерью Людмила никогда не дружила, очень обижалась на нее, что та после такого блестящего мужа, каким был Павлуша, связалась с пьяницей и терпела от него побои и оскорбления и делала плохую репутацию своим детям. Ближайшим родственником для Людмилы был один лишь брат Борис, а Зёню она не любила, даже просто не признавала. Этот случайный материн сын, да еще выросший точной копией своего отца Прошки, оскорблял ее память о лучшей жизни. Мать, которая тогда, с ее отцом Павлом, была королевой, из-за Зёни стала битой и забитой теткой, поглупевшей и приобретшей дурной характер. Не будь Зёни, считала Людмила, мать бы не жила с Прошкой, не срамилась бы.
Людмила далеко не была красавицей, но она точь-в-точь повторяла черты своего отца, даже во многом его стать, и была ассирийкой по характеру. Отличалась заносчивостью, острым языком, умела шуткой и добрым словом расположить к себе человека. Большие карие глаза ее часто лучились ласковостью, и тогда надо было быть начеку — за этим могло следовать то, что было выгодно ей, а не другим. Она была настойчива, властна, горделива.
Сразу после замужества они с Сергеем Емельяновичем ушли жить от матери на квартиру, а затем простроили себе аккуратную хату, маленькую, на традиционных две комнаты с кухней, во дворе возвели летнюю кухню, за хатой — сарайчик. Был у них на участке и свой колодец. Прожили они в той хате года до 1975-го.
Затем продали все хозяйство, хоть были еще при здоровье, и уехали жить к сыну в Киев, ставшему к тому времени доктором технических наук, завотделом в одном из институтов АН УССР. Как они там терпели тесноту своей комнаты, как обходились без земельки под ногами, без двора и сада, без свежего огурчика или лука со своей грядки, без бодрого воздуха и дальних горизонтов — кто знает. Иногда они приезжали на побывку в Славгород, останавливались у матери.
Потом Сергей Емельянович стал сильно сдавать от болезни Паркинсона, и дни его пошли на закат. Наверное, он просился домой, в Славгород.
Вернулись они с Людмилой назад, купили хороший дом, сделали в нем ремонт и зажили заново по-сельски. Несколько лет так прожили, пока не умер Сергей Емельянович. Его похоронили в Славгороде, а рядом оставили место для Людмилы.
Но Людмила опять все продала и навсегда уехала к сыну, больше в Славгород не вернулась. В Киеве после этого они не задержались и приблизительно в 1990-1992 году оказались в Нью-Йорке. Там Людмила, давно болевшая сахарным диабетом, в 1997 году умерла. Ее кремировали, и прах развеяли над водоемом. А на ее месте в Славгороде пожелал быть похороненным Борис Павлович, и это пожелание было исполнено его женой и детьми.
Ближние и дальние цели
Отношения между супругами во втором браке Александры Сергеевны складывались обнадеживающе, ведь это были взрослые люди, которые знали, чего хотели, — каждый из них имел свои ближние и дальние цели и видел возможности их достижения.
Для Прокофия Григорьевича на первый случай самым привлекательным было то, что он попадет в дом и семью, где вновь обретет женщину, кров и стол. За год, прожитый после развода с Ксенией Петровной, первой женой, которой отошли хата и общие скарбы, он так измучился, что без выпивки не выдержал бы. Что значит для мужчины жизнь всухомятку? Это погибель. А без нормального сна в чистоте и тепле? То же самое.
Поэтому так и получилось, что после второй женитьбы Прокофий Григорьевич ближней цели худо-бедно достиг.
А дальше... Что сказать? «Человецы есмы, плоть носящие, да диаволом искушаемые»[3]. Идя на этот брак, он, конечно, надеялся на то, что вдова такого богача, каким был Павел Емельянович, хотя бы что-то имеет за душой, от чего ему перепадет немного счастья. Очень ему хотелось жизни обеспеченной, человеческой! Поначалу даже показалось, что и этого он достиг — это когда теща купила им хату и дала материал для завершения строительства. Тогда-то он не знал, что это тещины деньги! Думал, жена новая старается, и радовался, что не ошибся в ней.
Но на поверку вышло, что по убогости материальной Александра Сергеевна превзошла даже его. У него хотя бы пара лошадей была да телега, и это кое-как держало его на свете. А у нее не было за душой ничего, даже своей швейной машинки. Приходилось, подрабатывая, иногда на материных машинках шить, а чаще — тыкать иглой вручную и ради копейки денег или горсти муки сутками не видеть белого света.
Большое презрение к ней появилось у него после своих прозрений: за непонятное ему падение в бедность, за безропотное терпение, за угрюмость, а больше всего за брак с ним — отлично понимающим, что он ей не пара! Да еще та, от которой он сам ждал пользы, возвышения над своим положением, попыталась посадить ему на шею двух халдейских отпрысков, взрослых уже! Ну, старшую девчонку он быстро от стола отвадил — заставил идти на свои хлеба. А мальчишку пока что надо было содержать, тем более что жена пыталась учить его в школе, бегала к директору да пристраивала в классы.
К тому же со временем Порфирий Григорьевич понял, что никакой ценности для жены не представляет — она вовсе не нуждалась в нем ни как в муже, ни как в хозяине, ни как в кормильце, в конце концов. Это был настоящий удар для него! Зачем она вышла за него замуж, он понять не мог. Всего от нее надо было добиваться с боем — и ласки, и еды, и вообще человеческого обхождения... Она мимо него ходила, как мимо столба придорожного, внимания не обращала. С собакой и то говорила чаще.
Нет, редко-редко ее отпускало, и тогда она успокаивала его, мол, сердиться на нее не надо, она сильно угнетена, болеет душой от невозможности привыкнуть к новой жизни... Говорила, что со временем это пройдет, и она снова ободрится, оживет, станет по-прежнему веселой. Такие речи даже слушать было жутковато, как будто они шли от неживого человека.
Одним словом, вопрос больших ожиданий у Порфирия Григорьевича не разрешился. И возможно, ушел бы он от этой женщины, если бы в один из дней она не напустилась на него чуть ли не с кулаками.
— Что такое? — возмутился он. — Ты что, сдурела?!
— Как ты посмел, пьянь неумытая, сделать мне ребенка?! Да я за это изведу тебя со свету! Чтоб тебе сдохнуть, уроду пузатому!
— Какого ребенка? Ты шутишь? Ты же до меня была замужней бабой и уже 13 лет не тяжелела. Откуда теперь это у тебя?