Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Пошли регистрироваться... После церемонии Александра Сергеевна подождала, пока ее мать и брат увели нового мужа на улицу.
— У меня тут от прежней роскоши осталась золотая английская булавка, маленькое женское украшение, — вкрадчиво сказала она председателю сельсовета, откалывая портновскую булавочку, чудом сохранившуюся за бортом жакета. — И я думаю, кому бы ее подарить за то, что в этом брачном свидетельстве, которое вы готовитесь выписывать, наш брак значился 1925-м годом?
— Так... а в книге записи актов гражданского состояния... — начал тот соображать, как ему лучше поступить.
— Эту книгу кто-то проверяет? — спросила настырная женщина.
— Ой, я вас умоляю!
— Тяжбы не будет, так что вписывайте нас еще в 1925-й год.
— И напишем «Исправленному верить», да?
— Вот именно, только при мне это сделайте, пожалуйста. Для моего душевного спокойствия.
После того как председатель сельсовета выполнил нужные записи в книгах архивного учета, она положила перед ним свой подарок, вспоминая, что такие булавки еще могут быть на детских вещах Людмилы, которые та унесла с собой. Когда она работала, дочка игралась возле нее лоскутками и иногда делала из булавок ожерелья и другие домашние украшения и цепляла на себя. А еще мастерила наряды своим куклам, которые не сшивала, а скалывала булавками. «Господи, кто тогда считал эти булавки чем-то стоящим? — с горечью подумала Александра Сергеевна. — У меня их дома полные коробки остались». Дома — так она подумала о Кишиневе и об оставленной там маме Саре, с горечью отметив это.
— Обращайтесь, — поблагодарил посетительницу председатель сельсовета, выводя ее из задумчивости. — Всегда вам поможем.
Отныне исчезла приезжая из-за границы госпожа Дилякова и в Славгороде появилась гражданка Николенко Александра Сергеевна.
Нежелательный сын
Вести новую жену счастливому молодожену было некуда. Хату свою он оставил брошенной жене, а сам кочевал и перебивался, ночуя то у родителей, то у семейных братьев. А теперь, когда настало лето, — и вовсе мылся в пруду, а спал в своей телеге с соломой, ставя ее к кому-нибудь из родственников во двор.
Короче, деваться было некуда, приютила Агриппина Фотиевна сочетавшуюся браком чету у себя. Но жить большой семьей, сохраняя при этом швейную мастерскую, было тесно. Да и не годилось. Пришлось ей, в качестве приданного, а заодно и в качестве отцовского наследства, купить для дочери недостроенную хату, что как раз продавалась ближе к центру села. Там оставалось только поставить крышу да накрыть кровлей. Из стройматериалов, оставшихся после перестройки бывших конюшен Сергея Кирилловича на два жилых дома, эту работу сделал обрадованный Порфирий Григорьевич со своими братьями. Получилась крепкая хорошая хата на две половины, под черепицей. Вход в сарай был с юга, куда выходил тыльный бок. Там же находился небольшой хозяйственный двор. Жилая часть хаты стояла второй боковой частью к улице, при этом парадный двор был повернут на запад.
Хата была очень маленькая, имела две отдельные комнаты — 12 и 6 квадратных метров. Вход в комнаты был из кухни площадью 15 квадратных метров. Предполагалось, что в большой комнате расположатся супруги, в маленькой, где Александра Сергеевна поставила свою швейную машинку и организовала мастерсткую, будет спать Людмила, а в кухне на раскладушке, выставляемой на ночь, — Борис.
Но в последующем часто-густо случалось, что раскладушку, из-за которой ежедневно надо было сдвигать обеденный стол к входной двери, пьяный Порфирий Григорьевич ногами выбрасывал на улицу, и Борису приходилось спать под столом на голом полу. Тогда мальчишка вспоминал Багдад и свою роскошную комнату там, а также отдельные классы, где с ним занимались приходящие учителя... Он засыпал в слезах, и ему снился Тигр и их старенькая яхта, потом Кишинев... Часто снилось пересечение Днестра на колеблющейся лодке,
— Да он у тебя зашибленный, — однажды сказал Александре Сергеевне ее второй муж. — Чего он орет по ночам?
— Постыдись говорить такое о ребенке, — сдержанно приструнила грубияна та, скрывая ярость. Вот расскажи такому придурку всю правду о случившемся, так непременно назавтра все село будет знать и будет трепать твое имя в дурных разговорах.
Во-первых, Саша считала своим настоящим и единственным мужем любимого Павлушу, о судьбе которого ничего не знала и узнавать не имела права, чтобы не выдать врагам-преследователям себя и его заодно, если он чудом чудесным избежал смерти. Ах, как она хотела на это надеяться! Брак с славгородским евреем Николенко, лицемерным выкрестом в третьем поколении, казалось, был просто необходимым атрибутом нынешних обстоятельств, чем-то внешним по отношению к ней, несущественным. Этот унизительный атрибут не имел касательства к той Саше, которая продолжала принадлежать только Павлуше, гаду такому и паразиту, который сам погиб и ей все испортил. Это из-за него она теперь терпит эту свинью рядом! О боже, боже...
Во-вторых, возня с новым домом, спешка, чтобы закончить его к зиме и заселиться туда, отвлекли Александру Сергеевну от себя. И она очнулась от забытья уже тогда, когда почувствовала биение новой жизни в своем лоне. Она пришла в ужас — неужели от этого пьяницы могут быть дети? Да как он посмел бросать в нее свое семя?! Варвар! Она может быть матерью только Павлушиных детей! Но факт оставался фактом... И она ничего не могла сделать.
Она была вне себя! И готова была покончить с собой, только бы не рожать нелюбимого ублюдка.
В панике она прибежала к матери.
— Представляешь, этот... — она не находила слов для виновника своей ярости, — этот скот... сделал меня беременной. Как он посмел? Мне уже 45 лет. В конце концов, в таком возрасте стыдно ходить с брюхом! Что можно сделать?
— Ой, милая, я-то в этом деле дуреха, — запричитала Агриппина Фотиевна, — рожала всех, кого бог посылал.
— Павлуша как-то умел беречься...
— Да чего ждать от мужиков? Это благородные мужья умеют, а эти... — Агриппина Фотиевна махнула рукой. — Если хочешь, можем сходить к сельской повивальной бабке, есть у нас тут хорошая... Может, она что...
Так Александра Сергеевна познакомилась с Евлампией Пантелеевной Бараненко, к матери которой, Бондаренко Ефросинье Алексеевне, пришла в один из вечеров с Агриппиной Фотиевной.
— Так и так, — изложила она Ефросинье Алексеевне свою беду, — не заметила... закрутилась... рожать не хочу.
Та внимательно посмотрела на беременную, конечно, отметила ее нервную бледность, достала трубочку для прослушивания внутренних звуков, выслушала сердце, легкие. Потом ощупала живот и тоже выслушала его.
— А что, — наконец, спросила, — месячные все время шли? Ведь при беременности их нет...
— Да знаю! — начала одеваться пациентка. — Но ведь шли! Иначе бы я раньше кинулась.
Старушка опустила голову, словно рассматривала свои руки, крутящие стетоскоп, и думала, что сказать этой красивой женщине, настойчиво-капризной, видимо, познавшей богатую жизнь. Она не просила помощи, а требовала ее — вот молодец какая. Наши сельские женщины скромнее, беззащитнее.
— Вот что я вам скажу, милая, — ласково сказала Ефросинья Алексеевна. — Если бы не возраст, опасный для женщины, находящийся у порога большого потрясения в организме, то можно было бы решиться вам на... избавление от плода. Он бы вышел на свет живым, но не жизнеспособным. И со временем он бы помре... в бозе.