Эхо вечности. Багдад - Славгород

Овсянникова Любовь Борисовна

— Так, ребята, Ваня, всё! Удобный момент, я пошел. Или ты, Ваня, хочешь первым?

Иван выглянул из оконца:

— Как же прыгать? Куда? За что держаться? Нет, я не смогу.

— Ну вот как надо, смотри — отодвинув его, сказал я. — Смотрите все и учитесь.

Я высунулся из вагона, повис головой вниз. За что взяться, чтобы перевернуться? Руками провел по вагонной стене, долго что-то ловил-ловил там, нашел какой-то болт или гайку...

Тогда ноги из вагона спустил. А поезд еще идет.

И тут я вспомнил, что надо быть осторожным.

Когда наши отступали, то протянули по этой колее поезд со специальным крюком сзади, которым взламывали шпалы. Потом эти шпалы с пути сняли и сложили штабелями. Так они и остались стояли вдоль полотна.

Как оказалось, немцы эту колею восстановили, а обломки поломанных шпал трогать не стали.

Значит, надо было прыгать так, чтобы не попасть на препятствие, потому что можно было остаться без ног.

Короче, я уперся в обнаруженную гайку, перекрутился, и прыгнул ногами вниз. По инерции пробежал несколько метров, потому что поезд еще шел довольно быстро, и наскочил-таки на кучу шпал. Сильно ударился о нее левой ногой. Но у меня уже выработалась такая реакция — немедленно уходить от опасности. После удара я не упал, а молниеносно прянул в сторону и покатился в кювет, а там уже перекрутился и погасил инерцию.

Смотрю — поезд пошел дальше: трах-трах — вагоны на стыках... Трах-трах... Связь, провода по всем вагонам, как вообще заключенных возят. У немцев были тормозные будки, которые возвышались над вагонами. Там немцы сидят, трубки курят, искры летят.

Поезд ушел...

А я, когда лез из окна вагона, увидел человека, стоящего на путях. Но, повиснув головой вниз, не рассмотрел его. Потом же поезд еще немного проехал, и тот мужик остался позади. Больше я его не видел.

Я перекрестился: слава богу!

Пока что я на свободе, а там посмотрим».

Борису Павловичу только казалось, что он бежал из плена, а на самом деле он попал в новый плен, только такой, где пленные жили в своих жилищах. Но точно так же они горбатились на немцев, точно так же им за это не платили и точно так же их в любой момент могли за малейшую провинность расстрелять.

Оккупация — это не свобода, а особенный вид рабства.

В оккупации

Где знакома каждая кочка

«Лежу я в канаве и чувствую, что у меня мокрые колени — значит, кровь. Я еще немного полежал, потом ползком, ползком... Хотя уже можно было подниматься и идти во весь рост. Но я знал, что железная дорога охраняется. Подымишься, а тут тебе в лоб — бах-бах! — посчитают за партизана.

Ползком, на животе, я добрался до посадки. Залез туда, спрятался. Там отдохнул, поразмышлял, что дальше делать.

Кто? Что тут? Через село прокатился фронт, удаляясь на восток. Пришла война, пришла сплошная опасность... Что тут осталось? Кто выжил?

Все же решил сначала идти домой, к матери. Я спрыгнул с поезда, с километр или даже меньше не доходя до вокзала, по сути напротив

дома моей сестры. Только тогда его еще там не было.

Идти дорогой поостерегся, страшно было. Значит, надо идти полями. Я по-воровски, на цыпочках, пошел степью... Прошел в то место, где теперь Македон живет. Там присел, осмотрелся вокруг — тишина, ночь...

Было, наверное, 11-12 часов ночи. Нигде никого нет, даже собаки не лают, не перебрехиваются. Ну тогда я пошел смелее по направлению к водонапорной башне и оттуда домой.

Пришел. Смотрю — хата стоит на месте, все целое. Зашел во двор, опять осмотрелся — нигде не видно ни машины, ни мотоцикла, чтобы там немцы стояли или что... Нет никого.

Я в окошко — стук-стук.

А мать сразу же и откликнулась:

— Кто там?

— Я, — тихо произнес, но так, чтобы она голос узнала.

Слышу, она как схватится и бегом к двери!

Оказывается, перед этим, где-то за неделю до моего появления, к ней приходил Петр Филоненко, который бежал в Керчи, вперед меня пролез.

Он шел пешком, поэтому так задержался. Да, так он рассказал матери, что я живой, нахожусь в Керчи, что попал в плен в плачевном состоянии, избитый. И даже мою ложку ей отдал.

— Вот, — сказал, — Борисова ложка.

Они не верили.

— Да живой он, живой! Он в Керчи, — успокаивал Петро мою мать и отчима. — Мы хотели вдвоем бежать. Но я не знаю, что ему помешало...

Ну как-то он там шел, но за неделю дошел. А я же приехал. Я быстро приехал.

Петр сказал матери, что будет готовить документы и ехать в Крым — меня выручать. Ну, чтобы из лагеря забрать... Тогда немцы по разрешению начальства могли отпустить пленного... Я ведь уже давно был не взятый «язык», а рядовой пленный, как все. И еще он сказал:

— Борис давно бы уже бежал. Он более решительный, чем я. Но он не хотел меня в плену оставлять. Он, может, следом за мной где-то идет.

И мать после этого уже ждала меня. Как только я стукнул в окно, она сразу догадалась, кто пришел.

А тут же дверь такая, просто узкий проем... Мать бежит и отчим схватился. И они застряли в том проеме, дергаются туда-сюда... Я в окошко смотрю и первый раз за время плена рассмеялся. Наконец мать первой прорвалась и открыла мне. Конечно, сразу в слезы... (Борис Павлович тоже плачет. Тут долгая пауза в рассказе)».

Ну постепенно все успокоились, зашли в хату.

— Ой, да ты не так уж истощен, — Александра Сергеевна сплеснула раками и поднесла их, сцепленными, к груди, любуясь сыном.

— Да я нормальный, все у меня хорошо, — ответил Борис Павлович. — Только вот... — показал на колено, — поранился при прыжке.

Конечно, ушибленное колено промыли самогоном, смазали йодом, забинтовали по-человечески. Травма была неприятная, но не опасная.

Разговоров было много. За ними они просидели почти до утра. Затем Бориса Павловича уложили спать, а его мать с отчимом начали хлопотать по хозяйству.