Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Но поскольку я не перебежчик, то оставался в плену. Но это же потом выяснилось! А сначала, как оказалось, рубили сплеча.
И вдруг однополчане говорят:
— А ты знаешь, что тебя судили к расстрелу?
— Как это?.. — я растерялся. — Не выслушав меня, меня судили? Человек не всегда по своей воле оказывается в руках врага.
— Да. Выезжал военный трибунал и судил вас четверых в присутствии полка. Вас обвинили в предательстве и присудили к высшей мере наказания без права обжалования. Приговор подлежит немедленному исполнению.
Случилось то, чего я больше
— Я не перебежчик и поэтому нахожусь в плену, — сказал я.
— О, а мы-то думали! Ммм... А тройка кавказцев где?
— Не знаю.
И так я скитался по лагерям... Ну что, подробно рассказывать? Скитался, вот и все. Нас бросали и в Джанкой, и в другие места, потом я попал в Керч. А оттуда на Таманский полуостров, пробыл там 2-3 недели.
Оттуда нас бросали, куда немцам требовалось... Ну, известно — рабы. Я всего сейчас и не вспомню.
На тот момент я уже ко всему присмотрелся, изучил лагерные порядки, всю их систему. Мысль о побеге никогда не покидала меня. Там я сдружился с неким Петром Филоненко из станции Ромодан, кажется, это Кировоградской области. Он был годом старше меня. Вот вдвоем мы наметили и обмозговывали побег».
На Таманском полуострове Борис Павлович также встретил капитана Якушева Петра Даниловича, своего ротного, как и он, пригнанного туда на работу, только откуда-то из другого лагеря. Он заметил его сразу, но, не желая смущать, держался в сторонке. Просто сидел на взгорке, ловил долетавшие фразы и размышлял о своей доле. Задумавшись, не заметил, как ротный сам подошел к нему и присел рядом.
— Я не сразу тебя узнал, сержант, — довольно уверенным тоном сказал Якушев.
— Плен — не тетка, товарищ капитан, — ответил Борис Павлович. — Тем более что попал я сюда сильно помятым в потасовке. Еле выходили меня бойцы...
— Да мне уж в двух словах об этом рассказали... И теперь я раздумываю, сказать тебе правду или нет...
— Что такое? — насторожился Борис Павлович, догадываясь, о чем хочет сказать ротный.
— Вопрос о твоей сдаче в плен рассматривался военным трибуналом... Ты признан виновным и приговорен к смертной казни, — сообщил Петр Данилович.
— Я это уже знаю. Однако вы должны запомнить, что я не сдавался в плен, товарищ капитан! — воскликнул Борис Павлович. — Я же буквально за несколько минут до пленения был у вас, искал полевую кухню, просил хлеба. Помните?
— Да я-то помню... Но что тебе помешало бы после этого побежать к румынам, а не в свой взвод?
— Как это можно — приговорить человека к расстрелу, не выслушав его самого? — Борис Павлович второй раз был убит этой новостью.
— Я сам давно, брат, в плену, — признался капитан. — И чтобы мозги от горя не закипели, я занимался вашим побегом, расследовал его. Решил, пока мы все находимся тут, на крымской земле, разобраться в этом деле и выяснить правду. Очень я был огорчен, что такое случилось с солдатами из
— И что же вы выяснили?
— Я шел практически по свежим следам, — начал свой рассказ капитан Якушев. —Сразу после суда переговорил по душам с каждым пулеметчиком из твоего взвода. Да и тут твои орлы есть, с ними я тоже переговорил. И даже беглых кавказцев отыскал! Представляешь? Они так и держатся кучкой.
— Вот это хорошо, — обрадовался Борис Павлович. — И что же они сказали? Я их сильно обматерил, когда мы встретились у немцев.
— Они вовсе не скрывали своего предательства и чистосердечно рассказали, как умышленно возмутились и напугали тебя, что изобьют. Они добивались, чтобы ты ушел куда-нибудь и не мешал им перебежать к неприятелю.
— Сволочи какие... Но я ушел не из страха, товарищ капитан. Мне было их жалко, этих паразитов. Они так страдали от голода, есть просили...
— Да, так я у них спрашиваю: «За что же вы подвели молодого парня? А теперь его считают вашим пособником», — конечно, я им не сказал всей правды, но дал понять, как они виноваты перед своим помкомвзвода. А кавказцы наперебой отвечают: «Какой же он пособник, если ничего не знал? Мы против сержанта ничего не имеем, товарищ командир. Он — хороший человек, и мы за него готовы заступиться». Говорю: «Видно, какие вы заступники...»
Недели через две, после долгих бесед с другими бойцами и после еще более долгих размышлений, капитан Якушев снова подошел к Борису Павловичу, давно переставшему улыбаться и шутить.
— Эх, теперь бы мне бежать отсюда, сержант, — тихо сказал он. — Да подать апелляцию на решение военного трибунала по твоему делу... Попытка — не пытка. Дознался я, что ты, в самом деле, не виноват. Как думаешь, стоит ли ради этого благородного дела рисковать жизнью?
— Не знаю, это вам решать, — буркнул Борис Павлович. — Мне без этого есть над чем думать, товарищ капитан.
И то сказать, Борису Павловичу теперь надо было решать, как жить дальше, какие шаги предпринимать. Негоже покорно ждать расстрела... Хотя и от своих убегать тоже не гоже...
Горькие это были размышления. Вместе с родителями он так часто менял родину, что ему ничего не стоило сделать это еще раз. Тем более что в Советском Союзе он не прожил и десяти лет, и познал здесь только несправедливость со стороны славгородских учителей, побои и унижения от отчима, отчуждение народившей новых детей матери, наконец, жестокость самой родины, пославшей его под пули, а теперь превратившейся в его палача.
А ведь он так старался понять суть советского человека! Он так много и упорно думал над этим, наблюдал людей и сравнивал их друг с другом, что даже начал кое-что понимать и даже находить в себе обнадеживающие перемены.
— Ну, сержант, что ты надумал? — снова подошел к Борису Павловичу его ротный. — Смотришь на меня косо... А ведь я предупредить тебя хотел. Расстрел — слишком серьезная штука, чтобы с ним не считаться. Может, уйдешь от беды подальше...
— Спасибо.
— Так почему ты молчишь? Неужели настоящее предательство вынашиваешь?