Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
— Какая работа? — засмеялся я. — Мне свет немил. Я еле хожу.
— Ничего, мы тебя поддержим продуктами, пока ты не встанешь на ноги. Но знаешь, природа суровая, заставляет за жизнь бороться. А тут еще война... Так что не опускай руки, мужайся.
Короче, так они и сделали, поддержали меня, подхарчевали, то хлебца давали, то еще чего-то, а также научили в этом аду ухаживать за собой.
— Немцы не любят нерях и доходяг, никогда такому не помогут, даже могут расстрелять, — научали они меня. — В любой ситуации старайся выглядеть чистым и опрятным. Ты должен бороться за жизнь до конца, понимаешь?
Как
Наконец, я собрался с духом, чуток окреп и уже мог идти на работу. Ну, собрался... А с чего же начинать?
Тут опять меня крымские парни научили:
— Как зайдешь получать баланду, присмотрись. Где-то там рядом пленные после еды начинают собираться на работу. Вот и ты так делай: подкрепись и иди к ним. На месте все увидишь, разберешься и сориентируешься. Главное, посматривай на КПП. Если оттуда зайдет малый конвой, то иди с ним. Маленьким партиям работников всегда перепадает кое-какая еда. А когда на работу приходит большое количество пленных, то... нет, только зря наработаешься.
Несколько дней я присматривался к тому, как пленные уходят на работу. Потом и сам попробовал. А там же уже были пленные со стажем, бывалые. Те расталкивали нас, неоперенных, лезли вперед.
Но как бы там ни было, а начал работать и я».
Работа в лагере
Лагерь все время пополнялся новыми пленными.
Измученные за колючей проволокой красноармейцы встречали новичков сочувственно, стремились узнать от них новости о положении на фронте, особенно если там были офицеры. После беспорядочной переброски фразами, спонтанно возникающей в таких случаях, новички разбивались на более мелкие группки и начинали вживаться в новое положение: кто-то почти плакал от досады и страха, кто-то скрипел зубами от бессилия, а кто-то хранил угрюмое молчание. Были и такие, что радовались плену, как единственной возможности уцелеть, хоть на время продлить жизнь.
Борис Павлович в таких случаях обычно сидел в сторонке и наблюдал за происходящим, представляя, каким был сам, когда его довели сюда товарищи. Раньше — до войны, да и на войне — он не бывал в полной беспомощности, и теперь, вспоминая начало плена и наблюдая за новыми попавшими в неволю красноармейцами, чувствовал теплую благодарность к тем пленным, что помогли ему вначале этого горького пути, и к крымчанам — без них он бы не выжил.
“Никуда я силой не проталкивался, не прорывался, ничего. Мне просто немного повезло.
Как-то через КПП прошел один немец в форме летчика и начал нас, собравшихся на работу, осматривать. Выбрал 4 человека, и меня в том числе, позвал идти с ним. Мы пошли, вышли за КПП, пошли по городу.
Идет он впереди нас, только оглядывается. Мы — сзади. Я начал подумывать о побеге. Убежать мне было бы не трудно. Но куда? Кругом глубокий немецкий тыл, кругом море. И у меня здесь нет никого знакомого, чтобы притаиться.
Да-а... Один в поле не воин!
И я не рискнул.
Идем мы дальше через весь город, он же небольшой. Дошли до окраины. Смотрю — самолеты стоят, истребители. Как и полагается —
Ну привел нас этот немец в летной форме к одному домику, оставил во дворе, а сам ненадолго зашел внутрь. Пробыл он там минут пять, потом вышел и ушел. А мы остались.
Вскоре из домика показался повар в белом одеянии и в колпаке. Окинул нас взглядом. А я же снова был выбрит крымчанами, чистенький, немного поправившийся, посветлевший лицом. И этот повар мне показал пальцем подойти к нему — komm сюда.
Думаю, правильно изложили мне друзья-крымчане психологию немцев, не любят они доходяг, все у них не по-нашему. Я и позже это замечал. Бывало, подойдет фриц к проволоке, за которой находятся пленные, хочет им что-то дать, ну, что-то оставшееся от его обеда отдать, так выберет самого здорового и чистого. Ему даст, а на остальных кричит:
— Вон, свинья!
Прямо непонятно: то ли у них чувства другие, то ли воспитание, то ли эстетика не такая — никакого сострадания, никакого милосердия к несчастным они не проявляли, никакого желания помочь. Полное бездушие. А сильного поддержат! Тогда-то я и понял, почему славян называют совестью мира. Действительно, без людей с человеческой душой мир превратится в страшный звериный хаос.
Завел меня повар на кухню, дал нож и корзину картошки — показал, что я должен чистить. А тех троих оставил на улице. Кто-то дал им задание пилить бревна и колоть бревна, на дрова значит.
На кухне стояли вкусные запахи... И бегала огромная овчарка, псина наученная, повара охраняла. У меня все время слюни текли, но, увы, этот повар оказался изувером, ничем меня не накормил.
Когда начался обед — а у них это все по расписанию, исключительно пунктуально, — он меня спровадил на улицу. Ну те трое моих собратьев тоже бросили работу — перерыв же. Обедом их тоже не накормили. Мы просто отдыхали. Сидим на солнышке, немцы ходят, наевшиеся... Немцев вообще хорошо на фронте кормили, а летчиков — особенно.
Вот они несут что-то из столовой и к нам обращаются, видя по нашим лицам и взглядам, что мы голодные:
— Зольдат, люсь, виль есн! (Солдат, русский, будешь есть?)
— О, давай! — обрадовались мы.
Как увидели эти летчики, что такие молодые крепкие мужчины некормленые сидят, что пленные солдаты голодают — и тут их пробила жалость к нам. Известно, они воевали в воздухе, меньше видели крови и смертей, чем пехота, так и очерствели меньше. Давай они из тумбочек выгребать и тащить к нам все свои запасы и остатки! И бутерброды заветренные, и недоеденные консервы, залежавшиеся норвежские сардинки. Господи, ну как мы радовались, что летчики неожиданно оказались такие душевные!
— Nimm es! Nimm viel mit. Du wirst gut essen (Бери! Бери много. Будешь кушать хорошо), — развлекались они.
Набрали мы себе еды вдоволь, сколько смогли унести. Я нагрузился так, что еле дотащил свой вещь-мешок — мне же надо было и других накормить. Ну как мне было отказываться, если я знаю, что в лагере были такие, что страшно страдали от недоедания? Принес им на несколько дней запасов: консервы рыбные, хлеб, еще что-то. А хлеб у немцев был интересный, с консервантами, еще 1936 года выпечки. Твердый, но съедобный. Да нам не приходилось перебирать харчами.