Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Но я-то понимал, что уже не нужен им! «Вот все, — думаю, — сейчас меня выведут на улицу и расстреляют. И правды никто не узнает, все будут думать, что я был заодно с перебежчиками». И так мне страшно стало! Как же так — так глупо погибнуть, да еще оболганным?! Это же невозможно!
Потом кто-то сказал, что меня все-таки надо предъявить командованию, не зря же они ходили в разведку. Мол, надо ценить свою работу, а то получится, что они не выполнили задание. А еще я понял, что утром меня отведут в гестапо.
Меня даже в ту комнату не заводили, просто увели и поместили отдельно от моих кавказцев, потому что они перебежчики, а я нет, я захваченный в разведке. И больше я своих пулеметчиков никогда не видел.
Я забыл сказать, что еще при задержании меня обыскали и забрали оружие, документы, да почти все... А тут уже не обыскивали.
В закрытой комнате какого-то подвала я был один... Правда, мне дали поесть! Но всю ночь я не спал, все думал и думал, почему такое несчастье случилось именно со мной. Обидно было на такую судьбу. Конечно, этим перебежчикам немцы, если не дураки, будут доверять больше, потому что те добровольно к ним пришли, а я нет. Приблизительно так обмозговывая каждую закавыку, я готовился к допросам... Гестапо — не шутка.
Но и утром меня не допрашивали, только опять дали поесть. Обходились со мной мягко. С учетом, что это враги, так и пожаловаться было не на что.
Затем вывели из подвала, и на улице я увидел большую группу таких же пленных, как сам. Позже посчитал — всех вместе нас было 12 человек. Нас выстроили в колонну и повели. Куда? Неизвестно. Видел я только, что вели нас не немцы, а румыны. Их язык я хорошо понимал, поскольку в Кишиневе слышал его от дворовой ребятни. Возле тех детей и выучил его немного. Из конвоирских переговоров между собой понял, что нас ведут в Бахчисарай, в гестапо. Это километров 50 ходу, очень далеко».
Борис Павлович понял, что ему некоторым образом повезло. Если бы сдавшиеся в плен «кавказцы», нерадивые бойцы его взвода, не выложили немцам всю информацию добровольно, в первый же вечер и с наиполнейшим откровением, то эту информацию выбивали бы из него, взятого в плен в качестве «языка». «Языку» бы немцы не верили так, как перебежчикам, подозревали бы в запирательстве и допрашивали бы с пристрастием.
И их бы не интересовало, что тот, кто сидит в окопах, на позициях, ничего секретного знать не может и сказать ему нечего. А так... эти перебежчики... С точки зрения немцев, они, безусловно, хотели выжить, потому и бежали от своих, очень сильно стараясь пригодиться противнику, и, действительно, рассказали все, что знали. Они словно прикрыли Бориса Павловича от неприятностей, потому что после них он оказался для разведчиков ненужным балластом, и его вообще допрашивать не стали, а прямо передали по инстанции и все.
И второе понял Борис Павлович, что раньше вызывало у него негодование: боец тем надежнее, чем меньше знает о планах руководства. Так и для него лучше, и для всех.
Но пока что у него впереди лежал долгий путь, и его надо было пройти.
Дорога в гестапо
Борис Павлович передвигался тяжело — у него еще не восстановилось дыхание, болели ушибы и травмы, отчего он прихрамывал — как оказалось, при падении он расшиб ногу о камень — и отставал от колонны. Шедший сзади румын время от времени подталкивал его прикладом, правда, без криков и нервозности, а как-то рутинно, привычно.
Но уже скоро обстановка терпимости к пленным изменилась, и конкретно к Борису Павловичу у некоторых конвоиров появилась злоба и желание мстить. События развивались так:
«Едва мы отошли от места, где нас держали ночью, как старший конвоя, сержант, скомандовал остановиться — оказывается, он решил нас обыскать и забрать наши ценности. Ну не злыдень?! Какие ценности могли быть у пленных?
У меня был хороший складной нож и добротное, почти новое белье. Эти вещи мне никак нельзя было терять, без них я бы пропал в февральские морозы. Поэтому я не позволил себя обыскивать. Конечно, я рисковал тут же расстаться с жизнью, но... так получилось. Понимаешь, я видел, что немцы — это солдаты. А румыны — это сволочи, цыгане. Я считал ниже своего достоинства этой погани покоряться. Когда старший конвоя подошел ко мне, я тихо сказал ему по-румынски:
— Я из Кишинева, понял! Тронешь — тебя найдут, — он выкатил на меня глаза, но тут же отступил. Но по его взгляду я понял, что он может попытаться отомстить мне. Дорога-то длинная.
Остальные пленные молча покорились. Их ограбили и нас повели дальше.
Я тихо спросил у того, что шел рядом со мной, кто они такие. Ой, долго все рассказывать...
Итак, кто они... Это были попавшие в плен советские десантники. Их забрасывали на оккупированную территорию с самолетов для диверсионной работы. Но немцы, зная эту тактику, охотились за ними вовсю. Некоторые из десантников успевали выполнить задачу, а других немцы хватали прямо после приземления и тут же расстреливали, на месте.
А эти, что шагали со мной рядом, были из тех, что скрывались в горах. То ли они уйти к своим не успели, то ли у них были другие задания — не знаю. Немцы считали их партизанами. Поэтому не расстреляли, а вели в гестапо на допрос. Хотя были и настоящие партизаны, держащиеся отдельной группкой.
Ну ведут нас, значит. А этот старший конвоя все заходит ко мне то с одной стороны, то с другой, чтобы напугать меня и заставить бежать, а затем выстрелить мне в спину. Я его сразу понял! Нет, думаю, я даже под кустик ходить не буду — кустиком у меня будешь ты.
Потом он начал открыто угрожать:
— Я тебя, дерьмо, убью сейчас, — наверное, проверял меня, пойму я или нет, потому что говорил по-румынски.
— Хочешь живым остаться, отойди, — сказал я, понимая, что мне нельзя показывать страх, иначе он сам бояться перестанет.
Короче, держался я как мог. Ну, дошли мы.
Пригнали нас в Бахчисарай и сдали охране какого-то заводишка по производству мелких резиновых изделий, в том числе презервативов, если говорить точно. Там у них в подвале был ледник, укрытый соломой. А в другом конце ледника лежала сухая солома, запасная. Туда нас и бросили.
Ледник надежно закрывался, тем более, что он был на территории охраняемого объекта. Там уже были и другие пленники.
Держали нас в леднике 4-е дня, каждый день по одному выводя на допрос. Вызвали и меня. Спрашивают, где меня взяли, что я там делал... Ну, это я сказал, разведчики-то доложили это и без меня. Дальше спрашивают фамилии командиров. Я понимаю так, что мои дезертиры им это уже доложили, и гестаповцы просто проверяют меня. Что я мог им ответить, если даже фамилию командира дивизии не знал? Это они ее, думаю, знали! Я знал фамилии командира полка, командира батальона, командира роты, командира взвода — все! Больше я ничего не знал, я ведь был даже не пешкой в большой игре, а «пешкой во степи» — просто солдат.