Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Значит, попал я в лагерь... Надо было кое-как приспосабливаться. Ну, те парни, что опекали меня все время, пока я выздоравливал, со временем куда-то ушли. Наверное, записались на работу.
Там работы всем не хватало, пленных было больше, чем требовалось рабочих рук. Поэтому работали не все. Найти себе применение — это было удачей, иначе можно было с ума сойти.
К тому времени я немного присмотрелся к немцам и понял, что они тоже не все одинаковые. Были напичканные ядом гитлеризма, те были как... камикадзе. Они были отъявленные фашисты, пропитанные этой отравой... На пожертвование готовы были.
Но более умные, сведущие из немцев понимали, что к чему. У тех мышление было шире и глубже, качественно иное.
Ну, со временем возле меня появились новые люди — зрелые мужики из местных, крымчан.
А кормили нас так: два раза в день давали какую-то баланду. Видимо, где-то на складе были отруби, причем подгоревшие в пожарах. Эту гарь с них снимали и варили из них баланду. Хлеб тоже был из тех отрубей. Давали его по 300 гр. Но что это был за хлеб? Твердый, как камень.
Но отруби я мог есть. Ничего больше не оставалось. Иногда тем, кто работал, давали похлебку из убитых лошадей. Неизвестно, какой свежести там то мясо было. А остальным давали похлебку из костей. И то еще хорошо...
Кто там о нас заботился, что там для нас готовили? Думаешь, столовая была? Нет!
Это был пересыльный лагерь, который размещался в картофельном городке Симферополя. Это овощехранилище около вокзала.
Так, бывало, подходишь ты к раздаче, а тебя уже гонят, как скотину: давай, давай быстрее! Там же бочки стоят и баланда в них вонючая. Во что ты ее возьмешь, это никого не интересовало. Они могли тебе и в подол гимнастерки налить. Получил свое — проходи дальше.
А где было взять посуду, котелок или ложку?
Я плохо переносил такие условия, скотину вообще есть не мог. За то время, что я там побыл без своих друзей-красноармейцев, я зарос и опустился. Ходил исхудавший, грязный, морально убитый... Я же все время очень боялся — и лагеря и, главное, непонимания со стороны своих. Ведь у меня же не было оправдания!»
Участливые крымчане
Так прошел март и начался апрель. В закрытых от ветра местах уже можно было погреться на солнце, чем вольно или невольно пользовались пленные, чтобы помочь своим ослабевшим организмам.
— Лето на открытом месте мы не переживем, — сокрушались бойцы старшего поколения. — Нужна тень, иначе солнце просто убьет нас.
— Вот только заранее не надо на это настраиваться! — урезонивали их молодые бойцы.
Тут, в этих нечеловеческих условиях, где одинокого человека подстерегала гибель, в Борисе Павловиче начал меняться взгляд на коллектив — он понял его значение и силу. Человек ведь живет в окружении стихий, а спорить с ними нельзя, ибо это гордыня, смертный грех. Иными словами, это пагубное занятие. Стихиям можно противопоставить только равное им явление. Вот таковым и является коллектив. Значит, в коллективе человек обретает недостающую ему мощь. Объединившиеся друг с другом люди становятся сравнимы с природными силами.
Теперь он глубже, осознаннее понял и суть социализма, и суть советского человека и уверовал в них, на своем опыте убедился, что сила и правда — за страной победившего Октября. Понял и ту ненависть, которую питали капиталистические заправилы к его стране. Понял ее меру и причины. Теперь он не нуждался в советской агитации и разъяснениях, сам любому мог растолковать преимущества нового строя, в котором жил, который защищал в этой войне. Там, где все равны, обязательно появляется понятие справедливости, а где общество состоит из богатых и бедных, двух враждующих классов, о справедливости даже смешно говорить.
У него словно открылись глаза! Набившие оскомину непонятные слова, которые раньше он слышал от руководителей и партийных лиц, вдруг перестали быть абстрактными — обрели ясный и убедительный смысл.
Борис Павлович много думал об этом и открывал для себя все новые и новые истины. Например, он обнаружил, что в массе людей отдельному человеку легче стать незаметным, спрятаться. Именно так поступил его отец, когда бежал из Багдада. А с другой стороны, именно в коллективе, когда вокруг находится много мнений и идей и существует возможность непроизвольно их учитывать, индивидууму легче познавать мир и принимать правильные решения. Наверное, поэтому лично он раньше чувствовал оживление ума в городской среде, как будто из нее на него наплывали волны прозрений и пониманий, а в селе активность творческих мыслей снижалась. Зато в уединении его плотнее обнимала природа, и он с доверием растворялся в ней, лучше понимал ее.
Наступала пора цветения, которую можно было наблюдать даже на том несчастном, вытоптанном, истерзанном клочке земли, где их держали.
«В конце концов я там до того отощал, что уже еле передвигался. Меня так страшно водило из стороны в сторону, что я в любой момент мог свалиться на землю. Конечно, это меня не красило — так удачно отойти от травм, полученных при задержании, и вдруг все это пустить насмарку. Но мои внутренние резервы кончились и без посторонней помощи я уже справиться с ситуацией не мог.
К счастью, скоро возле меня появилось 3-е крымчан, из местных. Как они тут оказались? Немцы время от времени производили облавы и задержанных мужчин без разбирательства бросали сюда, за проволоку. Жены знали, куда попали их мужья, и приносили им еду и одежду. А немцы принимали передачи сколько угодно, без ограничений.
Поначалу эти крымчане звали меня нацменом. А потом видят, что я балакаю, речь моя без кавказского акцента, и спрашивают:
— Кто ты такой?
— Да я русский, — говорю, — с Украины. Я не нацмен.
Они покачали головами:
— Запустил ты себя... А давай мы тебя побреем?
— Давайте, — согласился я.
Они меня побрили, подстригли. Смотрят, удивляются:
— Да ты совсем молодой парень, красивый... А нам казался старым горцем!
Ну и они мне говорят:
— Ты места наши охраняй, а мы тебя немного подхарчуем, поможем окрепнуть.
Я, конечно, согласился.
Дальше они говорят:
— Ты пропадешь, парень. Надо тебе идти на работу.
Нас там было 5 тыс. пленных, поэтому работать никого не заставляли. На работу требовалось присылать только 2 тыс. человек, и ходили только те, кто без дела сидеть не мог по каким-то причинам.