Эхо войны.
Шрифт:
В глазах приходящих меня проведать сквозила все та же жалость. Отвратительно.
Как выяснилось, группа задержалась на полдня у озера только из–за меня. Утром двинулись дальше, упаковав меня на самодельные носилки, которые несли, сменяясь. Туда же, ко мне под бок, забросили приблудного ремена и кое–какую поклажу. Вопроса о том, брать ли его с собой, как–то не возникло.
Мы вообще стали очень гуманны.
Со мной обращались, как с хрустальной вазой, мои желания исполнялись беспрекословно, на привалах мне доставался лучший кусок стремительно скудеющего рациона. Мужчины, взрослые сильные мужчины, чувствовали такую вину
Я терпела это еще двое суток. Утром третьего дня я встала и пошла рядом с носилками, сама, на собственных ногах, чтобы не возвращаться на эти доски больше никогда.
Вместо этого я делала то же, что и всегда — наблюдала. Это единственное, что я умела делать действительно хорошо — что солдат из меня отнюдь не образцовый, всем было известно и до того, как я превратилась в ходячий (с трудом, правда, пока) фарш.
Снега исчезали стремительно, будто их стряхивали с земли гигантской метлой. К вечеру третьего дня мы оставили позади последние, совсем низкие уже сугробы. Ночью невысокий кривой кустарник и бурую чахлую траву покрыл иней, но снег так и не выпал, а температура позволила спать в палатке без обогревателя. Этому мы радовались, как дети — последние две ночи батареи «моргали», и еще одну мы бы пережили в лучшем случае наполовину.
Да, выжить было можно, но — только сбившись в большую теплую кучу, как детеныши в гнезде. Мы превращались в животных не только на словах, вспомнив помимо воли, как в далекие времена тощие долговязые степные кошки сбивались в стаи, чтобы выжить. Каждому из здоровых достался больной или увечный довесок, которого необходимо было греть и прикрывать от сквозняков; солдаты всегда ложились с краю; в центре — все те же больные, увечные и дети. Эти правила были основой нашего выживания, во что они выливались — другой вопрос… Дети, вынужденные лежать рядом, чуть ли не прижимаясь друг к другу, скандалили без конца. Вернее, скандалил Зима, всегда демонстративно поворачиваясь к магу спиной, несмотря на то, что оказывался в таком случае лицом к Ремо.
Не раз и не два я не выдерживала и порывалась лечь между ними, но кожа кожей, а держать «мать» в руках я могла, как и нажимать на курок, и оставалась солдатом, хотя руки болели, как обваренные. Поэтому я ложилась там, где и положено солдату — у края. Не у самого, впрочем — спину мне прикрывал Тайл. Полицейский не совсем солдат, но может больше, чем калека.
Паек сокращался неотвратимо, сколько бы мы не затягивали пояса и не урезали порции. Поэтому, когда на пятый день на полуденном привале обнаружилось, что есть нечего, сюрпризом это не явилось.
— Ну, что, переходим на подножный корм, лорды и леди? — с печальной иронией констатировал Ремо, заглядывая в рюкзак в поисках случайно уцелевших калорий.
Я оглядела покатый травянистый склон, стремительно убегающий вниз, в болотистую низину, неопределенно хмыкнув, и кивнула на потрепанный кустарник у границы болот:
— Интересно, что–нибудь из этого всего съедобно? Фарры, кто–нибудь помнит школьный курс естественных наук?
Раздались приглушенные смешки. Маэст скинул рюкзак и, морщась, потирал поясницу. Лаппо и Тайл на четвереньках ползали вокруг носилок. Тайл — потому что связывал треснувшую перекладину, Лаппо же нянчился с коматозным ременом, которого незаметно повесили ему
И только Коэни воспринял мои слова всерьез, тихо ответив:
— Я знаю, фарра, — он помолчал и поднял на меня глаза: — В северных болотах водятся съедобные пиявки–львиноголовки. А на деревьях может расти удавочник. У него очень калорийный сок. Правда, деревьев здесь вроде бы нет, но…
— …Но есть равнина, где еще сегодня с утра я видела песчаного отиса. Будем раскапывать норы — там должны быть зимние запасы семян, — закончила я и иронично подытожила, глядя на Оглоблю: — Не волнуйся, Коэни, я пошутила. Солдаты тоже время от времени проходят курсы выживания. Поэтому…
— Я на север, — флегматично отозвался Маэст, выдернул из сваленных на носилках вещей стойку от палатки, развернулся и размеренно зашагал на север — искать норы. Я выбрала себе такую же и, обернувшись к магу, сказала:
— А мы с тобой пойдем на запад. Я, конечно, надеюсь, что до пиявок дело не дойдет, но хотелось бы иметь выбор… Ремо, бери Зиму и отловите десятка два, если найдете. Только перчатки защитные наденьте — они в половину руки вырастают, могут пальцы покусать.
Ремо кивнул и принялся искать мешок и перчатки, Зима же, услышав свое имя, резко повернулся и процедил:
— Я не пойду ни на какое болото.
— Ну, значит, и есть не будете, — спокойно констатировала я, выбирая мешок и себе. — И я не шучу, молодой человек.
— Это ящерицы в воде не тонут. Я не собираюсь увязнуть в какой–нибудь трясине.
— За вами присмотрят, не волнуйтесь.
— Нет, — голос холодный, жесткий, как промерзшая добела сталь. И такой же хрупкий.
— Да.
— За пиявками пусть идет тот, кто это предложил! — он взрывается внезапно, как и положено Огню. Даже странно, как он может так походить на снег с таким пламенем внутри. Щурит бешеные, опасные глаза и шипит с искренней, жгучей ненавистью: — Слышишь, ты, слюнтяйчик! Я к тебе обращаюсь, нежный ты наш! Вот со своей тонкой душевной организацией и шел бы ловить пиявок! Что ж ты, такой весь из себя положительный, других подставляешь? Видно, не такой уж хороший мальчик, каким строишь себя перед начальством?! Ну, скажешь, не так?!
Коэни побледнел, и несколько минут стоял молча, пытаясь разлепить непослушные губы. Потом опустил глаза, ставшие внезапно огромными на белом как мел лице, и тихо сказал, повернувшись ко мне:
— Фарра, лучше пойду я. Это действительно будет… справедливо. Я могу ходить по воде, и, наверное…
Я смотрела на него, на повинно опущенную голову, дрожащие пальцы, от которых щемило сердце, потому как я слишком хорошо знала, как плохо, тяжело ему от неприятия, а уж от ненависти, такой сильной, такой настоящей…
Чесались кулаки, сильно чесались, но пускать их в ход нельзя.
Прости, Ремо, придется сделать тебе изрядную гадость.
— Ну что ж, очевидно, наш рацион будет все–таки состоять преимущественно из пиявок, если вы все–таки их найдете. Или из воздуха, если нет, — спокойно заключила я. Выдержала задумчивую паузу, аккуратно поправляя повязку на лице. Она оставляла открытыми только глаза, поэтому в кои–то веки с моего лица сошло нейтральное выражение. И добрым оно не было. — Без мага много нор за время привала мы не найдем, но если вы считаете, что пиявки нам нужнее — ваше право. Пойдете втроем. Счастливо поохотиться.