Екатерина Медичи
Шрифт:
Возможно, международные события объясняли эту прекрасную патриотическую позицию. Поражение «Непобедимой Армады», в котором теперь уже никто не сомневался, было страшным ударом для Филиппа II. Его Католическое Величество, скрепя сердце, даже приказал передать 29 октября Екатерине меморандум, призывая ее восстановить добрые отношения между двумя Коронами. [406]
Поэтому, даже при всех нуждах королевской казны, размер помощи королю в походе на Савойю оказывался просто ничтожным. 10 ноября Генрих III сообщил штатам о доходах и расходах королевства. Последние ежегодно составляли 9600000 экю. Генрих III предлагал их уменьшить до 5 миллионов, но просил доход, соответствующий примерно этой сумме. Третье сословие проявило упрямство: они хотели уменьшить размер податей до уровня 1576 года. В этом они получили поддержку дворянства, потребовавшего 24 ноября отмену всех новых налогов, установленных за последние два года. Со своей стороны, духовенство просило
Как обычно, штаты не переживали по поводу финансовых несчастий Короны. Поэтому государь был настороже. 26 ноября он заявил, что удовлетворится 3 миллионами. Когда он дошел до такой крайности, ему на выручку поспешил Гиз: собрал лигистов и предложил им проголосовать за некоторые субсидии, потому что если король окажется в отчаянном положении, то бросится в объятия гугенотов, а он сам и его сторонники окажутся в положении бунтовщиков. После этого внутри сословий начались бурные дебаты. Впервые за последние тридцать лет Екатерина в них не участвовала: ее одолели подагра и ревматизм, и к тому же она постоянно кашляла – ей не помогали никакие лекарства. Очень больная, она все-таки сделала усилие, чтобы присутствовать в покоях легата 8 декабря на подписании брачного контракта ее внучки Христины и великого герцога Флоренции. После свадебной церемонии по доверенности в часовне замка она дала бал в своих апартаментах. Но болезнь не отпускает ее. 15 декабря ей снова плохо. Екатерина слегла с сильным воспалением легких. В самый ответственный момент финансовых переговоров она теряет всякую связь со своим сыном и ничего не может ему посоветовать. Хотя что она может ему сказать? Не зная, как провести депутатов, он предложил им, как и в Венеции, чтобы королевская казна имела два ключа, один из которых будет у него, [407] а другой – у штатов, что вынудит его постоянно с ними советоваться. Обрадовавшись, третье сословие тут же кинуло подачку в 120000 экю, но из этих денег, по крайней мере, 100000 должны были быть переданы армиям герцогов де Майенна и де Невэра. Судебная палата, предложенная духовенством, была очень быстро учреждена и собиралась установить строгий контроль за использованием этих средств.
Исполняя свое намерение отгородить короля от всего, что было в прошлом, Гиз предложил штатам объявить д'Эпернона и его брата Ла Валетта гугенотами и бунтовщиками: но три сословия не согласились, а Генрих III был этим глубоко уязвлен. 18 декабря он устроил совет с маршалом д'Омоном и с Никола д'Анженном, сеньором де Рамбуйе и несколькими верными вельможами. Были рассмотрены все претензии к герцогу. На следующий день, 19-го, было решено убить Гиза и арестовать его брата-кардинала, принца де Жуанвиля и, наконец, кардинала Бурбонского.
Несмотря на то, что решение хранилось в строжайшем секрете, Гиз почувствовал угрозу и попросил легата Морозини вступиться за него перед королем, чтобы возвратить его доверие. 19-го – в день, когда решение об убийстве было принято, представитель папы действительно предпринял такую попытку, но тщетно. Ему посоветовали навестить Екатерину, страдающую от воспаления легких. Старая королева, которую уже в течение нескольких месяцев не допускали к делам, смогла всего лишь пообещать поговорить со своим сыном и призвать его к умеренности. Даже при всей своей слабости, лишенная политической власти, она казалась легату единственной защитницей герцога и кардинала де Гизов в Блуа, настолько явной была ненависть короля по отношению к ним.
22 декабря после мессы между Генрихом III и Гизом вспыхнула жесточайшая ссора. Гиз дошел до того, что заявил, что если бы Генеральные штаты не были созваны, то он бросил вызов и убил всех тех злых людей, которые порочили [408] его в глазах короля. Везде говорили о похищении короля, подготовленном Гизом. Даже добавляли, что сестра Гиза – мадам де Монпансье, заявила своему брату-кардиналу, что готова выстричь монашескую тонзуру на голове Генриха де Валуа своими собственными руками.
Король больше не сдерживал своей ярости. В ночь с 22 на 23 декабря мать герцога, мадам де Немур, послала предупредить своего сына, что король собирается его убить на следующий день. Он только посмеялся над этим. 23-го, в восемь часов утра, когда король пригласил его к себе в кабинет для разговора, на герцога напали гвардейцы из числа «Сорока пяти» и нанесли ему множество ударов кинжалом. В тот самый момент, когда происходила эта поспешная казнь, восемь родственников Гиза и главные лигисты, которых тайный Совет короля решил арестовать, были задержаны и заперты под охраной в замке Блуа.
На следующее утро кардинал де Гиз был зверски заколот алебардами, его тело бросили рядом с телом брата, оба трупа разрубили на куски и сожгли в камине замка, чтобы позже им не поклонялись, как мученикам.
Едва Гиз был отправлен на тот свет, как король спустился к своей матери, занимавшей апартаменты под его собственными и которая, скорее всего, должна была
Другие очевидцы – легат Морозини, например, несколько иначе передает эту сцену. «Теперь я король», – воскликнул Генрих III, а Екатерина ему якобы ответила, что напротив – он только что потерял свое королевство. Но легат встретился с королем только 26 декабря. Святой Престол был больше озабочен не казнью герцога де Гиза – мирянина, а смертью его брата – кардинала, и резко ее осудил. В эйфории от удавшейся мести Генрих не принял никаких решений, которые должны были немедленно последовать. Он вернул в Париж арестованных городских старшин, освободил герцогиню де Немур – мать убитых, дал нужную Лиге передышку, не направив никакой помощи крепости Орлеана, которую осаждали лигисты. Ему очень бы пригодились советы матери, но она была все еще слаба и пришла в ужас от казни братьев Гизов. «Ах! Несчастный! – повторяла она, говоря о своем сыне с капуцином Бернаром д'Озимо 25 декабря. – Я вижу, как он стремительно несется навстречу гибели, и боюсь, как бы он не потерял жизнь, душу и королевство». 31 декабря, по словам ее врача Кавриана она была совершенно потрясена и не знала, как можно предотвратить грядущие несчастья.
Этим неслыханным убийством заканчивался ужасный год, предсказанный Региомонтаном и календарями. Также все вспомнили, что революционные дни мая 1588 года и трагедия в Блуа были предсказаны другими ясновидцами. Ученый Этьен Паскье обнаружил оба события – революцию [410] Лиги и королевское преступление в двух Центуриях Нострадамуса, изданных в 1533 году:
Париж задумал совершить великое убийство; В Блуа проявится его полное действие.Толкование было простым: 12 мая король решил арестовать Гиза с помощью своих гвардейцев и казнить. Потерпев неудачу, он отыгрался в Блуа.
Когда Паскье приехал в Блуа, то заметил, что все цитировали это предсказание в большом зале заседаний.
Другая Центурия была, возможно, еще более понятной. Паскье ее перечитал, когда ехал на Генеральные штаты:
В тот год, когда во Франции Будет править один глаз, При дворе начнется великая смута, Гранд из Блуа убьет своего друга, Несчастья и сомнения одолеют короля.Он считал, что «глаз» – это Генрих III, потому что король только что отправил в отставку своих бывших советников (и впрочем, королеву, свою мать, тоже), «не желая, чтобы любой другой глаз видел все дела королевства».
Тревожась, что все пророчества исполнятся, старая королева почувствовала необходимость снова пожертвовать собой, чтобы примирить короля и тех, кого он так жестоко оскорбил. Одним из таких людей был кардинал Бурбонский – когда-то один из ее друзей и наперсник.
В воскресенье 1 января 1589 года, несмотря на протесты врачей, Екатерина прослушала мессу в часовне замка и отправилась к кардиналу Бурбонскому, находившемуся под стражей в своих апартаментах. Она хотела объявить ему, что, стремясь к примирению, король помиловал его и собирается освободить. Старик воспринял это очень плохо. Он вышел из себя и в гневе воскликнул, напомнив, как настойчиво королева звала его в Блуа с кардиналом де Гизом: «Ваши слова, Мадам, всех нас завлекли на бойню». Огорченная такими упреками, королева со слезами вышла, не [411] сказав ни слова. День был очень холодным: Екатерина простудилась, и ее горячка еще больше усилилась. 4-го стало еще хуже. Легат записал, что преклонный возраст больной и рецидив болезни внушали очень серьезные опасения. Возобновившееся воспаление мешало Екатерине дышать.