Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви
Шрифт:
Императрица и княгиня обнялись, но Петербург был уже в руках восставших, преимущество оставалось на стороне Петра: его армия, отправившаяся на войну с Данией и дошедшая до Ливонии, вполне могла разгромить гвардейцев. Под его контролем все еще находилась крепость Кронштадт, защищавшая подход к Санкт-Петербургу с моря. Екатерина по совету Панина, Орловых и других старших офицеров, в частности, графа Кирилла Разумовского, отправила адмирала Талызина с приказом склонить Кронштадт на их сторону.
Теперь нужно было взять в плен самого императора. Императрица приказала гвардейцам идти на Петергоф. Возможно вспомнив о том, как шла императрице Елизавете мужская одежда, Екатерина потребовала для себя гвардейскую
Пока Екатерина принимала своих сподвижников в Зимнем дворце, Петр, как и собирался, прибыл в Петергоф, чтобы отпраздновать с ней День святых Петра и Павла. Он обнаружил, что в Монплезире никого не было. На постели Екатерины лежало ее праздничное платье, и это было недобрым знаком – ведь она и впрямь поменяла свои одежды. Увидев это, Петр III упал духом: он рыдал, пил и находился в крайнем смятении.
Единственным из придворных Петра, кто не потерял голову, был восьмидесятилетний фельдмаршал граф Бурхардт фон Миних, недавно возвращенный из ссылки участник переворота 1740–1741 годов. Миних предложил незамедлительно осуществить марш-бросок на Петербург – но перед ним был не Петр Великий. Император послал в Петербург эмиссаров, чтобы вступить в переговоры либо арестовать Екатерину, но все они перешли на ее сторону: канцлер Михаил Воронцов, стоявший на подножке кареты мятежной Елизаветы двадцать лет назад, вызвался отправиться в город, но как только прибыл, преклонил колено. Обескураженный Петр со своим редеющим двором вернулся на восемь верст назад в Ораниенбаум. Наконец седой Миних уговорил императора попытаться захватить Кронштадт, чтобы контролировать столицу. Вперед послали эмиссаров. Когда около десяти часов вечера шхуна Петра прибыла в Ораниенбаум, Петр был пьян, и взойти на борт галеры ему помогали любовница, Елизавета Воронцова, и старый фельдмаршал. Через три часа они подошли к Кронштадту.
Миних крикнул, что прибыл император, но в ответ услышал, что императора больше нет. Солдаты Кронштадта признавали только Екатерину II. Было слишком поздно: адмирал Талызин прибыл как раз вовремя. Петр утратил контроль над собой и разворачивающимися событиями. Он упал в обморок. По дороге в Ораниенбаум сломленный нетрезвый император, который всегда предвидел такую судьбу, хотел уже только одного – отречься и уехать в Голштинию. Он решился на переговоры.
В Петербурге Екатерина выстраивала гвардейцев около Зимнего дворца. В эти радостные и незабываемые минуты Потёмкин уже думал, как ему повстречаться со своей новой императрицей [55].
3. Первая встреча: дерзкий поклонник императрицы
Приезжает конная гвардия; она была в бешеном восторге… так что я никогда не видела ничего подобного, плакала, кричала об освобождении Отечества.
Из всех европейских монархов, я думаю, российская императрица богаче всех бриллиантами. Она питает к ним особую страсть; возможно, эта страсть – её единственная слабость…
Вечером 28 июня 1762 года в дверях Зимнего дворца появилась только что провозглашённая императрица Екатерина
Двенадцать тысяч гвардейцев, поддержавших эту революцию, столпились вокруг неё на площади, готовые отправиться «маршем на Петергоф» и свергнуть Петра III. Должно быть все они любовались этой тридцатитрёхлетней женщиной в самом расцвете сил с длинными каштановыми волосами, ярко-голубыми глазами и чёрными ресницами, которая так уверенно выглядела в гвардейской форме в этот повротный момент своей жизни. Среди гвардейцев был и Потёмкин, верхом на лошади и в конногвардейском мундире; он жаждал любой возможности проявить себя.
Верные гвардейской выучке солдаты торжественно застыли в боевой готовности, но на площади было шумно. Происходившее напоминало скорее суматоху и хаос военного городка, а не безупречную строгость парада. Ночь полнилась звуками: лошади ржали и цокали копытами, лязгали шпоры и сабли, знамёна трепетали на ветру, а тысячи людей что-то бормотали, покашливали и перешёптывались. Несколько гвардейских отрядов стояли здесь ещё с прошлой ночи и находились в приподнятом настроении, некоторые выпивали, разграбив кабаки по соседству. На улицах валялись сброшенные мундиры прусского образца, словно дело было утром после маскарада. Но всё это не имело значения, поскольку каждый солдат знал, что он меняет ход истории: они во все глаза смотрели на молодую женщину, которую возводили на престол, и их, несомненно, охватывало воодушевление.
Екатерина взяла поводья Бриллианта, ей подали саблю, но вдруг оказалось, что для неё нет портупеи. Должно быть, императрица в нерешительности оглядывалась вокруг и её смятение заметил зоркий гвардеец – тот самый, который впредь будет интуитивно понимать её лучше, чем кто бы то ни было. Он мгновенно пересёк площадь, снял портупею со своей шпаги и с поклоном подал её императрице. Она поблагодарила его, наверняка обратив внимание на его почти богатырский рост, великолепную голову с копной каштановых волос и чуть вытянутое, чувственное лицо с ямочкой на подбородке – тот облик, за который он был прозван Алкивиадом. Григорий не мог и мечтать о лучшей возможности привлечь внимание императрицы – это был смелый жест в исключительных обстоятельствах, а Потёмкину всегда удавалось поймать удачный момент.
Вслед за Екатериной вскочила в седло княгиня Дашкова, столь же эффектная в гвардейском мундире. В этой «женской революции» определённо было что-то от маскарада. Теперь пришло время выступать, чтобы атаковать противника на рассвете: Пётр III формально оставался императором – он по-прежнему был на свободе и находился в Ораниенбауме; чтобы добраться туда, нужно было маршировать всю ночь. Но Алкивиад всё ещё стоял подле императрицы.
Екатерина взяла из его рук портупею, приладила саблю и пустила Бриллианта вперёд. Потёмкин пришпорил коня, чтобы вернуться назад к своим товарищам, но лошади конной гвардии были выучены идти строем, и конь Потёмкина упрямо отказывался поворачивать назад. Этот короткий эпизод, в котором решалась судьба империи, длился всего несколько минут – пока Потёмкин пытался обуздать строптивый нрав своей лошади и был вынужден заговорить с новой императрицей. Она улыбнулась, «потом заговорила с ним, и он ей понравился своею наружностью, осанкою, ловкостью, ответами». Позднее сам Потёмкин, уже ставший соправителем Екатерины, говорил своему другу, что «упрямство непослушной лошади повело его на путь почестей, богатства и могущества» [1].