Экипаж боцмана Рябова(Рассказы и повести)
Шрифт:
Весна приходит на архангельскую землю без журчания ручьёв, без цветения роз и без майского грома. Весна приносит на Север медлительно-ровное, колдовское посветление ночей, коварство распутиц на просёлочные дороги и неукротимый ледоход с тревожным подъёмом воды — на большие реки.
Порт встречает весну гудками ледоколов и надрывным завыванием сирен.
Приказы начальника порта о ледокольной кампании и открытии навигации предельно кратки, чётки и суховаты. Но меня они волнуют. Приказы печатаются на четвёртой странице в местной газете. Читая их, я слышу первый пароходный гудок, команду вахтенного штурмана, шум брашпиля и металлический перебор машинного телеграфа.
Я слышу и голос самого начальника порта и вижу его, седого коренастого мужчину в морском кителе. В молодости, говорят, он был портовым грузчиком. Влюблённый в пароходы и парусники, гавани, ковши и причалы, с детских лет я помню по фамилиям всех начальников нашего порта.
И осенью тоже подступает беспокойное чувство, но уже без радости, горьковатое: скоро конец навигации.
Я захожу к начальнику порта. Он легко определяет моё настроение:
— Чем недоволен?
— Навигация-то скоро закроется…
— Продлим. Видел, какие у нас теперь ледоколы! А вот-вот и у нас будет навигация круглогодовой. И в январе, и в феврале, и в марте будем грузить.
Я верю ему. Деловой, работящий, добрый народ портовики!
Мой отец тоже был портовиком. Он служил в Дирекции маяков и лоции Белого моря. К старости, лишившись ноги, он ковылял на деревяшке и громко именовался смотрителем створных знаков в морской слободе Соломбале и на судоходном рукаве Северной Двины — Маймаксе, а проще — был фонарщиком. Отец гордился личным знакомством с Георгием Яковлевичем Седовым. Перед походом Седова к полюсу отец чинил на «Святом Фоке» паруса и ремонтировал такелаж. Был он и умелым плотником, и столяром, шил лёгкие шлюпки, а однажды на досуге смастерил мне расчудесную полуаршинную поморскую шхуну. Это был мой первый корабль. Он совершал длительные рейсы в бассейне узенькой речки Солом-балки, забитой лодками, шлюпками и карбасами. У соломбальских ребятишек шхуна вызывала восхищение и зависть.
В мальчишестве самым закадычным моим другом был ровесник Володя Охотин, отличный пловец и неуёмный рыболов. Во всех ребячьих смелых предприятиях нам покровительствовал умный и мечтательный юноша Андрей Семёнов. Он жил на нашей улице и пользовался у нас непререкаемым авторитетом. Отец Андрея — крупнейший водолазный специалист страны, страстный охотник, настоящий следопыт и меткий стрелок — был обожаем ребятами Соломбалы.
Позднее у нас появилась большая и тяжёлая корабельная шлюпка «Фрам». На «Фраме» мы путешествовали по Северной Двине и по её бесчисленным притокам.
Андрей был до фанатизма влюблён в Арктику, знал имена и биографии её исследователей, мог показать на карте все арктические земли, острова и островки. Он учился в мореходном училище и мечтал стать полярным капитаном. Фритьоф Нансен был его кумиром.
Однажды мы плыли на «Фраме» по Северной Двине. Навстречу, с моря, шло гидрографическое судно «Пахтусов». Володя прочитал название парохода и спросил у Андрея:
— Кто такой Пахтусов?
— Это был полярный путешественник. Он исследовал Новую Землю и умер почти сто лет назад, — пояснил Андрей и спросил: — И знаете, где он похоронен?
Конечно, мы этого не знали и потому молчали.
— Он похоронен у нас в Соломбале, — сказал Андрей.
— У нас? В Соломбале? Где?
Поверить было трудно. Наша маленькая, хотя и древняя морская слобода Соломбала — и такой знаменитый человек, именем которого даже назван большой пароход. Правда, в Соломбале Пётр Первый построил первые морские корабли, которые ушли под русским флагом за границу. И всё-таки…
Вечером Андрей потащил нас на кладбище. Оно находилось за Соломбалой и было похоже на все другие русские кладбища: тихое, заросшее ольхой и берёзой, черёмухой, рябиной и ивовыми кустами. Тут росли трубчатая бадронка, сочная сладкая пучка, дурманящая до головокружения нежно-жёлтая душмянка. В ботанике все эти цветы и травы, вероятно, имеют другие названия.
За небольшой кладбищенской церковью в тесной металлической ограде лежал большой обтёсанный камень. На камне — крест и адмиралтейский якорь. И высечено:
«Корпуса штурманов подпоручик и кавалер Пётр Кузьмич Пахтусов. Умер в 1835 году, ноября 7 дня. От роду 36 лет. От понесённых в походах трудов и д… о…»
Андрей снял фуражку. Мы с Володей летом шапок не носили.
— Тут ошибка, — сказал Андрей. — Когда Пахтусов умер, ему было тридцать пять лет.
— А что означают буквы «и д… о…»?
— Отец говорил, что буквы означают «и домашних огорчений».
И домашних огорчений… В нашем мальчишеском представлении Пахтусов был счастливцем, потому что он плавал на корабле по просторам холодного Ледовитого океана, переживал приключения и подвергался опасности.
Возвращаясь домой с кладбища, Андрей рассказывал нам о Нансене и Амундсене, о Седове и Русанове, о Брусилове и капитане Скотте. Он говорил о Новой Земле и Шпицбергене — Груманте, о Земле Франца-Иосифа и Гренландии. Он рассказывал горячо, вдохновенно и пространно, и можно было подумать, что он сам путешествовал со знаменитыми полярниками и сам открывал все эти арктические острова и архипелаги.
Да, Андрей тоже был счастливцем. У него была заветная мечта, у него была Арктика — страна, которую он будет завоёвывать и исследовать. Он будет плавать капитаном на больших ледоколах. А у нас с Володей были только полуаршинная игрушка-шхуна, тяжёлая шлюпка «Фрам» да старый поморский карбас, на котором мы с отцом выезжали рыбачить. Эти посудины, как их называл мой отец, мы считали нашими кораблями. Пока мы ещё играли. Но мы тоже мечтали о больших, настоящих кораблях.
Однажды вечером Володя пришёл ко мне и сказал:
— Завтра пойду чистить котлы. Буду зарабатывать деньги. Хочешь со мной?
— Где, какие котлы?
— На пароходе, паровые котлы.
— На настоящем пароходе? А как их чистить? Ты умеешь?
— Научат.
— Это хорошо, — сказал я Володе. — Я тоже пойду с тобой.
На другой день мы пошли в морское пароходство, и там нам дали бумагу — направление чистить котлы на ледоколе, название которого привело нас в трепетный восторг: «Георгий Седов». Тогда «Седов» ещё не участвовал в поисках итальянской экспедиции Нобиле, не доходил до самых высоких широт Арктики и не совершил своего героического двухгодичного дрейфа. Но он носил имя отважного русского полярника, погибшего на пути к Северному полюсу.