Экстренный контакт
Шрифт:
Вскоре после этого я бросаю взгляд на свою бывшую жену.
— Ты говорила, что хуже уже не будет?
— Да, — признает Кэтрин с нехарактерным для нее смирением. — Становится хуже.
Когда мы сели в автобус, он был переполнен. Спустя пять мучительных остановок он стал еще более переполненным. Все места заняты, и никогда не думал, что скажу это, но я действительно скучаю по «тихой полиции» из нашей поездки на поезде. Они бы никогда не допустили того, что мне сейчас приходится терпеть.
Еще неизвестно, что более неприятно:
Парень прямо через проход от меня ест луковые кольца с того момента, как сел. И не свежие луковые кольца, хотя и это было бы плохо. Запахи несвежего теста и отработанного растительного масла витают, как туман, по всей задней части автобуса.
Женщина перед ним стрижет ногти на ногах, а «большой не хочет сотрудничать». Я знаю это, потому что она громко заявила об этом. Несколько раз.
В салоне четыре ребенка. Мне нравятся дети. Очень. Я из тех парней, которые намеренно не перестают улыбаться, когда напряженный родитель с плачущим новорожденным останавливается в проходе самолета и с извиняющейся улыбкой указывает на свободное место рядом со мной. Было бы отвратительно оказаться на месте этого родителя и было бы отвратительно оказаться на месте этого капризного, голодного ребенка, поэтому я стараюсь быть терпеливым.
Но знаете что? Сейчас мне еще хуже быть на моем месте. Потому что ни один из этих малышей не переставал кричать, хотя всем четверым поменяли подгузники прямо здесь, в салоне, в результате чего запах стал почти, но не совсем, хуже, чем от луковых колец.
Как по команде, кто-то громко и протяжно пукает.
— Господи, Том. — Кэтрин закрывает лицо воротником пальто. — Ветчина действительно на тебя действует, да?
— Это. Не. Я, — умудряюсь сказать я, старательно дыша ртом. — Это все твоя вина.
— Ладно, признаю, что часть этого бардака на мне, — говорит Кэтрин.
— Думаешь?
— Но и на тебе тоже, — отвечает она.
— С чего это вдруг? — спрашиваю я, искренне возмущаясь. Если бы не Кэтрин, я бы сейчас был дома, успокаивал Лоло, что ей не придется надевать фланелевую ночную рубашку со снеговиком, которую мама купила на Etsy, а мой желудок был бы счастлив от гоголя-моголя и домашней еды.
Вместо этого мой аппетит полностью пропал из-за пердежа, несвежих луковых колец и последствий несвежей ветчины, и я сижу рядом с женщиной, которая, как я только сейчас обнаружил, поддерживает связь с моей семьей.
Не могу решить, что беспокоит меня больше: то, что Кэтрин так уютно общается с моей семьей, или то, что они скрывали это от меня годами.
— Ну, — отвечает Кэтрин на мой вопрос нарочито терпеливым тоном, как будто готовится объяснить непослушному ребенку что-то очень важное, — тот факт, что мы задерживались...
— Несколько раз, — вставляю я.
— То, что нас задерживали несколько раз, это моя вина, — продолжает она. — Но тот факт, что мы следуем твоему жесткому графику? Это на твоей совести.
— Жесткому... — Мне приходится на мгновение закрыть рот, чтобы не разразиться бранью. — То есть ты считаешь, что я каким-то образом повлиял на дату Рождества?
—
Мои челюсти сводит от досады, гнева и чувства вины. Первые два — очевидны, не так ли? А вот последнее...
Я могу сказать ей. Должен ей сказать.
Но вот в чем дело. Мало того, что я столкнулся с дискомфортом, рассказывая своей бывшей жене — даже той, которая ненавидит меня до глубины души, — о том, что я снова женюсь, так еще и должен объяснить, что хочу сделать предложение жене номер два в канун Рождества, потому что это давняя семейная традиция. Семейная традиция, которой я не придерживался и о которой даже не задумывался, делая предложение жене номер один.
И не знаю, как смогу сообщить эту новость, не причинив ей боли, и как бы я ни думал, что с радостью задушил бы Кэтрин сегодня, мне не хочется причинять ей боль.
И даже если бы я мог обойтись без этого, просто напомнив себе, что Кэтрин из тех, кто ценит прямоту, правда в том, что...
Я не знаю, как объяснить.
Ни ей.
Ни даже себе.
Как напоминает мне эта чертова женщина при каждом удобном случае, я — планировщик. Не потому, что я зажатый — ну, может быть, немного, — а потому, что люблю размеренную жизнь. Еще в студенческие годы я знал, что не хочу быть тем парнем, который проснется в сорок лет в одиночестве в своей грязной холостяцкой квартире и подумает: «Черт, лучше бы мне поторопиться!».
Я с детства знал, более или менее, как хочу прожить свою жизнь.
И ни в одной из тех дневных мечтаний я не представлял рядом с собой кого-то настолько сложного, как Кэтрин.
И по сей день я понятия не имею, почему не мог отвести глаз от громогласной брюнетки на улице, приказывающей мне пойти и найти бобовое масло. И не знаю, почему после того как бедный парень с жвачкой на ботинке вырвался из ее лап, я пригласил ее выпить и затаил дыхание, ожидая ответа.
И уж тем более не знаю, почему спустя полгода после этого, сидя рядом с ней на диване и слушая ее тираду о том, почему «Звездные войны: Новая надежда» на самом деле фэнтези, а не научный фантастический фильм, я смотрел на нее, запихивающую в рот чау-мянь дешевыми палочками, и знал...
Что она была моей. А я — ее. Навсегда.
«Выходи за меня замуж».
Я просто выпалил это. Без кольца. Без всякого плана. Это был даже не вопрос, а скорее приказ, смешанный с мольбой.
Стояла середина знойного нью-йоркского лета, и я совершенно не думал о семейной традиции в канун Рождества. Даже если бы эта мысль пришла мне в голову, я бы не стал ждать. Да и не смог бы. Как бы то ни было, единственная причина, по которой мы не поженились в мэрии как можно скорее, заключалась в том, что моя мать пригрозила отречься от меня, если не будет присутствовать на церемонии.