Экстренный контакт
Шрифт:
Через мгновение я понимаю, что ничего не слышу, потому что...
Нечего слышать.
Нет людей. Нет поездов. Платформа абсолютно пуста.
Я судорожно втягиваю воздух, пытаясь выровнять дыхание. Когда мне это удается, я, наконец, улавливаю другой звук. Тихий, скользящий звук. Я иду на шум к другой стороне большой бетонной колонны, где скучающий уборщик подметает мусор у основания мусорного бака.
— Привет, — говорю я. — Где поезд?
Он не прекращает подметать, но смотрит на меня.
— Эм... — Я достаю из
Уборщик продолжает подметать.
— Налево.
Я показываю налево.
— Туда?
Он кивает.
— Но поезд ушел.
— Ушел? Он не мог уйти!
Да, да. Я все понимаю, но после того дня, который у меня был, действительно думала, что есть приличный шанс, что Вселенная бросит мне кость.
Мужчина пожимает плечами и возвращается к подметанию.
У меня возникает почти неконтролируемое желание разрыдаться, чего я не делала даже в детстве.
Но тогда, в детстве, мне не приходилось переживать такие дни, как этот, когда мне разбили голову, срезали лифчик, наложили швы на спину, и все это вынудило меня воссоединиться с бывшим мужем из-за неправильно оформленных документов.
О, да, и в детстве меня не выкидывали из самолета и не бросали на вокзале в Буффало в разгар метели.
Что самое интересное? Это все моя вина. Все до последней капли ужасного, что случилось сегодня? Все на моей совести.
Я опускаю взгляд на телефон в своей руке и впервые в жизни по-настоящему, искренне спрашиваю себя:
Стоит ли оно того?
Эта навязчивая идея стать партнером... к чему она меня привела?
И могу ли я вообще утверждать, что делаю это ради папы? Да, цель возникла как способ исполнить его последнее желание, но где-то по пути, боюсь, я переступила черту куда более эгоистичной территории.
— Вы случайно не видели здесь мужчину? — в отчаянии спрашиваю я уборщика, засовывая телефон во внешний карман сумочки. — Высокий, темноволосый? Симпатичный, хотя и не настолько, насколько он себя воображает? Немного отдает эгоизмом и ветчиной?
Уборщик качает головой и уходит, очевидно, достигнув предела своих сил от моих глупостей.
Как и Том, видимо.
Я чувствую... не знаю, что чувствую.
Я не могу винить Тома. И не виню его. Он сказал мне, что уедет без меня, и имел на это полное право. Из-за меня тот уже опоздал на самолет. Думать, что он откажется от последнего шанса вернуться домой ради меня во второй раз, просто... непостижимо.
И несправедливо, что я вообще ожидала этого от него.
Но зная все это, понимая ситуацию с логической, рациональной точки зрения, которая обычно является моей сильной стороной...
Это не мешает боли накатывать на меня. Боль, которая не имеет никакого отношения ни к сотрясению мозга, ни к швам на спине, которые, уверена, я разодрала в своей тщетной попытке успеть на поезд до Кливленда.
Но
С мучительным вздохом я тяжело опускаюсь на жесткую скамейку. Сумочка соскальзывает с плеча и падает на землю, телефон выскальзывает из внешнего кармана и проскальзывает по бетону на добрый фут.
Но не шевелюсь, чтобы поднять его. Я только что рисковала всем ради этой чертовой штуки, но почему-то сейчас не могу найти в себе силы дотянуться до него.
Вместо этого я просто сижу. С болью терзающей меня изнутри. Смотрю на свой телефон.
Ненавижу его.
Ненавижу себя.
Поднимаю подбородок вверх, желая увидеть небо вместо бетона. Мечтая увидеть отца. Поговорить с ним. Чтобы он напомнил мне, что все это будет стоить того, когда я стану партнером.
Я всегда так поступаю, когда разочаровываюсь в своей жизни, когда одиночество наступает мне на пятки. Вспоминаю папу и то, как он гордился бы мной — и будет гордиться, где бы он ни был, — когда я исполню это предсмертное видение.
Но сейчас, то ли потому, что не вижу небес, то ли из-за всего, что произошло сегодня, я задаюсь вопросом:
Хотел бы этого папа?
Хотел бы он, чтобы я сидела здесь одна на скамейке в метель? Хотел бы, чтобы в свои тридцать шесть я была разведена и одинока? Хотел бы, чтобы я с ужасом ждала каждого момента рождественского сезона?
Хотела бы я спросить его, стоит ли оно того. Вся эта тяжелая работа. Жертвы и потери.
Только одна потеря, в основном.
Чувствую незнакомое жжение в глазах, покалывание, колючее чувство, которое ненавижу. Я быстро захлопываю глаза, прежде чем слезы успевают вырваться наружу.
— Знаешь, это пошло бы тебе на пользу, — говорит низкий голос у меня за спиной. — Если бы ты уснула здесь, и некому было бы тебя разбудить.
Снова открываю глаза, и, хотя все расплывается от непролитых слез, я узнаю этот голос. Этот ужасный и в то же время чудесный голос.
Поворачиваюсь лицом к Тому, когда он обходит скамейку и смотрит на меня сверху вниз. Выражение его лица разочарованное и грозовое. Хотя, когда мои глаза встречаются с его, он удивленно моргает от того, что видит.
Знаю, что он понимает, насколько я была близка к тому, чтобы расплакаться, и то, что Том не упоминает об этом — самое доброе, что он сделал за весь день. Учитывая, чем тот пожертвовал, это о многом говорит.
— Я думала, ты уехал, — шепчу я.
Мужчина проводит рукой по волосам.
— Думал об этом. Но по какой-то необъяснимой причине передумал. А потом чуть не сломал шею, спрыгнув с движущегося поезда.
Ради меня. Он не добавляет этого, но я чувствую. Знаю это. Том спрыгнул с поезда. Ради меня. Точно так же, как приехал в больницу ради меня. Вышел из самолета. Ради меня.