Ельцын в Аду
Шрифт:
– Я ничего более идиотского не слышал!
– не унимался Борис Николаевич.
– Особенно про картофель!
– Я действительно его чистить не разрешаю, чищенный отварной картофель считается в рядах СС величайшим криминалом. «Вопрос о картофеле «в мундире» должен быть всем понятен: до тех пор, пока будет возможность, надо давать картофель только «в мундире» и лишь весной, когда картофелины сморщиваются и прорастают, разрешается варить очищенный картофель». Я знаю, о чем говорю!
– Гиммлер окончил политехникум и получил диплом экономиста – аграрника, - пояснил Ницше.
– Затем долго работал на заводе по производству искусственных удобрений, за что в первые годы пребывания в партии «партайгенносе» дали ему кличку «Гиммлер-навоз».
– Больше бы подошло «Гиммлер-говно», - буркнул Ельцин.
Рейхсфюрер СС тем временем с упоением излагал свою «продовольственную программу», которую столь же «успешно» выполнили, как и брежневскую.
– В том же письме к эсэсовскому завхозу Полю, наряду с указанием отправлять золотые коронки ликвидированных узников в имперский банк, я рекомендовал с помощью некоего «микроба» превращать отходы целлюлозного производства в «чрезвычайно вкусную, похожую на колбасу пасту, которая является великолепным пищевым продуктом и может быть использована для кормления рекрутов и заключенных в «рабочих лагерях». Примерно тогда же я предложил Гротману, одному из руководителей Освенцима, делать масло из листьев герани! Еще одно мое большое письмо касается дойки кобылиц. Я – за ручную дойку!
Особенно волновала меня проблема размножения эсэсовцев, поскольку убыль чистокровных арийцев была велика. Как аграрий я умею восстанавливать поголовье – неважно, быков или людей. Я предложил открыть специальные отели, куда «мы будем привозить для наших парней их жен на пять-шесть дней» и не отпускать мужчин домой, «где они могут заниматься не тем».
– А в борделях они, значит, будут заниматься именно тем! У него явное размягчение мозгов!
– поставил заочный диагноз Фрейд.
– Заткнись, жид пархатый!
– заступился за главу карательных органов рейха блеклый субъект, которого из серой толпы нацистских бонз выделяли только тщательно надраенные сапоги.
– Это Мартин Борман, заместитель фюрера по партии. Некогда он служил денщиком и помешался на сапогах. Их у него 35 пар. Коричневые для мундира нацистской партии, черные – для эсэсовского. Они всегда блестят – он тиранит своих денщиков, как в свое время драконили его самого, - раскрыл инкогнито незнакомца Ницше.
– Бордели – важнейшее дело рейха, - продолжил Борман.
– В январе 1941 года я занимался главным образом... публичными домами для иностранных рабочих. По этому поводу из партийной канцелярии вышло множество моих указов. Например, документ о том, что в подобных заведениях нельзя использовать немецких женщин и что посещать бордели для иностранцев немцам запрещено. Сочинял я и специальные инструкции о том, какие гигиенические меры и меры безопасности должны соблюдаться: необходимо предусмотреть наличие водопровода, ванны, а также помещения для врача и полицейского.
– Вы зациклились на публичных домах!
– не замолкал создатель психоанализа.
– Очевидно, это симптом импотенции...
– Скорее, признак безкультурья!
– заспорил Ницше со своим другом.
– Ложь! Я о культуре, особенно письменной, очень заботился!
– обиделся Мартин.
– Зимой 1941 г. я выступил с поистине новаторским предложением: заменить готический шрифт как негерманский, а скорее еврейский, на латинский (до этого в нашей нацистской среде считалось наоборот, то есть что готический шрифт – истинно германский, а латинский скорее еврейский).
– И почему Вашу идею не осуществили?
– философ проявил неподдельный интерес.
– Завистники, ретрограды...
– смущенно забормотал Борман.
– Дурацкое дело нехитрое!
– обличил его рейхсфюрер.
– Выяснилось, что смена шрифтов стала бы дорогостоящим предприятием, ибо она влекла за собой переоборудование всех типографий!
– Что-то вы, Гиммлер и Борман, теорией слишком увлеклись, - забеспокоился Гитлер.
– Практику я тоже не забросил!
– начал оправдываться Генрих.
– Я конечно, не бардаки имею ввиду! А, скажем, медицинские опыты на недолюдях в концлагерях! Их заражали гнойными инфекциями, замораживали живьем, «стерилизовали» смертельными дозами рентгена. Евреев и комиссаров сотнями тысяч депортировали в «лагеря смерти», а там эти «отходы», как мы их называли, гнали в газовые камеры. Черный тошнотворно-удушливый дым над лагерями – доказательство того, что крематории работали день и ночь! А в самом Рейхе мои подчиненные все более сурово расправлялись с паникерами, маловерами и предателями.
– Какая же ты жестокая сволочь!
– с отвращением выпалил Ельцин.
– Майн фюрер, защитите меня от клеветы этого унтерменша! Всем известно, что я – добрейший человек! Еще в студенческие годы я совершал весьма добродетельные поступки! Например, в Рождественские дни читал вслух слепому, испек старухе-пенсионерке пирог, участвовал в благотворительном концерте, сбор от которого пошел в пользу венских детей бедняков. Активно занимался «общественной работой» - посещал разного рода собрания, ибо был членом множества добровольных организаций: «Немецкого общества по выращиванию», «Немецкого экономического общества», «Объединения друзей гуманитарных гимназий», «Союза защиты «Свободы дороги», «Старобаварского союза», «Объединения фронтовиков Мюнхенского политехникума», «Секции альпийского союза», «Гимнастического общества Ландхут, основанного в XVIII веке», «Объединения офицеров бывшего Баварского полка». Ну, скажите же, наконец, обо мне доброе слово, майн фюрер!
– Если послушать многие высказывания рейхсфюрера СС, может показаться, что более мягкого, добросердечного, даже глубоко-сентиментального человека история не знала, - то ли подтвердил, то ли опроверг своего обер-палача Адольф.
– А вот послушайте Феликса Керстена, моего лейбмедика. Помните, Керстен, что я выговаривал Вам за пристрастие к охоте? «Ну как Вы можете получать удовольствие при том, когда Вы, господин Керстен, из засады стреляете в бедных зверей, которые пасутся у опушки леса, такие невинные, беззащитные и ничего не ведающие. Если говорить прямо, это настоящее убийство... Природа так прекрасна, и каждое животное имеет право на жизнь, в конце концов. Именно этой точкой зрения я особенно восхищаюсь у наших предков. Тогда и крысам и мышам по всей форме объявляли войну, требовали прекратить их позорные дела и покинуть определенную область в течение определенного срока, прежде чем начать против них войну на уничтожение. Это уважение к зверю вы найдете у всех германских народов. Меня просто поразило, когда я недавно услышал, что буддийские монахи, если они идут вечером по лесу, несут с собой колокольчик, чтобы звери, которых они могли бы раздавить, сумели бы вовремя уйти с дороги. У нас же каждую улитку затопчут, каждого червяка раздавят...»
– Насчёт охоты Вы совершенно правы, - поддержал Гиммлера фюрер.
– Я не раз упрекал Геринга: «Не пойму, как может человек вообще этим заниматься. Убивать зверей, если уж так необходимо, - это занятие для мясника. Но тратить на это деньги... Я понимаю, что должны быть охотники-профессионалы, чтобы отстреливать больную дичь. Будь это хоть чревато какой-нибудь опасностью, как в те времена, когда человек выходил на зверя с копьем. Но нынче, когда любой толстопузый может из надёжного укрытия прикончить бедного зверя... Охота и конские бега суть последние остатки умершего феодального мира».
– Непостижимым образом в Вас сочетаются стремление к сохранению червяков и букашек и страсть к безжалостному уничтожению миллионов людей, не только врагов - «неарийцев» (евреев и цыган), не только «низших рас» (славян), не только всех инакомыслящих – от коммунистов и социал-демократов до масонов, священников и адвентистов седьмого дня, но и соотечественников, - начал размышлять вслух Ницше.
– Голословное обвинение!
– вспыхнул фюрер.
– Гуманнее меня людей в природе не существует! «Я проехал в автомобиле два с половиной миллиона километров, ни разу не навредив ни одному единственному человеку! Мориса, моего водителя, я всегда заставлял ездить с умеренной скоростью, которая позволяет быстро остановить автомобиль в случае необходимости. Когда один из моих водителей наезжает на ребенка и при этом ссылается на то, что он давал сигнал, я говорю: «Да о чем вы говорите! Ребенок не думает, думать должны вы!» Я считаю недопустимым, когда автомобиль едет мимо стоящих на тротуаре людей прямо по лужам, так что брызги летят; особенно отвратительно, когда запачканными оказываются простые крестьяне в праздничной воскресной одежде!» И я рад, что мой друг и помощник Генрих разделяет мои гуманные взгляды!