Елена
Шрифт:
— Приходи завтра.
Ты не уйдешь до моего прихода?
— Нет, только приходи пораньше.
— Я буду в двенадцать часов.
— До двенадцати буду ждать.
На другой день в девять часов утра Эдмон ушел, оставив на случай, если придет Густав, записку такого содержания:
«Друг Густав, вчера вечером мать послала меня за книгою, я ходил к Дево и узнал от привратницы, что он принимает от девяти до двенадцати и потом от трех до пяти.
До двенадцати
Эдмон отправился на улицу Лилль, размышляя всю дорогу о том, могут ли доктор и его дочь проникнуть под вымышленным предлогом настоящую цель его посещения.
«Что сказать, когда он спросит, чем я болен? Скажу первое, что придет в голову: головные боли, нервные страдания, кашель; он что-нибудь пропишет, прикажет больше ходить, и я буду себе ходить к нему каждый день с донесениями, что мне, слава Богу, лучше. Это польстит его самолюбию, и мы подружимся».
Впрочем, Эдмон не был совершенно спокоен, зарождавшаяся страсть волновала его.
Молодость и красота Елены сильно и решительно поразили его воображение; сердце его чувствовало потребность привязанности, выходящий из ряда вседневных связей, более чистой и возвышенной: как Павел или Вертер, он искал наслаждений в любви, которой можно отдаться всем существом, в любви трудной и почти невозможной.
Своих сокровенных мыслей он не сообщал Густаву: человеку трудно в них сознаваться.
Ему не столько нужна была женщина, сколько идеал, в мечтах и надеждах для него было более привлекательного, чем в самом наслаждении и уверенности.
Любимая женщина должна была существовать для него в действительности, как точка опоры его воображению, как исходный пункт его иллюзий, как истинная мысль для художественного, богатого вымыслом и красками произведения.
Требованиям этим могла удовлетворить только первая любовь молодой девушки.
Оставалось решить, любит ли его Елена, в нем самом были уже все задатки влюбленного, потому что в любви ему нравилась самое любовь.
До сих пор две привязанности разделяли его сердце: мать и Густав. Пришла пора, и его сердце уже не удовлетворялось этими привязанностями: требовалась третья, никаким образом, впрочем, не способная возбудить в первых ревность, потому что ее характер и самое происхождение не одинаковы с ними.
VII
Мы уже сказали, что, несмотря на сильную потребность любви, Эдмон никого еще не любил: так далеки были встречавшиеся ему женщины от составленного его воображением идеала.
Елена произвела на него решительное впечатление.
Дойдя до улицы Лилль, Эдмон с волнением, весьма в таком случае естественным, позвонил у дверей доктора.
— Г-н Дево дома? — спросил он у отворившего ему слуги.
— Он занят с больными, — отвечал слуга. — Если вам угодно подождать, я вас уведомлю, когда он будет свободен.
Эдмон вошел в зал, мрачный, холодный зал, убранный во вкусе времен Империи.
Столовые
Полное спокойствие царствовало в этом зале. Можно было сказать, что сюда входят только люди степенные, важные, оставляющие за собою особую атмосферу науки и торжественности.
«Может быть, она зачем-нибудь войдет сюда», — промелькнуло в уме Эдмона, но никто не входил, все было тихо по-прежнему.
Эдмон не сомневался, что одна из дверей зала вела в комнату молодой девушки и что в ту минуту она была у себя.
«Думает ли она, что человек, следивший за нею вчера, так близко от нее сегодня? Верно, нет», — мысленно рассуждал он.
И он ошибался. Елена видела, как он накануне разговаривал с привратницею, и не сомневалась, о чем шел разговор между ними; у привратницы она не спрашивала ничего, но с этой минуты расспрашивала слугу о наружности всех, входивших к отцу ее.
Елена знала уже о посещении Эдмона, тотчас по его входе, и, пока он рассуждал, смотрела на него в замочную скважину.
«Что он будет делать?» — думала она, и несколько раз рука ее бралась за ручку двери, и она совсем готова была войти в зал, чтобы видеть, какое действие произведет на молодого человека ее появление, но каждый раз рука ее тихо опускалась под влиянием чувства неопределенного страха.
Минут через десять по приходе Эдмона слуга снова вошел.
— Доктор просит вас в кабинет, — сказал он.
В кабинете было большое бюро, книжный шкаф, бюст Гиппократа, глобусы, стол с хирургическими инструментами, стулья, кожаное кресло, в котором сидел г-н Дево, корзина с ненужными бумагами под столом, столовые часы на палисандровом пьедестале, ящик того же дерева, книги и бумаги на столе.
На бюро было разбросано множество писем.
Г-н Дево был в длинном домашнем сюртуке; в петличке красовался орден Почетного Легиона. Доктор писал. При входе Эдмона, он переложил ногу на ногу, одною рукой оперся о колени, другою поправил очки, пристально посмотрел на вошедшего и попросил садиться.
— Чем могу быть полезным? — сказал он.
— Не имея чести знать вас… — начал Эдмон запинаясь.
— Точно, я нигде, кажется, не встречал вас.
— Вы меня не встречали, но ваша обширная известность несколько оправдывает мое неожиданное посещение.
— Вы больны? — спросил доктор.
— Болен, — отвечал Эдмон, — или, лучше сказать, чувствую, что болен, но не могу определить ни болезни, ни ее причины.
Доктор внимательно осмотрел своего нового пациента.
— Желудок у вас не расстроен? — спросил он.