Елена
Шрифт:
– Елену требуют, – услышала она сумрачный голос мужа. – Иначе война. Елену и барахло, которое она с собой прихватила. Говорил я ей, не надо нам побрякушек твоих, нет… Золотой этот мусор хоть сейчас бы им кинул, но Елену не отдам.
– А кто приходил-то? – спросила Гекуба.
– Менелай самолично. И Одиссей с ним.
– Люди известные, – вздохнул Приам.
– А предводителем у них Агамемнон, – проворчал Парис. – И Ахилл с ними. Аякс Теламонид и Оилид тоже… Проще назвать, кого нет.
– Страшное дело, – покачал головой Приам, а Гекуба сказала тихо:
– Может, отдашь ее, а, сынок?
– Как это отдам?! – возмутился Парис. – Жена она мне!
– Она Менелаю жена! Отдай. Погубишь себя и нас погубишь!
Все молчали, и свекр, который был к Елене неизменно добр, и Гектор, и Андромаха с Кассандрой, и даже Парис не ответил, Елена сжалась за своей колонной, на миг стало обидно, что никто за нее не вступится, и тут же сладко забилось сердце, представила себе Спарту, глядящую с высокого берега в бурный Эврот, акрополь, отцовский дом, дочку – черноволосую, в Менелая, но в отличие от него смешливую, напоминавшую увезенную Одиссеем на Итаку Пенелопу, с которой росли вместе, больше подругу, чем родственницу, жизнерадостную и остроумную, сама Елена такой не была никогда, отличалась от той томностью и, что таить, леностью… дочку, братьев, старых слуг, комнату,
Она даже пожалела, когда Гектор сказал твердо:
– Чем бы дело не кончилось, а Елену отдавать нельзя. Был ей Менелай мужем, верно, но теперь она Парису жена. Да и не вещь она, чтоб ее из рук в руки передавать, человек живой…
Когда Елена уезжала, в Таллине еще не стаял снег, а прилетела в Ереван, вышла на трап и сразу потащила с себя куртку, хотя ехала в легкой, кожаной, знала, что в Москве, если что, оденут, и выбрала так, чтоб было к месту в Ереване, но не угадала, там уже стояла почти летняя теплынь, год выдался нестандартный, или она уже забыла, привыкла к эстонской поздней весне, снег в апреле и плащ в июне… Правда, она задержалась в Москве, провела две недели у двоюродной сестры Лианы, только что вернувшейся из Австрии… странно устроен мир, ну скажите, читатель, чего ради господь бог распоряжается своими благодеяниями столь асимметрично, почему одному выпадает целый дождь их, а другому ни капельки, и сестра Лиана, которая еще в студенческие годы исколесила с папенькой и маменькой всю Европу, теперь еще получила возможность прожить год в Австрии, где ее высоколобый муженек-математик читал лекции в университете?.. и не подумайте, что Елена завидовала, нет, она была добра и желала каждому тех благ, о которых мечтала сама, тем более, что в данном случае она могла хотя бы послушать рассказы о дальних странах, но все же, все же… Изголодавшиеся в кругу иностранцев по наипростейшей женской болтовне сестры не столько бегали по театрам (впрочем, как оказалось, за последние годы театры незаметно вышли из моды, легенды о великих спектаклях, которые надо посмотреть любой ценой, не ходили не только по провинции, но и по Москве, и даже приятельница Лианы, отвечавшая в ее газете за культуру, не могла присоветовать сестрам, куда им направить свои водруженные на вновь вошедшие в моду платформы стопы), не столько гонялись за зрелищами, сколько вели нескончаемые беседы, частенько вспоминая прошлое, видимо, подошел возраст, когда человек поворачивается к нему если не лицом (и соответственно, спиной к будущему), то вполоборота уж точно. Вспоминая прошлое и анализируя настоящее, Лиана все удивлялась, как ее деятельная и общительная кузина может мириться с доставшимся ей или сложившимся у нее образом жизни… «ну год еще ладно, хотя я и оттуда корреспонденции посылала в свою газету, но постоянно?.. сидеть дома, кухарничать, ни работы, ни друзей, ни элементарного хотя бы общения, не понимаю, ну ладно, в постели тебе с ним хорошо, но разве одного этого достаточно, нет, непостижимо»… Елена порывалась объяснить, что не на одной постели все замыкается, но не умела взяться за дело, хотела было рассказать, как отчаянно ревела, прощаясь на вокзале, как Олев обнимал ее и пытался унять ее слезы, обещал, что все будет так, что лучше не надо, пусть она отдыхает и ни о чем не тревожится, он все уладит и сам за ней приедет, как только будут деньги, хотела рассказать, но передумала, разговоры на интимные темы давались ей нелегко, лепетать о чувствах в ее возрасте казалось немного смешным, это в восемнадцать можно изливаться перед подружками, наизнанку себя выворачивать, а в сорок уже как-то и неловко…
Приехав в Ереван, она обнаружила все на своих местах, что чрезвычайно ее растрогало, облезлые автобусы так же грохотали по улицам с побитым асфальтом, и по-прежнему шумел превратившийся в рынок подземный переход в сотне метров от отцовского дома, и опушенные молодой листвой ветки деревьев, обрезанные по весне, лежали пучками вдоль кромки тротуара, как великанские букетики, и каждые сто шагов попадались крошечные магазинчики, только часть из них, те, что были в подвальчиках, позакрывалась, а взамен появились новые, в обычных зданиях, пошла мода вскрывать стены квартир на первом этаже и устраивать лавки в комнатах. Все было по-старому и дома, вещи стояли на тех же местах, что и три, и двадцать лет назад, и родители постарели лишь чуточку, почти незаметно, если не вглядываться слишком пристально, а посидев пару часов у телефона, Елена обнаружила на прежнем месте и всех своих подруг и приятельниц, почти всех, если кто и уехал, то не из самых близких, и успокоившись, она стала жадно назначать свидания.
Она даже и не подозревала, насколько соскучилась по своему окружению, как по людям, так и по вещам и явлениям, даже нахальные взгляды юнцов на улице не раздражали, как раньше, а льстили, как никак ей пошел пятый десяток, а вслед смотрели семнадцати-восемнадцатилетние (впрочем, если честно, и прежде к раздражению примешивалось удовольствие, в конце концов, может ли женщина всерьез сердиться на мужчин, оборачивающихся ей вслед). И все были ей рады, соседи весело махали с балконов, кто поближе, из того же подъезда, заходили перекинуться парой слов, порасспрашивать про тамошнюю жизнь, когда она появилась в Институте, почти незнакомые сотрудники, с которыми она когда-то только здоровалась, кинулись ее обнимать, и уже через пару недель не набежали, конечно, как предполагал Олев, но поползли потихоньку и пациенты, и когда Олев позвонил в очередной раз, она с гордостью сообщила ему, что начала уже зарабатывать на обратную дорогу, правда, он не стал радостно восклицать:
– Какое счастье, приезжай скорее, – а наоборот сказал: – Не торопись, нагуляйся, как следует, раз уж добралась в такую даль.
Елена молча согласилась, особой спешки и она не видела, да и родители слышать не хотели о скором ее отъезде, к тому же тепло тут было, ласковое еще, весеннее солнце словно и не отлучалось с неба, розовый туф стен будто отбрасывал радостные блики на само человеческое существование, цвели абрикосы, воздух был тих и недвижен, как не вспомнить эстонский апрель, выглянешь в окно, тучи воробьев несутся над самой землей, присмотришься, нет, не воробьи, ветер смел с газонов прошлогодние сухие листья и гонит, как птичью стаю над асфальтом… Так что Елена не торопилась. Два месяца промелькнули, как кадры видеофильма, перематываемого на скорости, а потом случилась беда, у Осанны, кругленькой и уютной, как мячик, но отнюдь не такой бодрой, давно утратившей способность прыгать, а напротив, с трудом передвигавшейся на пораженных артритом ногах и вдобавок мучимой высоким давлением, произошел инсульт, не очень тяжелый, но требующий ухода, и как-то само собой складывалось, что ухаживать Елене, не только дочери, но и врачу, детьми, тоскующими по материнской заботе, или работой, требующей неотложного и непременного
– Конечно, – сказал Олев, когда она сообщила ему о случившемся, – оставайся, сколько понадобится.
Голос у него был мрачный, но навряд ли из-за отсутствия Елены (так она, по крайней мере, для себя решила), с фирмой продвигалось туго, получить кредит оказалось делом непростым, бумажная волокита, затяжки и проволочки, с аппаратурой тоже возникли проблемы, надо было ездить в Финляндию (и ночевать у бывшей жены, подумала Елена мимолетом), на что тоже требовались деньги…
Елена положила трубку и сразу забыла об огорчениях мужа, ей было не до того, забот и так хватало, хозяйство, лежавшая в постели мать, капризы постаревшего Торгома, которому никак не угодишь, еще и пациенты, приходившие на дом…
Только к концу лета Осанна обрела способность кое-как управляться с готовкой, но прочее было ей пока не по силам, и как раз тогда Елена забрела в Институт, куда время от времени заходила поболтать с сотрудницами, и встретила хорошо знавшего ее главврача, который предложил ей вернуться на свою прежнюю ставку, временно, коль скоро она все равно здесь, в Ереване.
– Оформим на три месяца, а там поглядим, – сказал он, и Елена, поколебавшись, молча кивнула, правда, у нее мелькнуло ощущение, что она прыгнула с моста и теперь летит в реку, но потом прошло, какое-то время она еще раздумывала, особенно ее смущало, что она приняла решение, не спросившись у мужа, но очень уж хотелось немного походить на работу, пусть даже с утра пораньше (и опять-таки хорошо там, где нас нет), посудачить о том о сем с сотрудницами-приятельницами за чашкой кофе, иметь много больных, пусть бесплатных, но благодарных, получать цветы, словом, она согласилась. Олев, когда она объявила ему, что пробудет в Ереване еще три месяца, только спросил, не боится ли она пускаться в путь зимой, но возражать не стал, и Елена, загадавшая про себя, что, если он начнет жаловаться на одиночество и звать домой, она махнет рукой на свои планы и поедет сразу, родители как-нибудь управятся, брат с невесткой помогут, матери уже полегче, поедет, и все, но Олев смолчал, и она осталась.
Прошла осень, миновал декабрь, Елена думала ехать к рождеству, но вместо того продлила договор еще на три месяца, и Олев опять ничего не сказал, не стал звать, он был совсем уж мрачен, звонил все реже, скупо жаловался, что трудно, но подробностями не делился, о фильме не заговаривал, даже не произносил свою любимую фразу «Надо бороться», а Елена не спрашивала, она все больше втягивалась в старую свою жизнь, Таллин с его разноцветными домиками и упрятанными меж них тоненькими, мощенными брусчаткой, в щелях которой вечно застревали каблуки, и потому неудобными для ходьбы, хоть и милыми глазу улочками постепенно словно превращался в нарисованные иллюстратором картинки, перемещался из реальности в детскую книжку, давно прочитанную и забытую, и иногда ей казалось, что голос Олева доносится с иной планеты, куда уже перестали летать ракеты, и нет доступа, впрочем, она как будто и не хотела туда попасть, моментами ее даже знобило от мысли, что надо будет опять оставить вновь налаживавшийся круг работы и общения и отправиться на, можно сказать, необитаемый остров, даже тамошний европейский быт не привлекал ее, пусть тут приходилось греть квартиру электрокаминами и таскать газ в баллонах… А как же Олев, поинтересуется читатель, если он еще не потерял охоту спрашивать. Неужели она не тосковала по мужу, если не по его возвышенной душе художника (в нашей формулировке нет иронии, при всех его изъянах, начиная с упрямства и кончая недостатком образования и малой начитанностью, Олев, как мы уже отмечали, был романтиком, и творческое вдохновение не обходило его стороной), то хотя бы по сильному телу спортсмена? Вопрос сложный, и ответ на него нам известен лишь отчасти. Как, впрочем, и самой Елене, которая не умела толком разобраться в собственных желаниях и побуждениях… нет, она тосковала, ее тянуло к единственному, если говорить откровенно, мужчине, с которым ей довелось постигнуть тайны телесных удовольствий во всей их полноте (в той степени, в какой ей это было доступно, ведь у каждого и каждой, как во всем прочем, так и в любви своя мера, свой уровень, свой предел способности дарить и познавать наслаждение), но слишком многое было брошено на другую чашу, и та постепенно перевешивала. Возможно, она утолила отпущенную ей потребность в любовных радостях, и пыл, порожденный неудовлетворенностью, угас, утишенный пятью годами благополучной супружеской жизни, да и возраст… словно сломался или погнулся стержень ее жизнелюбивой натуры, некогда ей казалось, что она навсегда останется девчонкой, жаждущей новизны и перемен, а теперь случилось что-то необъяснимое, и когда однажды она встретила на улице Артема, и после недолгой болтовни он вдруг как бы в шутку сказал:
– А не воссоединиться ли нам с тобой? Оба перебесились, самое время снова сойтись и тихо стариться вместе, – она не рассердилась, а закивала с пониманием, да, все так, жизнь прошла, и впереди старость, надо примириться, ничего не поделаешь…
Вы не совсем довольны нашими объяснениями, дорогой читатель? Наверно, вы сочли, что на сей раз у нас получился перекос в другую сторону, мы уделили непомерно много внимания физическому в ущерб духовному, возможно, вы хотели б, наконец, с полной определенностью знать, любила Елена Олева или нет? А что вы, собственно, понимаете под любовью, читатель? Жажду обладания? Способность жертвовать? Мирное шествие рука об руку по однообразной равнине будней? Готовность во имя кого-то украсть, убить, пойти на панель? Когда-то милые, ясноглазые девушки обожали сладкозвучных теноров, теперь шумные девчонки с неизменной жвачкой за щекой сохнут по воющим за микрофонами орангутанам, и прежде, и ныне те и другие писали и пишут послания с признаниями смазливым актерам. Любовь ли это? Не торопитесь говорить «нет», в чувствах к подобным полумифическим персонажам зачастую больше души, чем в отношении к реальным людям, быть может, подобным парадоксальным образом выражает себя тяга к совершенству, ведь искать и добиваться совершенства внутри себя долго и утомительно, проще найти его вовне, хотя бы в орангутанах, совершенство ведь тоже каждый понимает по-своему, и уж конечно, чем недосягаемей предмет, тем сильнее тяга, чем дальше объект чувства, тем менее он соотносится с докучными жизненными реалиями, и тем более само чувство приближается к идеальной любви, ибо идеальна лишь любовь к идеалу, который в лучшем случае портрет, и то не с натуры. Но мы увлеклись рассмотрением известных, в общем-то истин. Нет, читатель, мы не имеем намерения заморочить вам голову, и, запутав, оставить в неведении относительно Елены, если вы так и не получите от нас вразумительного ответа, то не из-за модного стремления к недосказанности. Итак, любила ли Елена Олева? Сама она полагала, что да. Мы утверждать это наверняка не станем, возможно, наше понимание исследуемого чувства несколько иное, но у нее сомнений на этот счет не было, она считала, что любит, и даже брак не убил ее любви, как это случается – не всегда, но часто. Как же в таком случае, спросите вы, она не хотела ехать к мужу? Так вот, читатель, она хотела. Она думала, что поедет. Но не сейчас. Не так скоро. Когда-нибудь. Она устала и нуждалась в передышке.