Елена
Шрифт:
Однако у читателя может возникнуть законный вопрос: на каком языке общались между собой наши супруги, а они общались, и весьма интенсивно, делясь друг с другом не только повседневными заботами, но и воззрениями, мнениями, впечатлениями и тому подобное, исповедуясь в прошлом – Олев более откровенно, Елена, как всякая женщина, скупо и не очень охотно – и строя планы на будущее. Так на каком языке? Ответим прямо: не на английском. Разумеется, то, что Олев на языке Билла Гейтса (благодаря которому филологическое изнасилование человечества стало принимать характер добровольного выбора) объяснялся кое-как, а Елена знала слов десять (тем более, что компьютера в качестве стимула к заучиванию второго десятка у нее не было), вряд ли могло служить помехой к обмену мыслями именно на этом наречии, общались же по-английски гордые президенты трех прибалтийских государств, собираясь на свои саммиты, но Олев, не будучи совершенно лишенным эстонского патриотизма, все же не заходил в нем настолько далеко, чтобы принципиально игнорировать «язык межнационального общения», а что касается Елены, то она не только относилась к недавно детерминированной категории русскоязычных, но и ощущала себя космополиткой, во всяком случае, в глубине души.
Олев говорил по-русски не слишком бегло, лишь немногим лучше, чем подавляющее большинство эстонцев, а большинство эстонцев, в отличие от большинства армян, переходивших на русский охотно и с готовностью, старалось языком «оккупантов» не пользоваться, а коли выпадала такая ситуация, что иного выхода не оказывалось, отнюдь не демонстрировало образцов высокого стиля или хотя бы более-менее свободной речи. Конечно, дело вряд ли было в неспособности выучить язык, который полвека преподавали в школах, а, скорее, в своего рода внутреннем саботаже (реакция сродни породившей забавную языковую новацию «оккупационный рубль», как почти официально именовали в Эстонии советскую валюту в позднегорбачевский период). И уж никак не в неприязни к иностранным языкам вообще, стоило посмотреть, в каком темпе, можно сказать, сломя голову, вокруг учили английский. Впрочем, правильнее будет назвать его американским, не имея в виду деформации, которым подвергается рафинированный язык европейцев за океаном, а просто потому, что учат язык американцев, не более и не менее. Вы ведь понимаете, читатель, что Эстония, как и освободившаяся от советского присутствия Восточная Европа, как и все новоявленные постсоветские государства, не исключая саму Россию тех времен милой горячности и неожиданной наивности, была б рада-радешенька лечь под мускулистого дядю в звездах и полосах и с долларами в кармане. Конечно, американцы это вам не русские, против них не надо сражаться безмолвно, но упорно, отстаивая свою культуру, американцы ни на что не посягают, а просто опекают, потому что добрые, и щедрые, и… И надо иметь очень богатую фантазию, чтобы представить себе будущее европейской культуры в виде, например, поверженной лицом в грязь Венеры Милосской, по мраморному телу которой бегают, помахивая хвостиками, мерзкие маленькие микки-маусы…
Но мы опять увлеклись. Итак, Олев владел русским не в совершенстве, но достаточно для того, чтоб объясняться Елене в любви или относительно внятно излагать ей же свое понимание киноискусства, так что в семейной жизни они обходились без эстонского, правда, свекровь время от времени делала попытки с места в карьер перейти с невесткой на тот язык, на каком надлежало общаться в добропорядочном эстонском доме (видимо, она полагала, руководствуясь модным термином «погружение», что с речью, как с плаванием, кто не утонет, тот поплывет, и всячески сталкивала Елену с лодки), но Елена отвечала ей молчанием, а свекровь тишины не выносила, днем в ее комнате беспрерывно гундосило радио, вечерами бормотал телевизор, и однако механическое это говорение для нее было лишь фоном, на который она налагала звуковой узор своих жалоб, воспоминаний и критических замечаний в адрес всех и вся. Словом, в быту у Елены языковых проблем не возникало, и все-таки само существование «закона о языке», этого дамоклова меча, выкованного и отточенного эстонским Дионисием в лице парламента (или парламентов, поскольку заточка меча продолжалась), отравляло ей жизнь.
Правда, вначале ее терзания носили теоретический характер, однако в скором будущем им предстояло обрести форму практическую. Еще какое-то время Елену никто не трогал, и она продолжала тихо посещать свой пустующий кооператив и ездить в маленькие городки в качестве целительницы, так прошли зима и весна, настало лето (чтоб не путать читателя, мы будем придерживаться общепринятых наименований сезонов), и грянула денежная реформа. В одночасье все накопления были упразднены, ликвидированы как явление, и полтора миллиона жителей страны начали со стартовой черты бодрый бег к лучшему будущему. В их числе и Елена с Олевом. Но попасть в лидирующую группу им суждено не было.
Начать с того, что Олев, как уже говорилось, решил заняться искусством. Упрекнуть его было не в чем, напротив, Елена, которая, если вы помните, некогда мечтала стать женой гения, могла лишь поощрять его намерения влиться в ряды таковых, в конце концов, какая разница, выйти замуж за гения или поддержать уже имеющегося мужа в честолюбивом намерении стать или даже оказаться гением, пусть и местного масштаба (любимое выражение незабвенной замдиректорши Института, «мы ученые, – говорила она, гордо держа голову, – пусть и местного масштаба»). Конечно, время для служения музам он избрал неподходящее, но опыт показывает, что подходящего времени можно дожидаться всю жизнь и не дождаться, да и возраст у Олева был не тот, человек, которому сорок пять, вряд ли вправе откладывать хоть что-то на будущее. Так что Елене оставалось только поддержать мужа морально и материально, поскольку скромный гонорар за еще неснятый фильм маячил на горизонте туманным облачком, которому не скоро предстояло пролиться золотым дождем. Она и поддержала бы, но… Денежная реформа! Впрочем, даже не эта операция, превратившая содержимое чулок в прах, в пух, в пыль, в нуль, так что в ближайшие год-два народные сбережения могли заполнить лишь носок, да и то не предмет одежды, один из пары, а кончик того самого чулка, не эта операция оказалась главным камнем преткновения, судьбу частной медицины на ближайшие пару лет решил хлынувший в обзаведшееся конвертируемой валютой государство поток пластмассовой роскоши в виде телевизоров, видеомагнитофонов, холодильников, оконных рам, стиральных машин, фотоаппаратов и прочих материальных благ, которые, как нетрудно догадаться, большинство людей предпочли нематериальным, например, здоровью. Не прошло и года, как владелец кооператива торжественно вручил Елене ее трудовую книжку, где было отмечено, что она освобождается от своих обязанностей в связи с тихой кончиной предприятия, именуемого стерильно и расплывчато «Гигиена». Вот тогда обратная сторона ее везения предстала перед ней во всей своей красе – размалеванная запретительными надписями и чуть ли не украшенная черепом с костями. Ибо не устройся она в этот кооператив, возможно, побегав или поискав знакомых, она все же нашла б себе местечко в государственной системе, откуда… Но не будем повторяться. В государстве, где главным средством устрашения плодов неудачного российско-эстонского брака в лице полумиллиона людей, называемых здесь мигрантами, проще говоря, народца не того происхождения, служил закон о языке, нечего было и думать найти работу без справки, в которой черным по белому значилось, что податель сего разумеет язык титульной нации в объеме от А до F, причем врачам этого объема полагалось более чем достаточно. Оставалось либо срочно увеличивать знания в объеме по студенческой методике, надувая их, как воздушный шар, в надежде, что лопнет он на следующий день после экзамена, а не накануне, либо положить зубки на полку, предварительно обернув их целлофаном, дабы не запылились, ибо лежать им там предстояло долго, и довольствоваться любовью. Студенческая методика, к сожалению, Елене уже не давалась, в тридцать семь лет не так легко, как в двадцать вбить себе в голову за два-три дня целый предмет, так что ей не оставалось ничего, кроме любви.
Да, кстати, спросил бы читатель, имей он возможность задавать вопросы, когда, наконец, речь пойдет о любви? Непонятно, увенчались ли успехом поиски Елены на поприще интеллектуально-эротическом, и обрела ли она в итоге счастливую возможность сочетать пир души с телесными удовольствиями? А человек более грубый наверняка воскликнул бы:
– Да перестаньте морочить нам голову рассуждениями о духовном слиянии и прочей белиберде! Вышла ли, наконец, ваша героиня в сфере наслаждений из области теории?
Впрочем, человек грубый явно не ограничился бы столь витиеватыми выражениями, а придал бы своему вопросу иную форму. Чтоб не раздражать его и не давать повода заставлять нас и вас краснеть, ответим сразу: да, читатель. Да. В той же мере, в какой золотоволосую аргивянку влекло к смуглому черноволосому Парису – конечно, мы ошиблись, вообразив его бороду золотистой, и невольно запутали доверчивого читателя, ну разумеется, Парис был брюнет, мысль о том, что противоположности притягиваются, отнюдь не досужая выдумка романистов и не самонадеянная экстраполяция законов электродинамики (а может, статики) на отношения между ним и нею, это научный факт, в конце концов, не за Приамовым же золотом рванула в Трою спартанская царица, тем более, что, как теперь стало ясно и нам, а древним грекам было известно с самого начала, никакого золота у Приама не водилось, да и если б оно имелось, носила б его не Елена, а Андромаха, невестка старшая и любимая, да, так же, как прекрасную аргивянку к Парису-Александру, нашу Елену тянуло к светлоголовому богатырю-викингу, к тому же природные способности и благоприобретенные навыки того в соответствующей области… Тут мы позволим себе, читатель, самую малость порассуждать на скользкую тему, рискуя при этом не понравиться своим соотечественникам. Конечно, не абсолютизируя недостатки Артема и не распространяя на всех северных мужчин достоинства Олева. Но заметим, что и помимо Артема и даже Алика, у Елены набрался кое-какой опыт, позволявший делать выводы, да и общение с подругами изрядно пополнило ее личные наблюдения, ведь, подозревают о том мужчины или нет, но женщины, делясь друг с другом своими секретами, частенько вдаются во всякие детали, обнародование которых их мужья или не всегда мужья с радостью запретили бы. Итак. Для южных мужчин их наличествующая или воображаемая потенция – предмет неумеренной гордости, до той степени, что они не стесняются разглагольствовать о ней не только с приятелями (впрочем, простите, может, с приятелями они как раз и не касаются подобных тем), но и со знакомыми женщинами и не обязательно врачами (о врачах и говорить нечего). Просто знакомыми, добавим для тех, кто склонен усмотреть в нашей формулировке признак (или призрак) интимности, впрочем, и с непросто знакомыми подобные беседы тоже ведутся и иногда даже невзирая на вещественные доказательства противного, так и Артем нередко вспоминал при Елене какие многосерийные постельные сеансы закатывал в молодости (что он считал молодостью? – спросите вы, как спрашивала и Елена. Если сорок лет это старость, то что такое молодость?). Однако представления их о проявлениях этой самой потенции довольно однобоки, они полагают себя мужчинами в случае, если им удается совершить (будем выражаться прямо) половой акт от начала до конца и получить при этом удовольствие. И это все? – спросите вы. Да, читатель, это все. Во всяком случае, как правило. Так что мужчина, который дает себе труд заметить, что он в постели не один, уже выгодно отличается от упомянутых довольных собой самцов (не исключено, впрочем, что довольство это в определенной степени показное, иначе зачем бы требовать от женщин отсутствия сексуального просвещения, не для того ли, чтоб отнять у них возможность сравнивать?). А если он к тому же за оставшийся за спиной отрезок жизни успел набраться опыта (Ну не с женой же мне изощряться? – наивно замечают мужчины там, на юге), да и наделен от природы способностями, то… Но все, молчок. Не будет переводить бумагу, для производства которой рубят деревья, высокие, стройные, зеленые, выделяющие кислород и озон деревья, на описание вещей, не только описанных и прописанных до мельчайших подробностей в тысячах, если не мириадах книг, но и зафиксированных визуально, так что по самому обыкновенному ТВ, разве что в ночное время, можно увидеть все бывшие таинства ars amandi не просто в натуре, но и под микроскопом, телескопом, через бинокль, подзорную трубу и перископ. Словом, предоставляем выбор вам, читатель, вы вольны прочесть или просмотреть соответствующую сцену в любой книге или фильме, удовлетворяющим вашему несомненно изысканному вкусу, либо просто сконструировать ее в вашем наверняка богатом воображении, можете на несколько минут закрыть глаза и представить себе все, что угодно (и делать это по ходу чтения хоть каждые пять страниц). И мысленно вставить продукцию фантазии собственной или какого-либо признанного миром мастера в наш текст, мы с радостью и готовностью даем вам свое на это соизволение. А засим вернемся к нашей истории. Тему эротики, впрочем, мы покинем не сразу, дабы у читателя все же не создалось представления о Елене, как некой порнозвезде, а объясним, что несмотря на свое, по армянским меркам, более чем бурное прошлое – если б вы знали, читатель, какие взгляды порой кидали на Елену блюстительницы нравов и какие сплетни распространяли на ее счет! – она была женщина армянская, яблочко от яблоньки, доподлинная дочь своей застенчивой и, по большому счету, целомудренной мамы Осанны, выросшая в атмосфере давления и зажимания, а следовательно, задавленная и зажатая при всем своем свободомыслии, впрочем, и само это свободомыслие было армянским, иными словами, могло именоваться таковым только в Армении, поскольку даже в страшном сне она не могла б себе вообразить, что звонит матери на манер северных (не обязательно эстонских) школьниц и небрежно сообщает, что проведет ночь с приятелем, если она с кем-то и проводила ночи (хотя обычно все происходило днем и второпях), то тайно и в период, когда родители были в отъезде или, в крайнем случае, на свадьбе, где предполагалось гулять до утра. И это дважды разведенная женщина? – спросите вы (последний вопрос, дорогой читатель, не то наш роман превратится в пресс-конференцию). Да. Такова армянская реальность. За разведенной следят еще строже, ибо главного вещественного доказательства ее алиби уже нет, и ее жизнь должна быть прозрачна, как стеклышко, дабы чести того, кто, несмотря на наличие прошлого (не прошлого греха или заблуждения, а просто прошлого), рискнет ввести ее в свой дом, не грозил урон, какое-либо неприятное открытие в виде не освященной загсом связи. Так вот на неосвященные связи свободомыслия у Елены еще хватало, но на разврат, извините, уже нет. А что в Армении считается развратом? Да почти все, что выходит за рамки предельно суженной и упрощенной основной процедуры. Так что ее путешествие по стране страсти было не самым легким, и она с завистью поглядывала на лишенных предрассудков местных женщин. И окружавшая ее действительность представлялась ей прямо-таки раем для мужчин. Правда, только вначале. Позднее в этом раю обнаружилась какая-то несообразность. Не тот колорит. Окрас. Ибо среди высоких плечистых, мужественных викингов с квадратными подбородками и стальными глазами выявилось множество экземпляров того самого пастельного оттенка, который именуется по-разному в России, Эстонии и Англии, но ничем не отличается по сути. Ну не парадокс ли?! В Армении, где женщины для молодых неженатых мужчин практически недоступны, гомосексуалист – редкость, а тут, где достаточно протянуть руку… Тут их была масса, даже среди приятелей Олева имелась парочка – парочка не в количественном смысле (хотя в количественном тоже), а в прямом, он, художник фильма, который Олев собирался снимать, и он, художник фильма, который… это, дорогой читатель, не эхо, а… А проблема. Впрочем, похоже, проблемой подобные вещи представлялись только Елене, здесь к ним относились спокойно, толерантно, и чем дальше, тем толерантнее, более того, толерантность эта, как и везде в Европе, потихоньку превращалась почти в воодушевление. Елену это пугало. Никогда прежде не интересовавшаяся научной фантастикой, теперь она нередко задумывалась над будущим, и ей не добавляло оптимизма воображаемое зрелище торжества сексуальных меньшинств над большинством, и дело не в предрассудках или предубеждении, она исповедовала веру, которую можно бы выразить в четырех словах «хорошо то, что естественно», а будучи врачом, отлично умела отличать естественное от извращенного. Конечно, она помалкивала и принимала тех самых нестандартно окрашенных приятелей Олева радушно и «политически корректно», как пишут в либеральных газетах, и скорее скорбела о них и других им подобных, а также еще не подобных, но обреченных подобными стать, ибо deest remedii locus ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt [24] . Впрочем, уж эта проблема лично ее не касалась, и лишь научный интерес заставлял ее порой размышлять над странностями физиологии и психологии. А времени для размышлений у нее теперь было в избытке. Учить язык целыми днями трудно, кухня и прогулки тоже не занимали всего массива свободного времени, который у нее появился, и ей оставалось только размышлять или читать книги, взятые в библиотеке. В библиотеке, поскольку до ее появления в квартире Олева не было ни одной, даже самой завалящей брошюрки на русском языке, что не удивительно, ибо Олев по-русски практически не читал, разве что в случае крайней необходимости (что объясняло некоторую однобокость его интеллектуального багажа, имея возможность прочесть на эстонском писателей, о которых Елена и не слышала, он почти не знал почему-то обойденных переводчиками Мопассана или Золя, выученных Еленой чуть ли не наизусть еще в десятом классе, когда тома собрания сочинений того и другого гуляли по школе, непрестанно переходя из рук в руки), в пору недолгого благоденствия Елена успела купить пару десятков книг, но их она давно выучила наизусть, а на новые приобретения денег даже не намечалось. И тут у нее появилось развлечение. Подоспел квартирный вопрос.
24
Deest remedii locus ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt – нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем.
Cave ne cadas [25] , – кричал римскому триумфатору раб, шествоваший за его колесницей. Олеву и прочим голосовавшим на выборах за победителей, этого не говорили даже шепотом. Гордые, ставшие хозяевами в своей стране, завоевавшие свободу (так они считали, забыв, что свободу подарили им в девяносто первом так же, как пятьдесят с небольшим лет назад отняли) они сами выбрали тех, кто лишил их права быть хозяевами в собственном доме.
– Черт, – сказал Олев, яростно швыряя газету на пол. – Черт бы их подрал!
25
Cave ne cadas – берегись, чтоб не упасть.
– Что такое? – спросила Елена.
– Закон о реституции!
Закон о реституции… Чем или кем он был продиктован, то ли неодолимым желанием вернуться в эпоху девственности, то ли деньгами эстонцев из диаспоры, вложенными в предвыборную кампанию (если прибегнуть к испытанному методу Шерлока Холмса, по музыке, которую наяривает ресторанный оркестр, можно определить гуляку, кинувшего дирижеру пару купюр, а перевернув формулу cujus regio, ejus religio [26] и приглядевшись к религии, несложно понять, кто владеет страной, иными словами, судя по закону…), Елена этого толком так и не поняла, правда, теперь она интересовалась политикой больше, чем в былые времена, но – если хотите, считайте это парадоксом – ее куда больше волновали перипетии штормов, сотрясавших Россию и, разумеется, Армению, нежели ветры, гулявшие по Эстонии. Хоть она и жила в этой стране, работала, платила налоги и делала покупки, все равно подлинного интереса к тому, что в эстонском государстве происходило, у нее не возникало. Иногда она удивлялась сама себе, а потом думала, что существует, видимо, какой-то эмигрантский феномен отчуждения, недаром ведь люди в эмиграции живут как бы отдельными группами, и если даже отрываются от родины полностью, все равно к новой стране проживания не прирастают (не случайно ведь словосочетание «новая родина» существует, а «старая родина» – немыслимо), в конце концов, отрезанный ломоть к другому караваю не пристанет. Она даже пыталась увлечься здешней жизнью, смотрела телевизор, задавала вопросы, но трудные эстонские имена скользили мимо ее сознания, не задерживаясь. Возможно, дело было в чужом языке? Только теперь она стала понимать, сколь много в человеке определяет язык. Хоть это и инструмент, которым пользуется для работы и выноса ее продукции во внешний мир сознание, по сути дела, он уже проник, переместился в инстинктивную сферу. Есть основные инстинкты, которые человек делит с животными, голод и жажда, половой, оборонительный, но став человеком, он обрел и продолжает обретать то, что присуще только ему, и языковой инстинкт, наверно, самый первый из сугубо человеческих. Потребность говорить на своем языке неистребима, и есть в ее реализации неосознанное наслаждение. В сущности, принуждение человека к общению и высказыванию на чужом языке есть наихудшая из моральных несвобод. И абсолютная ложь, что своих языков может быть несколько. Знать можно двадцать и говорить на них без запинки, но свой язык возможен лишь один, и Елена убедилась в этом на собственном опыте. Она ведь была чистокровной армянкой, почти всю жизнь прожила в Ереване, домашним языком у нее был армянский, поскольку и Торгом и Осанна владели русским лишь в той мере, чтоб объясняться в России, а бабушка, растившая ее на пару с матерью (которая выйдя замуж на первом курсе института и родив ребенка, оставила учебу и в дальнейшем ни дня никем не работала, явление для советской действительности нетрадиционное), бабушка не знала ни одного русского слова, посему по-армянски Елена говорила совершенно свободно, что, в общем-то, естественно. И все же языком самовыражения для нее стал русский, когда и как это произошло, она теперь не могла и вспомнить, в первых ли классах, когда учила вместо армянских букв кириллицу или позднее, когда начала читать книги, однако, если требовалось не просто болтать о всякой ерунде, а облечь в словесную форму мысли и рассуждения, она бессознательно переходила на русский. Нет, она отнюдь не принадлежала к числу людей, пренебрегавших чужими наречиями, наоборот, она всегда жалела, что иностранные языки в ее школьные годы преподавались формально и бездарно, она честно зубрила эстонские слова и, присутствуя в эстонском обществе, где давно уже никто не пользовался отринутым и почти забытым русским, даже что-то понимала, но если вдруг чудо случалось, и кто-то, словно вдруг заметив ее существование, начинал изъясняться на языке потенциального противника, она испытывала нечто вроде интеллектуального оргазма. Иногда ее мучила совесть, что она невольно вынуждает Олева говорить с ней по-русски, но потом она утешала себя тем, что со всеми остальными он может говорить на родном языке. В отличие от нее. Ибо у нее собеседников просто не было. В кооперативе, который она более или менее исправно посещала целых два года, никаких контактов у нее не завелось, поскольку работали там одни эстонцы, вежливые и равнодушные, дальше дежурных фраз о погоде и работе не заходившие, с родственниками здесь почти не общались, с соседями еще менее… Впрочем, соседей в их двухэтажном времен эстонской республики доме как бы и не было, даже вход в их апартаменты вел отдельный, прямо с улицы, первый этаж занимал магазин, а кто обитал в другой половине второго, Елена не ведала…
26
Cujus regio, ejus religio – кто владеет страной, тот определяет религию.
Тут, однако, подоспел, как уже говорилось, квартирный вопрос, и с соседями ситуация изменилась (забегая вперед, сообщим, что в смысле общения это Елене не дало абсолютно ничего).
Согласно закону о реституции вся недвижимость, имевшая некогда владельцев, подлежала возвращению им. В том числе дома и квартиры, где жили люди, зачастую вселившиеся в них десятки лет назад, нередко и родившиеся. Конечно, лишенные незванно нагрянувшей советской властью собственности, во многих случаях бежавшие за границу и начавшие там с нуля люди могли считаться обездоленными. Хотя в итоге они прожили жизнь в Швеции и Финляндии, Канаде и Штатах, имели теперь другие дома и пенсии, позволявшие им приезжать ежегодно на некогда покинутую родину целыми семьями и привозить подарки бывшим школьным подругам и друзьям, которые, прожив жизнь при советской власти, на советскую зарплату, в квартире, принадлежавшей советскому государству, а ныне практически лишенные средств к существованию, обездоленными не считались, и им надлежало отдать последнее, что осталось, то есть освободить квартиры, предоставленные им этой самой ненавистной и проклинаемой советской властью. Правда, не завтра. И не поголовно, поскольку отнюдь не все бывшие владельцы собирались возвращаться на благоразумно покинутую родину и вселяться в требующие ремонта или реновации дома эстонского времени, более того, многие и не могли этого сделать, поскольку за прошедшие полвека успели упокоиться на кладбищах разных, как правило, развитых капиталистических стран, и их имущество наследовали дети, внуки, внучатые племянники и прочая седьмая вода на черничном киселе, какой любят варить в Эстонии. Впрочем, все это детали. Главное – восстановить справедливость. Или законность. В конце концов, сегодняшние обитатели чужих, как выяснилось, квартир с большим энтузиазмом посетили избирательные участки и осуществили свое неотъемлемое право самим сажать себе на голову правителей, которые… Difficile est satyram non scribere [27] ! – воскликнул бы Ювенал, но патриотически настроенные будущие квартиросъемщики еще не утратили пафос строителей или основателей государства.
27
Difficile est satyram non scribere! – Трудно не писать сатир!