Елена

Маркосян-Каспер Гоар

Впрочем, до яда было еще далеко, на первом этапе в ее голосе звучала грусть, потом раздражение, потом… Но надо было как-то сублимировать невостребованные инстинкты, и Елена обратила тоскующий взор к профессиональным ценностям. Что далось ей нетрудно, ибо как раз к этому времени подоспели перемены в политике, а именно, советско-китайские отношения сдвинулись с точки замерзания… по-видимому сдвинулись, вывод этот Елена сделала задним числом, значительно позднее, тогда ей такие сдвиги были до лампочки или китайского фонарика, она, как и большинство более или менее здравомыслящих людей, не читала газет и не смотрела программу «Время», потому об отношениях такого рода вместе с потеплениями и похолоданиями в них могла судить только по последствиям в виде, например, китайских полотенец, даримых или не даримых больными, или в разговорах об иглотерапии. Искушенный читатель не станет спрашивать, каким образом иглотерапия связана с советско-китайскими отношениями, ему отлично известен ответ. Абсолютно естественным для советской власти было во время общего похолодания объявить иглотерапию шарлатанством, а иглотерапевтов – аферистами и чуть ли не убийцами, а после потепления позволить медикам ознакомиться с таинственным восточным искусством врачевания, при этом, разумеется, решительно раскритиковав и отбросив его не вполне материалистические аспекты. Елене нравилось все таинственное, кое-что восточное, к тому же она уже, несмотря на не слишком большой опыт, но имея голову на плечах (чего читатель, возможно, еще не заметил, но мы позволим себе это постулировать, поскольку знакомы с ней ближе, правда, рекомендовать ее в качестве великого мыслителя мы тоже не станем, да и кто нам поверил бы, аплодисменты мы сорвали б, скорее,

задав вечный мужской вопрос: «почему бог, создав женщину, не наделил ее разумом?», вопрос, ответ на который очевиден – да потому что в ребре нет мозга, даже костного; а если серьезно, то избыточный интеллект для женщины беда, а не удача, и господь бог был милостив, избавив слабый пол в его подавляющем большинстве от этого данайского дара; что касается Елены, об излишествах речь не идет, однако, интеллект у нее все же наличествовал), так вот, имея не совсем пустую голову на плечах, она стала потихоньку разочаровываться в медицине обычной, поневоле попиравшей первую врачебную заповедь «не вреди». Еще в институте ее заставляли вздрагивать приписанные к каждому мало-мальски действенному лекарству бесчисленные противопоказания и побочные действия, а работая на участке, она столкнулась с людьми, полностью отупевшими от транквилизаторов и превратившимися в абсолютных рабов таблетки, с астматиками, здоровье которых было разрушено, как старый мир – до основания, панацеей последних десятилетий – кортикостероидами, и прочая, прочая. В сущности, у поликлинического врача, к которому относятся пренебрежительно, как к неудачнику, застрявшему на низшей ступени карьеры, есть преимущества, врачу в клинике неведомые: участковый врач видит последствия лечения, в то время, как в клиниках назначают новомодный препарат и выкидывают больного вон, представляя себе дальнейшее, в основном, теоретически. Особенно резвятся всякие профессора и доценты, выискивая наиновейшие и наидефицитнейшие (в те времена) названия и вызывая тем самым почтительное удивление у пациентов… Собственно говоря, от врача и ждут, чтоб он назначил лекарства, чем больше, тем лучше, и для того, чтоб эти ожидания обмануть, нужна недюжинная смелость, ведь если, потратив массу времени на убеждения и уговоры, уходишь, ограничившись минимумом или, не дай боже, не выписав ничего, закрыв за тобой дверь, домочадцы больного презрительно обмениваются репликами:

– Ну и врачи пошли, ни черта не знают!

– Небось купила диплом, а сама ни бум-бум.

Насколько проще настрочить несколько рецептов и кинуть, как кость псу – пусть травится. Хотя пес-то как раз не отравится, он умнее… Так печально размышляла Елена над очередной историей болезни, когда в ее кабинет вошел пациент, явившийся за бюллетенем, и положил на стол книгу.

– Вот, доктор, разрешите вам презентовать. Мне она ни к чему, купил когда-то из любопытства…

Книга оказалась «Чжень-цзю-терапией» Чжу Лянь, руководством по акупунктуре, проникшим в СССР в благоприятный период советско-китайской дружбы в конце пятидесятых и давно ставшим библиографической редкостью, осевшей в домах разных физиков, экономистов, химиков и прочих любителей медицинской литературы. Пациент, получив свое, удалился, скамейка в коридоре, где обычно теснились ожидающие приема больные, пустовала, и Елена открыла книгу, следствием чего явился очередной чувствительный урон, нанесенный Торгомовой мошне.

– Уфф, – сказал Торгом, вернувшись домой после делового свидания с директором некого института, – теперь все. Лучшего места работы в Ереване не найти, так что больше расходов на твое трудоустройство не предусматривается. Учти и не ссорься с коллективом. С директором можешь.

С коллективом Елена ссориться не собиралась, она вообще редко с кем ссорилась, имея характер миролюбивый и коммуникабельный, а вот насчет директора Торгом ткнул пальцем даже не в уютное, тесное земное небо, а в бесконечный космос. Хотя, оговоримся, не в частности, а в целом. То есть не в конкретном Еленином случае, ибо Елена не ссорилась и с директором, вернее, директор с ней не ссорился, но отнюдь не по той причине, которую имел в виду Торгом. Ибо взятки, которые брал директор, а брал он их во множестве, не оказывали никакого влияния на его самочувствие или самосознание или… словом, он вел себя так, словно б и не брал, и получалось это у него настолько естественно, что не только тот, кто подозревал, что дали, но и тот, кто давал сам, мог в этом, пожалуй, усомниться.

Однако новое место работы Елены заслуживает того, чтоб ознакомиться с ним более детально. Итак.

Институт, куда Торгому удалось пристроить свое чадо, был настоящим заповедником, где в условиях, близких к естественным, но безопасных, проводили пять рабочих дней в неделю всяческие дочери, невестки и жены. Ибо труд (или, по крайней мере, диплом) медика в Армении считался престижным, и многие из тех, кто был при выгодном деле или большой должности (что само собой подразумевает и дело) с удовольствием отдавали дочерей в мединститут – дочерей, потому что сыновей предпочитали пустить по своим стопам, в мир больших должностей и выгодных дел, а самые высокие должности принадлежали отнюдь не к миру медицины, да и выгодные дела тоже. (О дочерях самих медиков мы скромно умалчиваем, perspicua vera non sunt probanda [11] ). Таким образом, возник целый пласт медицински образованных женщин из «хороших домов», которых желательно было устроить на подходящую работу. Тут и пригодился Институт. Работенка там была непыльная, выражаясь по-врачебному, некровавая, поскольку занимался Институт, в основном, реабилитацией, тяжелые больные попадали туда редко, посему угроза душевных травм была сведена почти к нулю, а трудные, бессонные дежурства случались не чаще раза в год, ибо тамошние больные по ночам обычно спали. С другой стороны, реабилитировали больных всяких, так что круг причастных к тому врачебных специальностей был широк, опять же мужчины туда шли со скрипом, поскольку содержать семью на заработки (не зарплату, на зарплату советского медика семью не содержали, это исключалось априори) врача было проще хирургу или, во всяком случае, тому, кто имеет дело с больными тяжелыми, словом, к моменту внедрения в Институт Елены тот был полон прекрасных дам, большинство которых принял уже нынешний директор (предварительно выдворив на пенсию дам менее прекрасных, во всяком случае, не столь хорошего происхождения и хуже обеспеченных). И ни одна, добавим, не попала в Институт просто так. Однако это «не просто» отличалось отнюдь не только количественно. И хотя борзые щенки здесь не фигурировали, но попадались вещи весьма примечательные, типа оконных рам или холодильников, причем оседавших вовсе не в директорском доме (впрочем, и дом директорский, разумеется, был в полном порядке), срабатывал один из интереснейших феноменов советской эпохи, когда «хозяева» предприятий, институтов, больниц и тому подобное изощрялись всячески, как на законном поле, так и далеко за его пределами, дабы поддержать и оптимизировать существование «своего» заведения. Вслед за появлением в одном из отделений в качестве ординатора дочери директора мебельной фабрики обновлялись кровати и диваны, жена деятеля из управления торговли влекла за собой, как комета, целый хвост разнообразных предметов, от кондиционеров до занавесок. Палаты оклеивались импортными обоями, в ординаторских появлялись немецкие шкафы и письменные столы, в холлах и палатах-люкс цветные телевизоры, врачующим дамам шились белые халаты по мерке, снятой специально приглашенными работницами ателье, заведующий которым возымел желание видеть свою племянницу среди институтских массажисток, ковры и зеркала украшали полы и стены. Ковры и зеркала! Вы только вдумайтесь, читатель. За время своей врачебной карьеры Елена перевидала немало лечебных учреждений, от деревенской ЦРБ в Ноемберяне, где она побывала в студенческие годы на так называемой практике, и провинциальных по имперским меркам ереванских больниц и поликлиник до самых что ни на есть столичных заведений – в Питере, где ей довелось в скором будущем пройти усовершенствование в гигантской клинике, раскинувшейся на несколько кварталов, и в Москве, куда ей предстояло отправиться несколько позже, дабы ознакомиться во всесоюзном научно-исследовательском институте с методикой определения чего-то там совершенно необходимого, наконец, она застала пору бесславного конца советской бесплатной медицины в Таллине, и везде, в любом из этих учреждений, разбросанных на территории, равной не четырем, а доброму десятку Франций, палаты были тесно заставлены койками, как прихожая пьяницы пустыми бутылками, а уныло выстланные линолеумом коридоры, в лучшем случае, чисто выметены и даже вымыты,

но неизбежно голы. И вдруг лоснящийся от свежей мастики паркет, ковровая дорожка, полированные двери в палаты, обновлявшаяся каждый год побелка, люстры, картины, удобные кресла и диваны, журнальные столики и обязательные шахматы (ибо больным надлежало не только телесно оздоравливаться, но и морально очищаться и интеллектуально расти, пациенты, пойманные за игрой в карты подлежали немедленной выписке, но шахматы неуклонно поощрялись). И среди всего этого великолепия, крадучись по-тигриному бесшумно и столь же опасно, бродил директор. Он изучал паркет в коридорах и унитазы в туалетах, он проводил пальцем по полированным поверхностям, и если на кончике нехитрого контрольного инструмента оказывалась хоть одна пылинка, стены содрогались от громов и молний, которые он метал в санитарок, старшую сестру и зав. отделением. Перепуганные сотрудники прятались кто куда, дожидаясь, пока гроза стихнет, а громовержец тем временем возникал на другом этаже у дверей ординаторской, и горе врачихе, которую он застукал с сигаретой (с женским курением он боролся нещадно, возмущение мужей и отцов в сравнении с гневом этого блюстителя патриархальных нравов выглядело б вялым одобрением) или за невинной чашкой кофе – независимо от того, кому она доводилась родственницей и какой вклад сделала в его личное или институтское благополучие (отметим в скобках, что грань между первым и вторым расплывалась, ибо прямым следствием процветания Института было стремление больных в него попасть, пациенты выстаивали – или, скорее, вылеживали, длинные очереди и более того, за возможность лечиться, пребывая в двухместной палате с холодильником, при вполне съедобной пище да еще и с телевизором в десяти метрах от дверей палаты готовы были – что?.. правильно: за-пла-тить). Он никого не боялся, ибо среди упомянутых вкладов были, помимо вещественных, ощутимых, также и нематериальные, но отнюдь не менее, а может, и более весомые. А именно, связи. Контакты. Посему он позволял себе наорать на любую или почти любую из своих прекрасных дам (обходя разве что невестку царствующего монарха да жену собственного министра), если находил к тому причину или хотя бы повод. Впрочем, у него была и одна странная черта, он ценил хороших работников независимо от собственных выгод, и на Елену, например, никогда не повышал голоса. Ибо Елена, как нам уже известно, не знала удержу в верности клятве Гиппократа, особенно, с тех пор, как обнаружила внутри, так сказать, в недрах, призвания вообще призвание в частности, она чуть ли не ночевала на работе и зачастую вместо трех уходила в пять, благо Артем появлялся не раньше шести, и она, тем более, что идти было недалеко, вполне успевала приготовиться к приходу или, если угодно, восходу своего изрядно потускневшего светила. Она уже почти смирилась с незадавшейся, как она полагала, личной жизнью и радовалась уже тому, что, в отличие от какой-нибудь спартанской царицы, могла занять себя делом благородным и увлекательным… А почему, собственно, в отличие? Кто это может утверждать наверняка?

11

Perspicum vera non sunt probanda – очевидные истины не нуждаются в доказательствах.

Спартанская царица бродила по саду с печальным лицом и потухшими глазами. Золотые волосы, полноводной рекой стекавшие по белому покрывалу, зацепились за низко растущую ветку, Елена дернула небрежно прядь, опутавшую сучок, дерево задрожало и исторгло из листвы спелую смокву, упавшую к ногам царицы. Глядя на распластавшийся лепешкой сочный фиолетовый плод, Елена хмуро думала, что уже чуть ли не тридцать лет поспевшие плоды покорно ложатся к ее ногам, и ни разу, ни разу не было случая, когда у нее возникла б нужда хотя бы протянуть руку. Боги, как это скучно!

– Елена, – послышался невдалеке знакомый голос. – Елена, где ты?

Елена не ответила. Затрещали ветки, и перед ней появился Менелай.

– Я еду на охоту, – сказал он отрывисто. – Там к тебе гости. Ступай в дом.

– Гости? – переспросила Елена.

– Твоя двоюродная сестра Феба с мальчиком.

– Феба? – оживившееся было лицо Елены снова померкло. – Опять Феба? – сказала она отчужденно. – Не люблю ее. Скучно с ней.

– А с кем тебе не скучно? – спросил Менелай, срывая смокву.

Елена молчала. Менелай вонзил в плод острые белые зубы, откусил половину, протянул вторую Елене, та покачала головой, и он проглотил остаток.

– Сладкая, – сказал он, облизывая губы. – Занялась бы ты, Елена, каким-нибудь делом.

– Каким делом? – спросила Елена безучастно.

– Благородным и увлекательным. Врачеванием, например.

– Врачеванием? – Она озадаченно сдвинула брови. – Разве царице пристало заниматься врачеванием?

– А почему нет? Для царицы не может быть ничего постыдного в ремесле, которым занимался сын Аполлона.

Елена запрокинула голову и посмотрела в безоблачное, как всегда, небо. Хоть бы дождь пошел, что ли… Послышалось пение рога, и Менелай заторопился.

– Вернусь вечером, – бросил он, уходя. – А ты ступай в дом. Феба заждалась. И подумай над моим советом.

Артем был не вполне последователен. С одной стороны, он, разумеется, одобрял и, естественно, поощрял… начнем с того, что он был весьма рад не потребовавшему от него никаких усилий перемещению Елены в заведение, работа в коем прибавляла в некотором роде престижа и ему – у парня, сумевшего устроить жену Туда, должны быть неплохие деньги или связи, так, без сомнения, думали многие из его знакомых, особенно, не самых близких. Нравилась ему и окруженная восточно-мистическим ореолом специальность, он даже снизошел до того, чтобы подыскать Елене через какого-то приятеля комнату в Питере (таскаться из общежития до больницы, в которой размещалась кафедра, через весь город да еще зимой, в мороз и на ветру – выше сил южного человека; добавим, что оплачивал арендованное помещение, естественно, Торгом, так что позиция Артема была наивыгоднейшей), в том самом Питере, где накинувшаяся на знания, как кошка на валерьянку, прозелитка погружалась в глубины нового мировоззрения (ибо иглотерапия не просто учение, это мировоззрение), он доставал ей дефицитные книги, агитировал знакомых испробовать старый новый метод лечения, освоенный супругой, и уж, само собой, по душе ему была сублимация Елениных излишне развитых, по его мнению, инстинктов. Но, с другой стороны, как всякий армянский мужчина, он время от времени выставлял не рожки, поскольку наделить его таковыми Елена не озаботилась, но когти или копытца. Его раздражала манера Елены задерживаться на работе – а она задерживалась все чаще, поскольку больных у нее становилось все больше, иной раз ей даже случалось, заговорившись с очередным нуждавшимся в утешении страждущим (отказываться от словотерапии она и не помышляла), прийти домой – страшно сказать! – после голодного супруга, его выводила из себя ее привычка вечерами обзванивать пациентов, дабы выяснить, как с болями у радикулитика или язвенника, и не было ли приступа у астматика. И уж в полное исступление его ввергали звонки пациентов мужского пола, которым Елена по неосторожности вверила номер своего телефона.

– Я не желаю, чтобы ко мне домой, моей жене, звонили неизвестные мне мужчины, – рявкал он. – Я требую, чтоб это немедленно прекратилось!

Но немедленно это прекратиться не могло, поскольку максимум того, на что была способна деликатная Елена, не оглашать номер впредь, но звонили ей люди, лечившиеся у нее полгода назад, год, иногда и больные еще поликлинические, узнавшие ее новые координаты у родителей, и не могла же она, простите, сказать человеку:

– Больше не звоните, ваш пол неугоден моему супругу.

– Ревнует, – многозначительно говорила Ася, которой Елена неуклонно поверяла свои секреты и спрашивала совета, несмотря на то, что Ася по-прежнему плавала в книжных морях, разве что разбавив слегка художественную литературу научной, и не выходила замуж, поджидая не принца на белом коне, конечно, ибо к сказкам и любовным романам относилась с иронией, но, возможно, пришельца на белом звездолете или, на худой конец, доктора наук в белом халате. Елена в ответ только вздыхала. Увы! Впрочем, это можно было назвать и ревностью, но порождали эту ревность не любовь и не страх, что возлюбленную отобьют, уведут, умыкнут, присвоят, нет, то было производное темных мужских инстинктов, первобытных начал. Моя пещера, моя собака, моя дубинка, моя женщина… Что поделать, таковы мужчины, такими были испокон веку и пребудут всегда, думала Елена. До тех пор, пока не познакомилась с Олевом, после чего внесла в свои представления поправку: армянские мужчины. (Конечно, читатель, она была не совсем права, именно таким образом экстраполируя свой личный опыт на широкие мужские массы, но простим ей, учитывая, что ее бурная личная жизнь протекала в пределах территории, напоминавшей по своим очертаниям гроздь винограда, и на девяносто пять, кажется, процентов населенной армянами).