Елена
Шрифт:
Да, время шло, а Гермионы все не было, что уже начинало беспокоить родителей, сперва родителей мужа, так как в Армении суетиться по подобному поводу обычно начинают родители мужа, потом и своих. Прошли весна, лето, Елена сдала госэкзамены, получила диплом, ее распределили… Надо сказать, что в итоге Торгому пришлось-таки слегка раскошелиться, ибо спасенную в результате своевременного обращения в брачующие, прибегая к советской терминологии, органы от ссылки в деревню Елену приговорили, как и прочих замужних, к отбытию срока на «Скорой помощи» (идеальное место для начинающего: приезжаешь к потерявшему сознание или орущему от болей человеку, за пять секунд ставишь диагноз, принимаешь решение, спасаешь жизнь, кто подходит на такую роль больше, чем вчерашний студент), и позднее Торгом был вынужден потратиться – несильно, поскольку Минздрав все-таки не военкомат – на приобретение небольшой, но весомой болезни вестибулярного аппарата, с которой не то, что в машину «Скорой», на велосипед не сядешь, только пешком и без лишней спешки. Однако это событие произошло через год, а пока Елена ходила в клинику, где вместе с другими интернами ей надлежало осваивать разнообразные тонкости и мельчайшие подробности язвенной, гипертонической, периодической и прочих болезней, которыми дружно страдали ее соотечественники, набившиеся во множестве в тесный, душный, плохо проветриваемый котлован меж голых, лишенных растительности гор. Она и осваивала, с прилежанием и тщанием, с какими в первом классе выписывала каллиграфические прописи – где положено, тонко, где надо, с нажимом. В пылу этого освоения пролетели осень, зима, весна, мелькнула почти незамеченной первая годовщина свадьбы (а от Гермионы все не было известий, и определилось неясное шевеление в родовом гнезде Налбандянов), потом настало время манипуляций с Торгомовым кошельком вкупе с исследованием его же записной книжки, содержавшей телефонные номера на все случаи жизни, и счастливо избавленная от «Скорой помощи» Елена получила возможность слегка передохнуть, окунувшись на пару с мужем в Черное море. Плавать она, правда, не умела, барахталась на мелководье, у самого берега, зато загорала на всю катушку и приобрела в дополнение к своим золотистым кудрям еще и абрикосовый оттенок кожи, с которым и вернулась в Ереван, бодрая и готовая ко всяческим подвигам на профессиональной ниве, распаханной, удобренной и пребывающей в ожидании мига, когда Елена начнет засевать ее разумным, добрым и вечным. Засим последовало еще одно обращение к записной книжке, и вскоре Елена отправилась в самостоятельное плавание по симптомам и синдромам в качестве участкового терапевта поликлиники, где пост главного врача занимал один из Торгомовых приятелей-собутыльников. А на Гермиону не было даже намека, что стало беспокоить уже и кругленькую и уютную, как теннисный мячик, маму Осанну, и сказать, что беспокойство это не имело никаких оснований, никто не посмел бы, ведь неумолимо близилась вторая годовщина бракосочетания, а предъявить городу и миру было нечего. Да будет вам известно, дорогой читатель, что в Армении откладывать обзаведение первым ребенком не принято, вот что касается дальнейшего планирования семьи, как именуется в документах по правам человека отложенная на неопределенное время простейшая процедура зачатия, это пожалуйста, сколько угодно, но первое дитя, для спешного подтверждения детородных способностей, надо полагать, производят на свет безотлагательно, и задержку может извинить разве что нештатная, очень нештатная ситуация типа начавшейся ядерной войны или намеченного переезда в Соединенные Штаты Америки. Так что Гермионе по общеармянским стандартам надлежало уже если не ползать в манеже, то, по крайней мере, сучить ножками в колыбельке, но увы, даже хорошо вооруженный глаз не сумел бы уловить ни признаков ее хотя бы грядущего появления, ни даже примет нештатной ситуации. К тому же Елене вот-вот должно было стукнуть двадцать пять, то есть она катастрофически приближалась к состоянию, которое на уроках по акушерству-гинекологии в только что оконченном ею институте безапелляционно называли «старой первородящей». Попадать в эту категорию, в которую зачисляли с двадцати семи лет, Елене не хотелось, да и против Гермионы она ничего не имела, наоборот, так что к записной книжке Торгома прибегли в очередной раз, и недавние молодожены рука об руку отправились прояснять положение. Процесс пошел, как выразился наш небезызвестный современник. И был недолог, добавим мы. Очень скоро все тайное стало явным к обоюдному замешательству не только супругов, но и ближайшей родни, ибо вопреки ожиданиям Налбандянов и тревоге Торгомянов виновницей происходящих, а вернее, не происходящих событий, оказалась вовсе не Елена. «Азооспермия» – было начертано на бланке, врученном ошеломленному Алику, крупными, круглыми, аккуратными, типично женскими буквами, и такая же крупная, круглая женщина в сакраментальном белом халате, смущенно пряча глаза, говорила, что болезнь эта неизлечима, собственно, это и не болезнь вовсе, а ее стойкое последствие, что ничего тут не поделаешь, надо смириться, разумнее всего найти общий язык с женой и взять ребенка, что приемные дети порой становятся милее родных, и много другой подобной ерунды, которую Алик почти и не слушал, в тот момент ему было не до приемных детей, да и вообще не до детей, как таковых, он еще не вышел из возраста, когда мужчины воспринимают ни с того, ни с сего сваливающееся на них визгливое, не дающее спать по ночам маленькое существо если не как досадную помеху, то как неизбежное зло, в лучшем случае, как вещественное подтверждение своих мужских способностей, и, рассеянно глядя на врачиху, он все составлял и составлял в уме обращенную к родителям фразу, которая все объяснит, но фраза никак не выстраивалась, выходило только начало – насчет дурацкой свинки, перенесенной в классе четвертом, не то пятом… помнишь, мама, как я болел свинкой?.. впрочем, нет, матери он ничего говорить не будет, скажет отцу, а тот пусть уже разбирается дальше, хорошо еще Елене ничего объяснять не надо, только показать справку… О том, что будет дальше, он в ту минуту не думал, не думала и Елена, как всякая нормальная женщина, она прониклась внезапной жалостью к несчастному ущербному супругу, и целый месяц была заботлива и предупредительна.
– А дальше? – спросит искушенный читатель. – Месяц, два, три – это хорошо, это понятно, ну а дальше?
– А дальше? – спросил Торгом, отодвигая пустую тарелку.
Елена, забежавшая после работы повидать родителей и удачно угодившая на вкуснейшую материнскую толму, воззрилась на отца удивленно.
– Я о твоем браке – пояснил Торгом, и Елену озарило, она вдруг и полностью осознала, что может обрести свободу (ну и выражение, будто брак – тюрьма… еще и «узы брака»… где узы, там и узники, удивительно, зачем вообще придумывать институт, избавление от которого пышно именуется «обрести свободу»?), обрести свободу на законном основании, не с нечленораздельным лепетом «не сошлись характерами», а с железобетонным аргументом, которого не посмеет оспаривать никто, если кто-то и вякнет что-нибудь, разрозненные голоса недовольных живо заглушит своим мощным мычанием священная корова продолжения рода, да что там, родители сами будут ее уговаривать не лишать их неотъемлемого права ласкать внуков… Слабенько, почти неощутимо кольнула совесть, но Елена немедленно и энергично отмела ее попреки, в конце концов, кто мог бы утверждать, что Алик обожает ее и умрет от тоски, буде она его покинет, да ничего подобного, напротив, обретя свободу, он получит шанс со временем обрести и любовь, по крайней мере, сможет жениться на какой-нибудь оставшейся по несходству характеров одной женщине с ребенком, которого усыновит или удочерит, нормального, здорового, полноценного ребенка, возможно, от людей с дурными характерами, но не плод торопливых утех какой-нибудь алкоголички, наркоманки или проститутки (Елена была твердо убеждена, что отдать собственное дитя в приют способна только женщина в высшей степени деградированная), подозрительного младенца с безнадежно неправильным геномом, способного когда-нибудь почувствовать в себе зов неведомых предков и пойти по их стопам, стать наркоманом, убить и ограбить приемных родителей или хотя бы умереть от врожденного сифилиса. Как Мопассан и однако, не как Мопассан, унаследовав болезнь, но не талант, трагедию, но не триумф… Усыновит или удочерит и таким образом станет отцом… Забегая вперед, сообщим, что так оно и случилось, через пару лет Алик женился на разведенной женщине и стал отцом ее двухлетней дочки, тогда как Елена…
Тогда как Елена уже всячески старалась утратить благоприобретенную свободу, но у нее ничего не выходило. Она недоучла одну особенность национальной психологии. Когда после развода она со всей своей мебелью и прочим антуражем перебралась обратно в родительскую квартиру, у нее было ощущение, что она вернулась в девичество, глядясь в зеркало, она с удовлетворением отмечала, что похорошела, и полагала, что соискателей руки и сердца ей долго ждать не придется. И однако она забыла о причудах священной коровы.
Напоминание оказалось болезненным. Прошло несколько месяцев после возвращения домой, и Елена свела знакомство с неким Арамом (тогда же ее осенило насчет роковой роли буквы «А» в ее судьбе, и в дальнейшем она приглядывалась с интересом, но и подозрением ко всяким Ашотам, Аршакам, Арменам, Артаваздам, Артаксерксам, Адамам, Аленам, Ахиллесам, Альмавивам и прочей нечисти, начинавшейся с первой буквы всех алфавитов), юношей, вне всякого сомнения, умным – ибо он был математиком, и талантливым – ибо обладал прекрасным нежным тенором и не изолированным (в музыкальном смысле, как то случилось с Елениным родным братом, наделенным голосом звучным, как иерихонская труба, и почти столь же разрушительным, поскольку господь бог забыл присовокупить к сему хотя бы приблизительное подобие слуха), не изолированным, а прекрасно сочетавшимся с другими компонентами музыкальной одаренности. Имелись у него и иные достоинства, и Елена отдала ему свое сердце, невзирая на невзрачный его вид и малый рост. Обнаружился нестандартный сердцеед у Елены на участке, в семействе, которое она часто пользовала, как врач, прибегая не менее двух раз в неделю по зову мамаши, женщины болезненной, капризной и разговорчивой. Надо сказать, что Елена уже с первого года работы с великим пылом отдавалась одной из составляющих врачевания, а именно, словотерапии, и с неусыпным вниманием слушала пациентов, утешала их и ободряла, почему и пропадала на вызовах целыми днями, проводя по часу у всякого, кому излить душу было некому, кроме участкового врача. Так и Арамова мать давным-давно изложила ей всю свою биографию разведенной женщины, вырастившей в одиночестве двух детей, давшей им образование и ожидавшей теперь плодов тяжких трудов своих, и когда однажды Елена столкнулась в дверях с Арамом, она уже знала всю его подноготную, от детских инфекций и школьных отметок до институтских подружек и всяческих хобби, главными из которых были пение и пешие походы к архитектурным памятникам. С пеших походов и пошло. С пеших походов и пения, которые, по чести говоря, трудно было отделить друг от друга, так как Арам обожал петь в церквях, не действующих, конечно, а пустующих, обезвреженных советской властью, очищенных от опиума для народа и предоставленных в распоряжение туристов. Разговорились в коридоре, речь, естественно, зашла об архитектуре – как уже упоминалось, в архитектуре разбирается каждый армянин, и Арам с Еленой не были исключением, выяснилось, что Елена ни разу не видела прелестную егвардскую церквушку, и Арам немедленно загорелся желанием восполнить пробел. За чем и последовала автобусно-пешая прогулка в Егвард. И иные прогулки в подобные места с проникновенным пением шараканов [10] под нежно резонирующими куполами, прогулки неизбежно романтические и неотвратимо ставшие основой романа, самого изящного из романов Елены, украшенного архитектурными излишествами, руладами под гитару и не омраченного избытком ревности или будничности. И однако, вскоре его плавное течение было нарушено неожиданно разразившейся войной, которую следовало б назвать Первой Материнской (увы, не последней), развязанной ни с того, ни с сего (так, по крайней мере, казалось Елене) пациенткой с участка, неблагодарно забывшей об издержанных на нее Еленой времени и душевных силах. И вот тут-то против Елены было обращено то, что она искренне считала своим преимуществом. А именно, необремененность плодом от первого замужества. «Она говорит! Мало ли что она говорит?! Она может сказать все, что угодно, может даже справку принести, двадцать справок, сто справок, у них, врачей, круговая порука.» Разумеется, Елена не собиралась нести справки – ни сто, ни одну, ее коробил уже сам факт, что тонкости ее физиологии обсуждались вслух посторонними – пока еще посторонними – людьми… «Уж лучше взять женщину с ребенком, по крайней мере, можно не сомневаться»… и что ее милый Арамчик добросовестно пересказывал ей детали подобных обсуждений, и когда Елена выходила из себя, только улыбался и разводил руками – «Не сердись на маму, ее тоже надо понять, она отказалась от личной жизни, посвятила себя нам»… Недаром у нее вид святоши, вы только посмотрите на ее неодобрительно подобранные губки, на ее то и дело предобморочно закатываемые мелкие глазки, думала Елена яростно, начиная потихоньку ненавидеть этих пока еще посторонних и постепенно привыкая к мысли, что лучше откинуть похожее на желтый глазок светофора, предостерегающее и настораживающее «пока еще»… естественно, проливая слезы, как же иначе, часто и обильно, так, что хватило б на обводнение всех околоереванских пустынь, проливая, но привыкая. Иметь глаза на мокром месте, в сущности, большое счастье, и не только потому, что в слезах кроется род наслаждения. Люди, у которых органы зрения обретаются в местности засушливой, тяжело переживают любую пустяковую беду, невыплаканное горе оседает в глубинах их души, со временем обезыствляясь и обезвреживаясь, как очаг Гона, не тревожа, но существуя, и если с годами таких узелков образуется много, душа теряет гибкость, и полет становится для нее недостижимой мечтой. А Елена, наплакавшись вдоволь, даже не отринула, а мягко отодвинула преданного сыночка к маменькиному подолу и разнообразия ради решила присмотреться к другим буквам алфавита. Так промелькнули ярко, но кратко, как падающие звезды, Петрос Первый и Петрос Второй, оставившие в душе Елены след, подобный тому, какой оставляют многие властители в истории: дата начала царствования и дата конца с черточкой посередине, а затем Елена вернулась на круги своя, встретив Артема.
10
Шаракан – духовное песнопение.
Встрече предшествовала поездка на Волго-Дон, как именовалось в народе (армянском) путешествие на теплоходе по великой русской реке с прилагавшимися населенными пунктами, каналами, шлюзами и кусочком Дона, и из поездки этой Елена, помимо купленных в Саратове агатовых бус и неизбежно сбившихся в один пестрый ком впечатлений от разных приволжских городов, вывезла знакомство или, лучше сказать, приятельские отношения с некой супружеской парой, завязавшиеся с забавного эпизода: не то в Куйбышеве, не то в Горьком на пристани Елена столкнулась с мужской половиной пары. Увидев ее, сопутешественник стал с хихиканьем описывать, как только что в парфюмерном магазине, где он обзавелся одеколоном «Лаванда», продавщица крикнула ему вслед:
– Тару в магазине не бросать!
– Неужели я похож на русского? – спросил он, отсмеявшись, и когда Елена решительно замотала головой, сунул ей руку, представившись: – Джон.
– На англичанина тоже не очень смахиваете, – заметила Елена, и Джон, разразившись неадекватно громким хохотом, потащил ее знакомиться со второй половиной пары, именуемой Сатеник.
Супруги пригласили Елену в гости через неделю после возвращения, и когда она вошла в небольшую, тесно заставленную мебелью гостиную, с дивана поднялся ей навстречу невысокий (но где взять?.. мда…) моложавый мужчина с большеглазым приятным лицом, неуловимо напоминавший Шарля Азнавура. Через час, когда Елена со стопкой грязных тарелок вышла вслед за Сатеник на кухню, та шепнула ей, прикрыв на всякий случай поплотнее дверь:
– Приглядись, Елена. Артем тоже разведен, детей все равно что нет, бывшая жена вышла за другого и как отрезала, даже от алиментов отказалась, человек, сама видишь, неглупый, с Джоником пятнадцать лет в одном отделе, так что никаких неожиданностей быть не должно… Приглядись.
Елена смутилась было, но потом призналась, что уже приглядывается. А когда поздно вечером говорливый, всю дорогу сыпавший остротами Артем, прощаясь у подъезда, предложил встретиться на днях еще, она согласилась столь поспешно, что потом долго досадовала на себя.
Не прошло и месяца, как Елена водворилась в Артемовой двухкомнатной квартире, слегка потеснив хозяина, прежде роскошествовавшего в одиночку на двуспальной кровати. К счастью для Торгома (ибо немецкий гарнитур, потускневший после двух переездов, да и потрепанный, не столько Еленой и первым ее супругом, сколько неугомонным Елениным племянником, возымевшим обыкновение скакать на выставленных на веранду диване и креслах, был продан за полцены, и деньги проедены или, скорее, прокучены – опять-таки не Еленой, а самолично Торгомом), итак, к полному удовлетворению любящего отца гостиная, как и спальня были уже обставлены, и ему оставалось только раскошелиться на скромный наборчик кухонной мебели, дабы гастрономические упражнения Елены получили достойное обрамление. Впрочем, будем справедливы к поклоннику папы Горио, на радостях, что дочь, наконец, пристроена, Торгом готов был и не на такие подвиги. Шкафчики и табуретки явились практически молниеносно, словно сотворенные из воздуха, собственно, почти так оно и было, у всякого, более или менее знакомого с советскими реалиями, напрашивался вывод, что возникли они по волшебству в пустом, как торичеллиевы полушария, магазине пусть не из воздуха, но разноцветных портретиков основателя сказочного царства, где подобная магия служила первейшим источником существования. Однако независимо от кухонной и иной мебели, независимо от наличия или отсутствия любых житейских удобств и материальных благ, как таковых, Елена была счастлива. Совершенно счастлива целых десять дней, может, две недели или даже месяц. Это было видно за километр, стоило только взглянуть на выражение лица, с которым она слушала остроты и каламбуры мужа (мужа, правда, пока гражданского, в загс она не торопилась, дабы не потерять бабушкину квартиру, где была прописана в единственном числе – не считая самой бабушки, конечно), самозабвенно, закинув голову, смеялась его шуткам и впитывала его сентенции. Артем любил поговорить, и отнюдь не о работе, что выгодно отличало его от многих и, естественно, радовало Елену, которая ничего не смыслила в конструкциях, срезах и сечениях, составлявших предмет его трудов, он даже слишком любил поговорить, конкурируя с самой Еленой, ведь она, как и большинство женщин, тоже была не прочь поупражнять мышцы языка и прилегающих к оному территорий, но все же с готовностью, особенно, на первых порах, умолкала, когда слово брал Артем, в надежде услышать влюбленные речи. Правда, Артем речей о любви не вел, он терпеть не мог сюсюкания, так что Елене приходилось довольствоваться надеждой. Однако, прошел месяц, и у нее стала мелькать мысль, что словоговорение, если угодно, словесные фейерверки поглощают у него слишком много энергии, можно сказать, всю энергию, даже ту ее часть, которую полагается растрачивать исключительно по ночам. Ибо почти каждый вечер новоиспеченный супруг, пожелав ей спокойной ночи, поворачивался к ней спиной и засыпал сном неполовозрелого мальчугана – крепко и без сновидений, эротических уж наверняка. Вначале Елена смущалась, потом стала делать попытки нарушить этот покой, иногда супруг реагировал адекватно, чаще вовсе не реагировал, со временем стал отвечать раздраженными высказываниями типа:
– Я, извини, не пионер, чтоб всегда быть готовым, да и ты уже не девочка, могла б думать еще о чем-нибудь кроме секса…
Последний упрек Елена считала несправедливым, ее интересовал отнюдь не только тот аспект жизни, которым Артем столь демонстративно пренебрегал, к тому же она была убеждена, что в двадцать девять лет к телесным наслаждениям равнодушны лишь больные с эндокринной патологией, да и в сорок, которые недавно стукнуло Артему, нормальные мужчины ведут себя иначе. Она проводила у зеркала времени больше, чем когда-либо в жизни, пытаясь доискаться, нет ли в ее облике какого-либо ранее незамеченного дефекта, могущего катастрофически влиять на мужские способности, но не находила такового и не потому, что была недостаточно к себе строга, а просто его не существовало (в этом, читатель, мы вынуждены с ней согласиться), во всяком случае, настолько весомого, чтоб отвратить от нее, которой домогалось немало особей не только одного с Артемом пола, но и возраста, здорового мужчину без патологических наклонностей. И добро б, сам Артем вызывал бы у нее эмоций… ну например, столько, сколько Алик, тогда она могла б, в конце концов, махнуть на него рукой и обратить неутоленные взоры (и все прочее) в сторону. Но увы, муж был мил и желанен, и сложившееся положение приводило Елену в отчаянье. К тому же Гермиона… Появись на свет Гермиона, Елена, возможно, отвлеклась бы, занялась чадоращением и забыла о всяких пустяках, да вот беда, с Гермионой тоже не получалось, и Артем (надеявшийся, видимо, как лорд из иностранного юмора, что появление наследника избавит его от необходимости повторять нелепые телодвижения) ворчал иногда:
– Черт возьми, другие женщины беременеют, стоит с ними поздороваться!
На что Елена раздраженно отвечала, что у нее, слава богу, все в порядке, но гинеколог велел ей вести интенсивную половую жизнь.
– Интенсивную, хм… А почему бы твоему гинекологу самому этим не заняться, – бормотал недовольный Артем и сердито добавлял: – Я – интеллектуал, а не…
От следующего слова Елена вначале краснела с непривычки, потом постепенно привыкла и стала ядовито отвечать:
– А жаль!