Елена
Шрифт:
Под треногой пылал яркий огонь. В бронзовой лохани булькало темное пахучее варево. Елена стояла у длинного каменного стола, заваленного пучками перевязанных трав, перебирала их, осторожно нюхая, и, небрежно откинув некоторые в сторону, складывала прочие на плоское глиняное блюдо, расписанное синей краской. Когда блюдо заполнялось, проворная рабыня сейчас же переносила его на другой стол, опорожняла и опускала пучки в большой чан с родниковой водой. Там же молодой раб смешивал в керамическом кратере тягучие, как мед, жидкости.
Менелай, хмурясь, пододвинул кресло и сел.
Елена поглядела на него коротко и снова склонилась над своими травами. Потом спросила, не оборачиваясь:
– Как мой бальзам? Не правда ли, хорош?
– Хорош, – согласился Менелай, приподнимая край хламиды и обозревая почти зажившую рану на икре, нанесенную, увы, не мечом храброго врага и даже не клыком свирепого зверя, а всего лишь острым камнем, на который напоролся впотьмах, когда вышел с пира остудить голову и освежить дух после чрезмерно обильного возлияния. – Хорош, да. Но не кажется ли тебе, что ты слишком увлеклась этой стряпней? Не дело царицы целыми днями копаться в кореньях да листьях и составлять мази.
Елена прищурилась.
– Ты же сам говорил, что Асклепий…
– Асклепий, Асклепий… У Асклепия не было нужды править домом и заботиться о муже.
– Ты попрекал меня бездельем, – напомнила Елена. – И советовал найти благородное занятие.
– У тебя дочь растет. Разве у женщины может быть занятие благороднее, чем достойно воспитать дочь?
Он сердито поднялся и вышел, хлопнув дверью. Елена всплеснула руками.
– О боги! Эти мужчины никогда не знают, чего хотят! – пожаловалась она громко и тут же кинула взгляд в сторону рабов, но те невозмутимо продолжали делать, что велено, и Елена тоже успокоилась,
К тому вечеру (который, без сомнения, следовало notare albo lapillo [12] ), когда выйдя с шумного, но трогательного спектакля, Елена и Олев, отстав на пару шагов от болтливых журналисток, шли по улице Чехова в сторону Садового кольца, торопливо пересказывая друг другу свои взгляды на театр, на жизнь и даже отдельные фрагменты собственных биографий, минуло почти три года со дня, когда Елена, неожиданно не только для Артема, но и для себя самой, собрала вещи и вернулась к родительскому очагу. Конечно, не все вещи, а только один саквояж, за остальным своим гардеробом и прочими предметами она являлась по субботам и воскресеньях в течении месяца или двух, а может, и трех, пока не унесла все, за исключением кухонного гарнитура, оставшегося покинутому мужу в утешение (если он в таковом нуждался) и на память (уверенности в том, что он мечтал о сувенирах, которые подогревали бы его стынущие быстро, как снятые с огня макароны, воспоминания, у нас, признаться, тоже нет). Артем препятствий ее протяженному во времени уходу не чинил, правда, ему предстояло нести не самый комфортный для мужских плеч крест домашних забот (и работ), но в последнее время Елена, как и всякая неудовлетворенная женщина, преисполнившись желчи, почти безостановочно изливавшейся в виде переходящей в сарказм иронии, изрядно допекла его своими шпильками, и хотя она по-прежнему самозабвенно смеялась над его шутками и восхищенно выслушивала премудрости, которые он выдавал на гора гораздо чаще, чем то, что делают обычно молча, но с большими энергетическими затратами, периодически она устраивала короткие, но бурные сцены с рыданиями и отпеванием своей неудавшейся жизни, и Артем потихоньку пришел к мысли, что стирка с уборкой и даже неловкие кулинарные потуги с малосъедобным результатом предпочтительней утомительного сосуществования с чересчур пылкой и чрезмерно требовательной, как он полагал, женой. Таким образом Елена постепенно или, имея в виду перемещаемые предметы, поэтапно заняла в отчем доме свое прежнее место. Сумрачный Торгом, сдвинув, правда, брови, но безмолвно, принял блудную (если бы!) дочь обратно. Для него, надо признать, возвращение Елены было испытанием если не тяжким, то уж, во всяком случае, не из легких, ведь если в Армении (в последние десятилетия, о прошлом говорить не будем) один развод… ну не в порядке вещей, так не скажешь, это было бы злостным преувеличением, но все же приемлем, хотя его субъекты неизбежно становятся предметом всяческих смутных подозрений и сомнений, то второй уже вне пределов всякой толерантности, и упомянутые сомнения с подозрениями нарастают даже не в геометрической прогрессии, нет, перед подобным ростом спасовала бы и экспонента. Особенно, когда дело касается женщины. А уж если и второй брак не принес плодов в лице хотя бы одного ребенка, тут трубное мычание священной коровы перекроет голос любых чувств, которые эта женщина, будь она даже раскрасавицей из раскрасавиц, способна в противном (не отвратительном, хотя и это не исключено, а противоположном) поле пробудить. Так что Торгом вполне резонно опасался, что в третий раз покупать приданое ему не придется (отдавая ему справедливость, надо признать, что эта перспектива ему облегчения не приносила). С другой стороны, то же упрямое травоядное (ибо корова, будучи возведена в ранг священной, переупрямит любого осла) заставляло его принять распад очередного бездетного союза, как должное или, вернее, как неизбежное зло. Заметим, что узнав о причинах создавшегося положения – не от Елены, разумеется, но от смущенной Осанны, которой Елена с запинками и заминками, но все же поведала печальную истину, Торгом даже намекнул – опять-таки не Елене, а ее матери, потрясенной подобным намеком до основания, на допустимость вмешательства третьей силы, о чем иногда подумывала и Елена, но ее размышления не выходили за рамки теории, ее старомодной совести и истинно женской физиологии претили подобные совмещения, не вдохновляло ее и жизнеописание леди Чаттерлей, тем более что в советское время познакомиться с таковым у нее возможности не было, но даже если б и была, она не предпочла б, следуя примеру леди, нижнюю половину тела верхней, а продолжала бы искать целое. Уход от Артема, заметим, в определенной степени и был плодом этих исканий, незадолго до принятия судьбоносного, как выражаются неизбежно склонные к гиперболам политики, решения Елена заглянула по какому-то делу в свою бывшую поликлинику, которая, между прочим, отдельно взятой поликлиникой не являлась, а была частью медобъединения, то есть соседствовала и даже сожительствовала с больницей, так что Елена совсем не чудом, а вполне закономерно, в ходе пробежки по кабинетам бывших сотрудников и сотрудниц, столкнулась у своего давнего приятеля рентгенолога с новым в больнице, спустившимся по какой-то надобности с горних высот (хирургическое отделение размещалось на верхнем восьмом этаже) хируром по имени Арарат. Ага, скажет читатель, навострив уши, вернее, заострив взор, но на сей раз он ошибется, разочарованная Артемом Елена уже не реагировала на магическую букву подобно подсолнуху, который, истосковавшись по теплу и свету, тянет головку к небесному их источнику. Более того, забегая вперед, сообщим, что после приключения с Араратом (которого впоследствии в кругу ее подружек уничижительно называли Араратской низменностью), Елена и вовсе стала в полном смысле слова шарахаться от буквы А и если не перенесла свою свежеприобретенную неприязнь к ней на женский пол, то лишь потому, что ее лучшая подруга Ася тоже начиналась с рокового знака. Отметим, кстати, что Асе Арарат не понравился с первого взгляда, в отличие от Елены, которой он приглянулся сразу, поскольку был, можно сказать, даже красив, правда, простоватой, арабо-индийской красотой (если судить по соответствующему киноискусст… простите, читатель, мы оговорились, конечно же, кинематографу), и холост, хотя мужчина, который к тридцати трем годам ни разу не женился, вызывает неопределенные подозрения – если он не Иисус Христос. Однако, с Христом у Арарата, кроме целибата, ничего общего не наблюдалось, во всяком случае, он не умел прощать грехи, к каковым причислял и разводы, что выяснилось уже позже, а именно, после того, как Елена в очередной, как язвили недоброжелатели, раз обрела свободу (впрочем, особой ценностью ей это приобретение уже не казалось, скорее, напротив, и наверно, правильнее было б выразиться так: утратила несвободу). Нельзя, конечно, сказать, что Арарат уговаривал ее разойтись с мужем, предлагая взамен собственные руку и сердце. То есть, сердце он ей предлагал многократно и многословно, преподнося его, тахикардично трепещущее, на пестро расписанном металлическом подносе, простите, на маленькой белой с золотым ободком тарелочке для хлеба, сердчишко-то было крохотное и на огромном подносе могло затеряться, показаться деталью рисунка. Но что касается руки… Рука и сердце не всегда идут рука об руку – этот незатейливый каламбур пришел Елене в голову перед тем, как, затворившись в ванной от любопытных глаз, она в очередной (теперь уже без преувеличений) раз залилась слезами и торжественно поклялась себе отныне…
12
Albo lapillo diem notare – пометить день белым камешком (т. е. признать его счастливым)
Однако читатель уже, видимо, воображает, что Елену ничего, кроме мужчин, не интересовало, не волновало, не притягивало, что они и только они были единственной сутью ее жизни, смыслом существования и основой бытия… Простите, читатель, вы неправы. По крайней мере, не совсем правы. Конечно, в жизни любой нормальной женщины (вычеркнем сразу из той категории, которую мы подразумеваем под словом «норма», феминисток и лесбиянок, а также безнадежно фригидных представительниц прекрасного пола – разновидности, во многом перекрещивающиеся, кто пополняет ряды феминисток и лесбиянок, как не фригидные женщины, и разве не феминистки все или большинство лесбиянок, и не лесбиянки те из феминисток, которые не совсем лишены способности испытывать сексуальное возбуждение?), в жизни нормальной женщины мужчины занимают главное место, правда, не в одиночестве, а в комплекте с ребенком (детьми). Если попробовать подойти к проблеме математически, то окажется, что двучлен «мужчина плюс дети» занимает в среднем от пятидесяти до восьмидесяти процентов ареала женских чувств или интересов, как хотите. Попадаются, конечно, особи, для которых эта цифра возрастает чуть ли не до ста, но нет практически нормальной (подчеркнем еще раз, нормальной) женщины, для которой она упала бы ниже пятидесяти. При этом соотношение внутри самого двучлена тоже неустойчиво. При отсутствии детей упомянутый сектор ареала принадлежит мужчинам полностью, появляющийся ребенок сразу оттесняет собственного отца, отбирая
Но оставим рассуждения о женской природе, они могут быть бесконечными, и вернемся к Елене. Так и не сумев обзавестись наследником или наследницей, она предоставила мужчинам роскошествовать на всем протяжении эмоционального поля, которое им в противном случае пришлось бы разделить с пребывающей в теории Гермионой. И однако она вовсе не относилась к тем немногим в наше время особам женского пола, интересы которых замыкаются в семейно-чувственном кругу. Сообщим читателю, что через полтора или два года после расставания с Артемом – смотря, что брать за точку отсчета, начало этого расставания или его конец, Елена успела даже защитить кандидатскую диссертацию, в основном, правда, под влиянием Аси, которая, обнаружив неожиданно своего пришельца-доктора наук в лице старшего научного сотрудника лаборатории, куда явилась с невинным намерением освоить некую электрофизиологическую методику, и безотлагательно (поскольку лет ей, естественно, было не меньше, чем Елене, и надо было не откладывать, а наверстывать) обзаведясь маленькой дочкой, продолжала тем не менее считать научные занятия столь же необходимыми, как готовку или уборку. Елена, напротив, полагала, что в медицине главное это лечить больных, а обобщать результаты дело скучное и бесполезное. Но Ася (не отрицая Елениных выводов относительно скуки и малой пользы для общества) не отставала, она колола и колола Еленино самолюбие, стимулируя его точно так же, как сама Елена иглоукалыванием тонизировала всяких астеников и импотентов, она указывала ей на однокурсниц-тупиц и сотрудниц-дебилок, давно ставших кандидатками, доцентками, старшими научными сотрудниками и тому подобное.
– Пойми, – говорила она, – это так просто, это ведь не требует ни особого ума, ни каких-либо основательных знаний, ни даже серьезного труда, это же выходит почти что само собой, вроде школьного аттестата, в диссертациях ведь главное – аккуратность оформления, а ты с детства красиво писала и рисовала, твои школьные тетради можно бы в музей отдать, а им-то больше ничего не надо, оппоненты опечатки считают, остальное их не интересует… Опечатки и банкет…
Насчет опечаток она оказалась права (возможно, с некоторым преувеличением), а с банкетом у Елены вышло нестандартно, защита ее угодила как раз на антиалкогольную компанию, которая в Армении была столь же малозаметна, как алкоголизм, а в России, где Елене согласно правилам пришлось защищать (или как говорят в народе, защищаться), разбушевалась, разлилась, как перегороженная плотиной река, и захлестнула все гипотетические накрытые столы, так что горлышки бутылок с шампанским лишь смутно виднелись на дне подобно куполам затопленных церквей в толще водохранилищ. Многотысячная очередь, вдоль которой Елене пришлось ехать с сочинского вокзала в гостиницу, где ей был забронирован номер, доказывала не тот лишь непреложный, но сугубо статистический факт, что в России живет людей в пятьдесят раз больше, чем в Армении, а на следующее утро выяснилось, что у братских народов отличается менталитет не только пролетарский, но и профессорский. Короче говоря, трясясь не столько за свою репутацию новоявленных трезвенников, сколько за партбилеты, перепуганные члены Ученого Совета избавили Торгома от расходов, за что он не преминул кратко, хоть и не очень пылко, ибо, как известно, любил банкеты, даже оплаченные из собственного кармана, поблагодарить бога и Горбачева. Правда, он наверстал свое, угостив директора Института в компании с другими видными институтскими и иными лицами, что было, в определенном смысле, оправдано, поскольку Еленина благоприобретенная научная степень явилась на свет некоим образом благодаря директорской кадровой политике. Ибо, если вы полагаете, читатель, что жены, дочери и невестки армянских высокопоставленных чиновников и богачей борются за право стать кандидатами и докторами наук, вы ошибаетесь. И коли уж, тряхнув мошной или связями, их пристраивают в заведение, подобное Институту, то лишь с целью дать им работу (вернее, место работы) престижную, но не требующую усилий и времени, необходимого для взращивания детей и заботы о мужьях и доме (почти как у спартанской царицы). А так как Институт являлся, при всем при том, научно-исследовательским, во всяком случае, носил такое гордое название, он обязан был, как и все аналогичные заведения, выполнять научные темы, поставлять статьи и диссертации, и директор нередко попросту уговаривал ту или иную сотрудницу помоложе заняться наукой (уговаривал в весьма оригинальной форме, надо заметить, «посмотри на себя в зеркало, – произносил он тоном заправского юбочника. – молодая, красивая, ну почему бы тебе не сделать кандидатскую диссертацию?»). А Елену ему и уговаривать не пришлось, начало ее научной карьере было положено самой судьбой, через пару лет после водворения в Институте она вдруг обнаружила себя в списке исполнителей научной темы по лечению некоторых суставных болезней, причем в качестве, так сказать, гвоздя программы. Здесь следует пояснить, что научные исследования в Институте (как, надо полагать, и в большинстве других подобных учреждений на обширной территории Страны Советов) представляли собой бесконечную, из года в год, из пятилетки в пятилетку, суету всего наличного состава последователей Гиппократа вокруг трех-четырех болезней. При малейшей попытке увеличить число последних издалека-сверху слышался грозный окрик: мелкотемье (чтобы понять смысл сего словесного ублюдка, надо, быть может, обратиться к понятию мелководье; хотя наверняка не скажешь, язык научных и наукоподобных трудов настолько затейлив, что простому смертному его не постигнуть, а происхождение уродцев, из которых он состоит, не смог бы объяснить никакой Дарвин). Отбросить исхоженные вдоль и поперек симптомы и синдромы и взяться за совсем уж другие, институтской наукой неизведанные, было страшновато, да и хлопотно, так что менялось в однообразном исследовательском действе лишь одно: метод лечения. Посему стоило появиться новому, неиспробованному средству, как научная часть в полном составе ринулась на него наподобие стаи коршунов и стала трепать, как курицу или что там коршуны треплют, в надежде набрать перьев, а если повезет, добыть и кусочек мяса, иначе говоря, отчитаться в выполнении научного плана еще за один год, а коли удастся, так выкроить какую-нибудь диссертацию. Конечно, на диссертационный материал охотники обычно находятся даже в таких заповедных местах, как описываемый нами Институт, но так уж вышло, что вокруг суставов возник полный вакуум, и Елене оставалось только изъявить желание или выказать готовность взяться за придание образовавшемуся в результате ее трехлетних подвигов с иглами в руках материалу необходимую форму.
Итак, Елена с малыми потерями обзавелась кандидатской степенью и получила «солидную» прибавку к жалованью, тридцать рублей в месяц, выглядевшую довольно забавно, ибо за те же годы она успела обзавестись и немалой частной практикой, ведь советская власть, запретив таковую, одновременно создала все условия для ее появления (как это обычно у советской власти и выходило – в любой сфере деятельности), обеспечив всех и каждого бесплатной медициной, она постаралась, чтоб этот самый каждый был полностью лишен права бесплатно лечиться у приглянувшегося ему специалиста, что создавало широчайшее поле для упраздненной вышеупомянутой властью указанной практики. И если б Елена не бралась, подобно Перри Мейсону, безгонорарно за интересные случаи и просто приятных, но безденежных пациентов, она зарабатывала бы очень неплохо, ну а так она зарабатывала неплохо без очень, доходов ее, во всяком случае, вполне хватало, например, на поездки в Москву и хождение по московским театрам, что и привело ее в итоге к безумному в глазах родителей и подруг решению перевернуть вдруг недописанную страницу и начать заново с чистого листа.
– Елена, ах Елена…
Твердые требовательные губы касались протестующе выгнувшейся шеи, колючие завитки золотившейся даже в лунном свете бороды щекотали кожу.
– Елена, ах Елена…
Щелкнула застежка, и гиматий соскользнул с покатых плеч царицы, простерся черным пятном на белой, словно снегом, усыпанной облетевшим абрикосовым цветом земле.
– Боги, какая кожа! Нежнее лепестков этих, белее…
Жаркие руки ползли по прохладным плечам Елены, порывались забраться под хитон.
– Перестань, – шептала она, отталкивая прижавшегося к ней чужого мужчину. – Оставь, уйди!.. Вдруг кто услышит…
– Кого ты боишься? – шептал тот насмешливо. – Менелая-то нет.
– Менелая нет, а слуги тут… – отодвигалась она, но не могла отодвинуться, непонятная сила держала ее, притягивала, ломала волю, не давала вырваться и убежать в дом, запереться в опочивальне, за крепкой дубовой дверью… она забилась, как птица, попавшая в силок, но привычные цепко ухватывать меч пальцы не отпускали…