Елена

Маркосян-Каспер Гоар

– Ноги моей в вашей Эстонии больше не будет! И внучонка увезла…

Что Елена могла с этим поделать?

Или другая, которую она лечила на дому, поскольку в сложившейся ситуации ни одним случаем пренебречь не могла и ходила или даже ездила в дальние районы к тяжелым, не покидавшим постель, квартиру, по крайней мере, больным, выйдя от которых в дождь или снег, бредя по грязи к остановкам и переминаясь с ноги на ногу в ожидании автобуса или троллейбуса, начинала безумно жалеть себя, вынужденную в собачью эту погоду мыкаться по городу, в то время как другие уютно сидят в теплых кабинетах, болтают и попивают кофеек.

Пациентка та была женщина (немного самой Елены старше), у которой вмиг рухнула налаженная, более-менее зажиточная жизнь – квартира, во всяком случае, куда Елена ходила, была по советским меркам в полном порядке, с покрытыми лаком паркетными полами, аккуратненькими обоями в сине-белый и розово-бордовый цветочек, обязательной мебельной «стенкой» в четыре или пять секций с выставленным на полках хрусталем и сервизом «Мадонна» (что поразительно, точно такие же «Мадонны» красовались во множестве ереванских квартир, куда Елене когда-то доводилось приходить на вызовы), с одетыми в цветастые чехлы диваном и креслами… журнальный столик был, правда, убран, кресла сдвинуты к стене, а сама комната превращена в манеж, где, волоча ногу, дважды в день по четверть часа ковыляла по кругу хозяйка, пытаясь заставить служить себе поверженное травмой в прах, а вернее, в желе, тело. За четыре года до того, сидя в собственном автомобиле с мужем за рулем и двумя уже взрослыми сыновьями на заднем сиденье, она прокатилась по подернутому первым ледком шоссе, выехав из здоровой и полноценной жизни и въехав в полужизнь калеки, и полужизнь эта саму ее, провалявшуюся полгода по больницам и далее три с половиной дома, из стройной веселой женщины превратила в нечто бесформенное, дряблое и расплывчатое, как медуза, с парализованной рукой и полупарализованной ногой, муж из пролетарского аристократа – таксиста стал медбратом и сиделкой, кухаркой и прачкой, старший сын сменил мореходку, где учился радиоделу, на торговлю, чтоб кормить родителей, и проводил теперь целые дни на центральном рынке у лотка с мылами да шампунями, а младший – младший остался в

той прежней жизни, ушел вместе с ней. Елена ставила иглы, усаживалась у постели и думала, примеряла на себя все, от паралича до бесформенности, от погибшего сына до погибшего быта, заглядывала в психологические глубины, воображая себе истории в духе сименоновских романов, где муж, раздираемый, с одной стороны, чувством вины, тем более, что сам он отделался лишь парой ушибов, с другой, раздавленный немужским грузом и немужским существованием, постепенно начинал ненавидеть вечный укор и вечную обузу, распластавшиеся на постели, и, в конце концов подсыпал жене в им же сваренный борщ какого-нибудь лекарства в большой дозе, а потом потрясенный то ли освобождением, то ли пустотой, сдавался полиции… или умирал от инфаркта? Так, конечно, было бы романтичнее или, скорее, мелодраматичнее, но маловероятно, поскольку Елене доводилось при каждом визите беседовать с этим самым мужем, туповатым и недалеким, навряд ли способным на столь сильные чувства… Ну а если б на его месте был человек более тонкий? Невольно приходила на память другая трагедия, случившаяся в семье ее сотрудницы по ереванской поликлинике, со схожими последствиями, хотя и отличавшаяся по обстоятельствам. После отмеченного на загородной даче – с обильными возлияниями при полном или почти полном игнорировании факта, что прибыли приглашенные на место события в личных машинах и на них же собирались возвращаться обратно – дня рождения работавшей в соседнем с Еленой кабинете пышнотелой и одевавшейся в не менее пышные наряды тридцатидвухлетней женщины, при разъезде гостей случилась автокатастрофа, и погибла родная ее сестра, на три года младше, мать двоих детей, а сидел за рулем собственный этой сестры муж, более всех перебравший за столом (третий секретарь одного из ереванских райкомов комсомола, посему никаких гаишников не боявшийся), въехавший в кювет и отделавшийся несколькими царапинами. Потом они всей поликлиникой без конца обсуждали происшедшую драму, пытались понять, как должен себя чувствовать человек, убивший не просто свою жену, мать своих детей, но любимую женщину, так, по крайней мере, уверяли. И как дальше могут жить и общаться друг с другом все эти люди – старшая сестра, устроившая этот несчастный семейный праздник, родители погибшей, средней из трех дочерей, севшие в машину младшей и потому уцелевшие, сам виновник… а прервать отношения было никак невозможно, двое маленьких детей потеряли мать, и все рвались ее заменить, и бабушки с дедушками, и тетки, кроме двух с материнской стороны, еще и одна с отцовской, что привело к протяженному во времени и вряд ли имевшему разрешение конфликту с постоянным перетаскиванием злополучных малышей из дому в дом, от одной родни к другой… Кто сказал, что автомобиль это средство передвижения, это источник сюжетов, чаще трагических…

Парализованная пациентка буквально умолила Елену полечить ее, несмотря на неперегруженность, Елена отбрыкивалась, знала, что толку будет чуть, но отказать все же не сумела, сказать человеку в лицо, что нет ему спасения, не поворачивался язык, и не у нее одной, за четыре года ни один невролог не решился сообщить ни мужу, ни жене об истинном положении вещей, все подавали надежду, назначали лекарства и наверняка уходили, пряча глаза, и Елена вначале повела себя подобным же образом, она сделала один курс, потом, поскольку воодушевленная пациентка объявила, что ей вне всякого сомнения лучше, второй, но приходя на процедуры второго курса, пробовала помаленьку довести до сознания супругов, что так им жить не «еще немножко», как они наивно полагали, ожидая непременного и достаточно скорого выздоровления, а долго, всегда. И думала при этом об обратной стороне гуманизма. Если б медики оказались менее чувствительны, они уже давно лишили б этих несчастных иллюзий, что парадоксальным образом могло бы быть лишь во благо, вынудило б приспособиться, сделать свое существование более разумным, уравновешенным, но когда Елена намекнула, что прогулки в «манеже» надо бы участить и удлинить, что с такой ногой люди ходят с палкой даже по улице, что ни к чему подавать судно в постель человеку, который вполне может дойти до туалета, ванной, обслужить себя, слава богу, здоровой правой рукой, и лучше бы отпустить мужа работать хотя бы по полдня, а сыну дать доучиться, больная сразу съежилась, выставила иголки и о третьем курсе заговаривать перестала. И трудно было понять, неосознанное ли чувство мести подстрекало ее заставлять мужа выполнять манипуляции, которые могли породить одно лишь отвращение к женскому естеству жены, либо вынужденное безделье постепенно вошло в привычку и стало образом жизни. В любом случае, то ли оттенок разоблачения, примеченный в уговорах Елены, то ли все-таки надежда на благоприятный исход, внушенное добрыми людьми восприятие своего положения, как сугубо временного неудобства, были причиной самой настоящей обиды, с которой Елену проводили после последней процедуры. Впрочем, искренне огорчившись, она в то же время вздохнула с облегчением.

Конечно, не все больные (к счастью!) были такие, наоборот, куда больше попадалось невротиков, а точнее, невротичек, даже не с букетами, а с оранжереями жалоб, обнаружился целый архетип, молодые женщины, лет в среднем тридцати пяти-семи, мужья которых прилично зарабатывали (в противном случае, жены не странствовали б наподобие Летучих Голландцев по частным лечебным учреждениям), а сами они, по той или иной причине в последние годы не работали и никак не могли подыскать себе занятие. В чем-то это было и поучительно, советская женщина, оставшись без работы и необходимости бегать в поисках пищи и одежды, не находила себе приложения, дети обычно уже ходили в старшие классы и от матерей отстранялись, развлекаться неожиданно получившие такую возможность «дамы» попросту не умели, магазины им надоедали быстро, впрочем, они не умели и одеваться, все в женской униформе того времени, в черных джинсах и свитерах, они ходили на процедуры по десять дней в одном и том же, хотя безусловно могли б себе позволить одежду и разнообразную, и относительно дорогую, но нет, они тратили немалые суммы на лечение и требовали за свои деньги, главным образом, словотерапии. Собеседник, вот кто им был на самом деле нужен. Собеседник и возможность убить время – на дорогу, на ожидание приема (придя обычно за полчаса и больше), на саму процедуру… Главная причина, по которой погружались в неврозы ереванские женщины, сексуальная неудовлетворенность, никоим образом не была для здешних проблемой, если б их не устраивал муж, они нашли бы любовника, о чем говорили с готовностью и без лишней скромности, а уж терзания овдовевших или разведенных армянок, не решающихся переступить черту, четко обозначенную местными традициями, показались бы им смехотворными, и Елена нередко с улыбкой думала, что Фрейду пришлось бы хорошенько попотеть, изыскивая объяснения их неврозам. Сама она, в объяснения не вдаваясь, просто пыталась дать своим пациенткам то, в чем они нуждались, и как некогда в Ереване, слушала их если не часами, то, по крайней мере, гораздо дольше, чем предписывали соображения материальной выгоды, да что там выгода, время и энергия, которые она в это лечение вкладывала, ни в коей мере не окупались, а надо вам, читатель, знать, что подобная словотерапия энергетически куда более затратна, чем любая другая процедура, в сущности, невротики это настоящие энергетические вампиры, общение с ними даже не утомительно, а изнурительно, и два-три часа в их компании стоят иного рабочего дня.

Однако, читатель, вы, наверно, уже вообразили, что все пошло на лад, и у Елены не было отбоя от больных, желавших лечиться у нее и только у нее, записывавшихся на приемы десятками и сотнями, и чуть ли не дожидавшихся неделями, пока подойдет их очередь. Увы! На самом деле она была вынуждена довольствоваться тремя-четырьмя пациентами в месяц, и число это проявляло тенденцию отнюдь не к росту. Вылечи в Армении одного человека, и он пошлет к тебе десять, расскажет, распишет, разрекламирует, его родственники, друзья, сослуживцы ринутся к тебе за обещанным исцелением, собственно, на этом и держалась частная практика в советское время, газетных объявлений, понятно, не было. А в Эстонии можно оживить труп, и никто об этом не узнает, от трупа уж точно, восстав из гроба, он спокойно отправится назавтра на работу, и на вопрос, каким образом вернулся к жизни, только загадочно улыбнется. Так что зря Елена надеялась на естественные каналы распространения информации. Что касается каналов искусственных, вскоре владелец, подсчитав расходы на рекламу и доходы с больных, решил сократить первые, а поскольку подобный способ привлечения к иглотерапевту пациентов в принципе малоудачен, то после радикального хирургического вмешательства в текст объявлений, в результате чего последний был ужат до минимума, а именно, элементарного указания о наличии специалиста, неведомо на что способного, доходы сократились пропорционально расходам и даже более того, и зарплаты, которую Елена получала в поликлинике – а получала она, строго говоря, не зарплату, а процент с заработанного – этой зарплаты-процента стало еле-еле хватать на проезд в городском транспорте, ведь стоимость проезда росла куда быстрее, чем она же отпускавшихся в поликлинике лечебных процедур, иглотерапии уж точно. Ну может, насчет еле-еле мы допустили небольшое преувеличение, но судите сами, читатель: за одну процедуру Елене платили после вычета доли, полагавшейся владельцу, и подоходного налога, ровно двадцать одну крону, а проезд туда-обратно на автобусе уже тогда обходился в восемь. Если б у нее хотя бы было по нескольку больных в день… Увы, чаще дело ограничивалось одним, то есть эти тринадцать крон, меньше доллара, и составляли ее дневной заработок. Ну а после того, как она сломала зуб, и, чтобы привести его в божеский вид в собственной же поликлинике, оставила у стоматолога полугодовую зарплату (чужих и своих в «Медикусе» не различали, в халате или без, все платили сполна)…

– Может, не стоит туда ездить? – дипломатично спросил Олев, в свою очередь посчитав расходы и доходы, но посмотрел на помрачневшую Елену и смутился. – Я ведь не против, – пробормотал он, – если тебе так хочется… Просто, как подумаю, что наемные продавцы на рынке зарабатывают больше…

– Уж не предлагаешь ли ты мне торговать на рынке, – хотела было пошутить Елена, но промолчала, знала, что шутки на эту тему Олев воспринимает болезненно, получалось, что он как бы неспособен прокормить жену, а такое предположение оскорбляло его мужское достоинство, промолчала и только подумала о женщинах с высшим образованием, инженерах и экономистах, может, и врачах, кто знает, но инженерах, оставшихся без куска хлеба после того, как закрылись советские заводы, точно, она читала об этом в газетах, и если эстонцы так или иначе устраивались, для русских и русскоязычных большинство путей было перекрыто шлагбаумами новых законов, не имея гражданства и не зная языка, они

не могли попасть на государственную службу, да и в частные фирмы никто не торопился их брать, особенно, тех, кто постарше, и в итоге они оказывались на рынке, вещевом или продуктовом. Делая покупки – а покупать в супермаркетах Елене с Олевом было не по карману – Елена приглядывалась к торговкам, особенно, немолодым, пытаясь проследить, кто кем был в прошлой жизни. Та, грубоватая, норовившая обвесить, наверно, и прежде была продавщицей, но в советском магазине, а вот другая, интеллигентного вида, с чуть грустной улыбкой?.. И вторая, лет пятидесяти, с тонким лицом, в очках и еще одна подобного облика… Они топтались на морозе, дули на пальцы и наверняка думали про себя: «Exoriare ultor [33] !» Как десять, двадцать, тридцать лет, сорок лет подряд думали эстонки и эстонцы, народ, между прочим, на сотворенное ему зло памятливый, цивилизованный, правда, здешние юнцы не обдирают кожу со стульев в кинотеатрах и не ломают скамейки, как армянские, во всяком случае, не в той степени, но южане люди отходчивые, обидчиков прощают быстро, а ждать помилования от эстонцев придется долго. Может, вплоть до явления мстителя, если тот явится, конечно. Наверно, явится, цепь насилия и мести нескончаема, она лишь перекидывается из страны в страну, от народа к народу, одно звено переходит в другое, год за годом, век за веком, даже героическую идею ответить (ну хоть разок!.. слабо?) на зло добром и тем самым порвать цепь пытались претворить в жизнь насильно, да и теперь отрастившее не только кулаки с зажатыми в них кастетами, но и обзаведшееся бомбами и ракетами добро пляшет на истинном или воображаемом зле до тех пор, пока оно не выскользнет из-под сапожищ пляшущего, не вывернется и не окажется сверху. И вместо ушедших отсюда русских коммунистов придут русские фашисты. И начнут защищать права угнетаемых русских. С правами человека ведь произошло нечто похожее на то, что декларировала популярная в застойные годы ироническая фраза: «Мы будем бороться за мир так, что камня на камне не останется». Права одних стали защищать путем лишения прав других. Конечно, придраться к эстонцам трудно. В конце концов, люди, уезжающие в какие-нибудь Штаты готовы на все, и потерять профессию, и торговать на рынке, и быть чернорабочими, и уж само собой не иметь гражданства и права голоса. А почему не здесь? Христианского милосердия захотелось? А почему от эстонцев? И не надо, господа хорошие, приводить в пример русскую интеллигенцию, рефлексия штука редкая не только среди индивидуумов, но и среди народов, одни все ищут себя, а другие давно нашли, многим находить и не понадобились, так и родились уже себя нашедшими. Как коммунисты. Или фашисты. Потому и если придут, то либо те, либо другие, никак не интеллигенты. А эти продавщицы будут подносить им пулеметные ленты – не буквально. Но с великой охотой… Конечно, войны объявляют не народы, а политики. Но воюют народы, и нередко по доброй воле…

33

Exoriare ultor! – Мститель явится.

– А что мне делать? – спросила она Олева. – Я больше ничего не умею. Только лечить.

– Никто не доверяет мне свои раны, – сказала Елена, отложила кифару, струны которой пощипывала, извлекая протяжные, тоскливые звуки – играть она не умела, только занимала искавшие дела пальцы, и грустно поглядела на Париса. – Даже твои братья. Да и от болезней я знаю средства. Я могла б исцелить твою мать Гекубу от головной боли. Но она отказывается испробовать мои настои. Словно боится, что я ее отравлю.

Парис опустил драгоценный, золотой с рельефом, изображавшим Аполлона с музами, кубок и засмеялся.

– Я не боюсь, – сказал он. – Я готов пить твои отвары. Вместо вина.

– Но ты здоров.

– А тебе хотелось бы, чтобы я болел?

Елена безнадежно отмахнулась. Все мужчины одинаковы, подумала она, стоило ли пересекать море и мыкаться на чужбине, чтобы вместо одного царского сына иметь рядом другого, когда что царям, что их сыновьям интересны лишь охота да игрища. Хорошо еще к пастушкам на Иду не бегает, Менелай ведь и рабынями увлекался, ни одной не пропускал, наделал детей всем служанкам, иди, Елена, притворяйся, что слыхом не слыхивала о мужних подвигах.

– Чем же мне заняться? – спросила она обиженно.

– Неужто больше нечем? Ткать да прясть, ты же мастерица, каких мало. Домом займись. И потом, муж у тебя. Иди сюда, я тебя живо развеселю. – Он ухватил Елену за подол длинного голубого с замысловатой вышивкой хитона и потянул к себе.

– Оставь! Порвешь…

– Подумаешь, беда! Или у тебя другого нет? Да иди же!

Тонкая ткань затрещала, и Елена поднялась с кресла – лениво, словно нехотя, и однако незаметно вынула из прически гребень, так что густые ее волосы хлынули потоком, знала, что Парису нравится погружать в них руки. Поднялась, присела на край широкого ложа, на котором тот развалился, потягивая свое питье, и сразу любимец богини обхватил ее стан, рванул к себе, приник губами к шее. Зазвенел на плитах пола отброшенный кубок, разлилось вино, Елена поглядела на расползавшуюся цвета спелой вишни лужицу и закрыла глаза.

Ткать и прясть Елене не улыбалось, и не только потому, что с современными аналогами этих бессмертных действий, шитьем и вязанием, она была знакома лишь шапочно. Конечно, сказать, что она отлынивала от своих прямых обязанностей (или того, что считают таковыми в Армении, речь не об эстонских стандартах) было бы несправедливо, она вела, разумеется, хозяйство, убирала, стирала, готовила – разнообразно и вкусно, как положено всякой армянке вне зависимости от профессии, общественного положения и места жительства. Правда, кулинария не доставляла ей того удовольствия или не приносила того удовлетворения, какое могла бы, если б Олев был гурманом или хотя бы разбирался в еде, но увы, наесться досыта – да, против такой постановки вопроса он не возражал, однако что именно подадут на стол, его интересовало мало, если б его ежедневно кормили коронным блюдом эстонской кухни – вареной картошкой, он, скорее всего, ел бы да похваливал, вернее, помалкивал, поскольку не обращал внимания ни на вид пищи, ни на ее вкус (как, наверно, многие другие его соотечественники, не случайно ведь соль в эстонских сырах или сахар в печеньях можно обнаружить только с помощью аналитической химии), единственное, к чему он питал подлинное пристрастие, это торты и пирожные, впрочем, и тут он имел предпочтение, для мужчины почти пятидесяти лет странноватое или, по крайней мере, неожиданное, он обожал заварной крем и мог запросто поглотить его целый таз, почему Елена и выставляла частенько на стол в качестве десерта солидные порции этого необычного лакомства, но варка крема – занятие скучное и однообразное. И вообще, ограничить свои интересы домашней работой ей казалось все-таки немного чересчур. Тем более, что и светская жизнь ее сжималась, как шагреневая кожа, мало того, что у нее не было ни друзей, ни даже знакомых, ни, само собой, родственников на расстоянии ближайшей тысячи километров, еще и развлечений становилось все меньше. Парадокс? В новом открытом мире? Несколько позднее ей случилось познакомиться в одном доме с сотрудником некого посольства и разговориться с ним по поводу желтеющего телевидения, и дипломат стал втолковывать ей, что по теперешним понятиям обычное ТВ должно ориентироваться на массовый вкус, а те, у кого предпочтения элитные, имеют возможность поставить спутниковые антенны и ловить специальные программы. Объяснять дипломату разницу между западным и постсоветским врачом или кинорежиссером Елена не стала, постеснялась, но причина парадокса дошла до нее так же, как прежде сам парадокс, давно уже представший перед ней (и не только перед ней) во всей своей красе. Если вы, читатель, еще не забыли (хотя, с одной стороны, повествование наше довольно стремительно и лишено необходимых для запоминания повторений, repetitio est… [34] и так далее, но, с другой, будучи предельно кратким, оно, надо надеяться, не загромождает память сверх того, что может в ней уместиться, так что будем считать, нет, не забыли) Елена любила музыку, Олев же, возможно, ярым любителем симфонических и даже камерных концертов не был, но пошел бы с ней за компанию, куда угодно, да вот беда, цены на подобные мероприятия ползли вверх куда быстрее, чем доходы полубезработного врача и свободного художника, и когда в один не прекрасный, но примечательный день по городу развесили афиши, возвещающие о приезде Спивакова, Елена, ринувшаяся в кассу, обнаружила, что цена билета превышает ее трехмесячный заработок. Добавим, чтоб не вводить читателя в заблуждение, что и ее коллеги с нормальной зарплатой о подобных концертах не помышляли, как и, например, писатель, с которым Олев делал сценарий своего фильма, то есть, предназначенное, так сказать, элите, оказалось по карману лишь нуворишам. Впрочем, рассуждения наши носят во многом умозрительный характер, с чего вы взяли, могут нас справедливо спросить, что элита это врачи и режиссеры или писатели, а не нувориши? Да и есть ли она вообще, эта элита, или давно сошла на нет? Если снова обратиться к методу незабвенного Холмса, то существует ли элита, следует определять по наличию или отсутствию питательной среды, грубо говоря, подножного корма для этой самой элиты, ну а коли судить по тому, как исполнение арий на наших глазах трансформируется в распевание песенок, великое французское кино берет на вооружение голливудские приемы, а литература… но о литературе мы уже говорили… Ну и? Что вывел бы из этой ситуации мастер дедукции? Рискнул ли бы он утверждать, что элита есть? Да и что такое элита? Непонятная субстанция, присутствие которой отличает народ от толпы, а участие в отправлении власти демократию от охлократии? Но возможно ли оно, это участие? Ведь выбирает толпа. А выбирают себе подобных. Так существует ли демократия?.. Возвращаясь к увлечениям Елены, заметим, что та же история происходила с оперой, в драматический театр, правда, Олев еще мог сходить бесплатно за счет старых связей, но особого желания смотреть спектакли на эстонском языке у Елены не возникало, еще меньше ее привлекал таллинский русский театр, редкие гастроли театров, наезжающих в весьма усеченном составе из Москвы, обошлись бы дешевле Спивакова, но от сравнительной степени тут толку немного, это вроде скидок в дорогих магазинах, цены снижены на пятьдесят процентов, и волосы от них встают дыбом не под прямым углом, а сорокапятиградусным. Кино? Кино тоже дорожало, впрочем, главной проблемой тут были даже не билеты, а другое. Идти было не на что, пугали уже названия, от анонсов хотелось по-волчьи выть на луну, киноискусство превращалось в кинопродукцию, а может, и давно превратилось, за железным занавесом человек мог хотя бы пребывать в счастливой надежде, что в свободном мире творят прекрасное, но вот занавес раздвинулся, и оказалось, что в свободном мире творят всего лишь свободно, а значит, содержание творчества диктует не тот, кто наверху, а то, что внутри, а что внутри у «творцов», по ту сторону занавеса знали давно и, видимо, привыкли потихоньку, куда денешься, но по эту… тоже, наверно, подозревали, однако верили в другое, советский человек вообще был доверчив, одни повторяли про себя миф о пылающем сердце Данко, которое несомненно бьется в героической груди каждого истинного члена ВКП(б), другие – вроде Елены и ей подобных – уповали на свободных людей в свободном мире… Увы!.. Но двинемся дальше.

34

Repetitio est mater studiorum – повторение – мать учения.