Эликсир жизни
Шрифт:
Битва одуванчиков
Вообще-то по легкомыслию молодости я не собирался защищать кандидатскую. Мне казалось это бесполезной тратой времени (впрочем, так оно и есть). Я считал, что кандидат наук это всего лишь звание, претендующее на знание. Но Инга резонно заявила: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!». Я вышел на тропу защиты. Поскольку работал много, получал интересные результаты и публиковался даже за рубежом, то мне представлялось, что защита будет формальностью. Я не просто ошибся, но ошибся стратегически. Когда исходят из желаемого, то получают неожиданное. Я не учел того, что если ученому удается получить важные результаты, то он, как правило, начинает сильно бодаться с рецензентами
На апробационном семинаре я изложил результаты работы. Суть состояла в том, что ЭВС способно передаваться от одной молекулы к другой только на малых расстояниях, соизмеримых с размерами самих молекул, около 10 ангстрем. Я в пух и прах раскритиковал теорию Форстера, говорящую о «перескоке» энергии на 50-100 ангстрем, а также показал те ошибки, которые были сделаны экспериментаторами, якобы подтвердившими эту теорию. В то время я еще не осознавал, что разрушить что-либо очень легко: всё равно как толкнуть камень с горы вниз; а вот создать что-либо – очень трудно: всё равно как затащить огромный камень наверх. Критик! Когда захочешь критиковать чужое, то сначала представь на секунду, что это твое.
В ходе прений Комаряк, заумный теоретик, голова которого была нафарширована сведениями из учебников как карманы школяра резиновой жвачкой, выразил о диссертации негативное мнение. Главное возражение заключалось в том, что вот, дескать, теория Форстера и ее подтверждения излагаются многими маститыми учеными в серьезных книжках, а тут какой-то молокосос пытается ниспровергнуть основы науки. Однако никаких конкретных замечаний Комаряк сделать не смог. «Большинство ученых приняли теорию Форстера, значит она верна!», – патетически воскликнул он. Я, в тон ему, заметил: «Ну да, по Вашему получается, что критерием истины служит количество людей, уверовавших в нее. Мнение толпы это мнение одного, которому поверили все. Если бы в науке всегда побеждало большинство, то оно до сих пор кроило бы головы меньшинству каменным топором». Комаряк позеленел. Забавно, но спустя сколько-то лет он на одной из конференций начал (вслед за другими) восхвалять доклад одного профессора из Томска, который подверг форстеровскую модель жесткой критике. Более того, Комаряк заявил, что всегда не доверял теории Форстера и неустанно выступал с противоположных позиций. В оправдание Комаряка можно привести поговорку, что тот, кто хвалится, что никогда не изменял своих взглядов, похож на осла, никогда не изменяющего своему упрямству.
После семинара мой руководитель Михаил Вадимович Волькин врезал мне по-отечески: «Викентий, Вы ведете себя как дурак! Вам нужно защищаться, а не нападать. Не будьте как козел, начавший бодать скалу и свернувший себе шею. Диссертация это квалификационная работа, а не заявка на открытие». Я ядовито возразил: «Получается, что диссертация и открытие не просто вещи разные, они – несовместные». Хотя я, конечно, уже был в курсе, что большинство диссертаций таковы, что если из них исключить оглавление, предисловие, введение, литобзор, заключение, благодарности и ссылки, то за содержательную часть можно было бы присуждать звание «кандидат ничегонесделавших наук». В науке так: умеешь смелость защитить – защищай, не умеешь – виляй хвостом, если есть.
Не смотря на свой преклонный возраст, профессор Волькин сам-то был боец хоть куда. Всегда боролся за истину; спорил четко и логично, выдвигая мощные аргументы. Молодых коллег он наставлял так: «Кто не знает наук, тот при желании может их постичь. Но кто не знает любви к истине, тот никогда не постигнет ничего. Иди к истине, а удача придет к тебе сама. Учись по 24 часа в сутки, чтобы совершенствовать себя, а удивлять других будешь в свободное время. Трудности? Это шлифовальные камни кристального характера. Слабый отступает перед препятствием и слабеет; а сильный преодолевает и становится сильнее. Кто не готов бороться за правое дело вплоть до эшафота, тот не интересен».
У Волькина, помимо фундаментальных знаний в различных разделах физики,
Когда заходила речь о лысенковщине, Волькин говорил так: «Николай Вавилов сам взрастил Лысенко. А потом, когда понял, чего натворил, перепугался. Если бы трусливые интеллигенты не спасовали перед крестьянским напором „народного“ академика, не стали бы кляузничать друг на друга и посыпать голову пеплом, то никакого разгрома генетики бы не было. Кстати, у физиков тоже появлялись свои „лысенки“, но у них хватило мужества и разума не скатиться до такого позора. А биологи устроили внутри себя битву одуванчиков. Белок объявил желтку войну и – яйцо протухло».
К Волькину я попал не случайно. Когда Кондрашкина выперла меня из своей лаборатории, другие завлабы побоялись меня взять. Одни опасались директорского недовольства; другие понимали, что управлять Никишиным будет нелегко. Волькин же нисколько не боялся ни директора, ни моего упрямого характера. С директором он был в приятельских отношениях; а упертость характера у нас с ним была примерно одинаковая. То, что Кондрашкина меня выгнала, было для Волькина самой лучшей рекомендацией, поскольку и саму Кондрашкину, и ее мужа Шмуня он считал если и не шарлатанами, то завиральщиками. Порасспросив подробно, чем я занимался в науке, Волькин охотно принял меня в свою лабораторию и предоставил полную свободу действий. Изредка заслушивал результаты и давал полезные советы. Он придерживался лозунга: «Свобода это значит: говорить, что хочешь и выполнять, что сказано».
Волькин в дискуссию со Шмунем брезгливо не вступал, поскольку в свое время у них состоялась такая беседа. Шмунь: «Я открыл дискретность в природных процессах». Волькин: «Дискретность в природе давно известна. А Ваше „открытие“ противоречит основам статистической физики». Шмунь: «Тем хуже для физики!». Волькин: «Нет, тем хуже для Вас». Шмунь: «Вы не вникли во все мои результаты и не выслушали все аргументы!». Волькин: «Те Ваши доводы, которые я смог уразуметь, ошибочны, а значит и то, чего я не выслушал, тоже сомнительно». Шмунь: «Я получаю воспроизводимые данные!». Волькин: «Вы всё время воспроизводите один и тот же артефакт». Шмунь: «Ну, если Вы утверждаете, что это артефакт, тогда найдите ошибку!». Волькин: «Прошу прощения, мне недосуг разгадывать Ваши ребусы. Если Вы честный человек, идите и сами найдите ошибку». Семен Яковлевич откланялся и хлопнул дверью. А Волькин пробурчал себе под нос: «Противен дурак, отвратителен хам, но всех гнусней – умный и вежливый лгун». Думаю, что Волькин был не совсем прав. Во-первых, он не захотел тратить время, хотя мог бы помочь Шмуню найти ошибку. Во-вторых, в то время Шмунь еще не успел завраться, но честно ошибался.
Волькин не одобрял моих стычек со Шмунем, потому что считал это пустой тратой времени. Но я делал по-своему. На это Волькин говорил в шутку: «Если у вас есть идея и у меня есть идея, то после дискуссии на две идеи может стать меньше. Прежде чем ударить, посмотрите на Солнце. Прежде, чем нанести сильнейший удар, подумайте, выдержит ли такой же ответный удар Ваша неразумная башка?». Он был прав: от Шмуня, его жены и сортаников мне не раз икнулось.
Поскольку в Институте у меня образовалась целая когорта яростных «доброжелателей» (Комаряк, Лизарев, Биркштейн, Шмунь, Кондрашкина…), то защищать диссертацию пришлось на стороне, в МГУ.