Эликсир жизни
Шрифт:
Научная работа – резьба по камню; любая другая работа – черчение на песке. Многие миллиарды людей, обитавших на планете Земля, – всего лишь почва, питательная среда, не более. Каждый человек делает, что попало, а в итоге получается развитие цивилизации. Впрочем, большинство вообще ничего не делает. Разве что – питается, размножается и испражняется. Не трудно подсчитать, что каждый человек выкакивает за свою жизнь примерно 20 тонн! От большинства людей остается только навоз – единственное свидетельство того, что они жили.
Синхротрон близ Парижа
Как-то раз один знакомый биофизик, приехавший на побывку из Германии, свалился мне на голову перед выходными как снег в сентябре: «Кеша! Срочно помоги померить люминесценцию». – «Ну, ты даешь! Я на охоту на уток назавтра собрался, а ты – срочно…». – «Выручай!
Французы Жак и Мишель заждались. Жак встречал меня в аэропорту, но не встретил. А получилось это так. Летел я с одной спортивной сумкой, без багажа. Поэтому в аэропорту, выйдя из самолета в числе первых, двинулся не в сторону выдачи ручной клади, как все, а сразу на выход. Увидев перед собой спины двух пилотов и трех стюардесс, двинулся вслед, уверенный, что уж они-то знают кратчайший путь. Они прошли через многочисленные переходы и куда-то вошли. Я приоткрыл дверь и заглянул. Служебное помещение. На меня уставились. Я смутился, не решившись войти, зачем-то сказал «бонжур!», прикрыл дверь и принялся плутать по переходам. После долгих скитаний выбрался из здания аэропорта и сел на подошедший автобус. Короче говоря, попал во Францию, минуя таможню. А Жак, не обнаружив меня среди выходящих с терминала пассажиров, обратился в Аэрофлот. Там подтвердили, что Викентий Никишин летел именно прибывшим рейсом. Но французские диспетчеры и таможня заверили, что никакой Никишин не прилетел. Жак подумал, что русский коллега с борта самолета попросту испарился.
Пока Жак сходил с ума в аэропорту, я пересел с автобуса на электричку и доехал до Орсе. Отыскал здание биологического отдела и сообщил секретарше свою фамилию. Она попросила написать, по буквам. Я написал, как в загранпаспорте: Nikichine. Поскольку chine в переводе означает «китаец», то секретарша недоуменно вытаращилась. Пожав плечами, позвонила по телефону в лабораторию и сообщила Мишелю: приехал странный белый китаец. Мишель пришел, всё разъяснилось, и мы вместе посмеялись над моей «китайской» фамилией. Когда же из аэропорта Мишелю позвонил Жак и сообщил, что Никишин из самолета исчез, Мишель, пряча улыбку в черных усах под гасконским носом, серьезным тоном сообщил, что Никишин давно приземлился в Орсе на парашюте.
Синхротрон был небольшой, всего сотня метров в диаметре. По кольцу синхротрона разгоняется поток электронов. В течение 4-х часов поток теряет энергию в виде излучения (рентгеновского, ультрафиолетового, видимого, инфракрасного). Когда интенсивность излучения спадает вдвое, синхротрон останавливают и через час запускают вновь. В кольце имеется много окошек, через которые физики, химики и биологи собирают нужный вид излучения. Жак и Мишель собирали ультрафиолет, пропускали его через светофильтр и монохроматор, а затем направляли на раствор белка в кварцевой кюветке. Белок начинал люминесцировать – высвечивал ультрафиолетовые кванты меньшей энергии. Эти кванты улавливались детектором, после чего сигнал усиливался и обрабатывался на компьютере.
Назавтра после прибытия я приступил к работе. Проблема была только одна: компьютер. Я не умел им пользоваться (в то время большинство советских ученых знало о персональных компьютерах лишь понаслышке). Главная трудность была в том, что мышка никак не хотела слушаться. Я суетливо водил ей по коврику, пытаясь поймать момент, когда стрелочка на экране монитора остановится в нужном месте. Жак и Мишель понимающе улыбались. Подыхая от смеха, они принесли мне толстенную инструкцию на английском языке по пользованию компьютерами «Макинтош». По достоинству оценив их юмор, я попросил
Спектральный прибор, пристроенный Жаком и Мишелем к синхротроновому окошку, позволял измерять наносекундную кинетику люминесценции. Это был хороший прибор. Но чтобы получить одну кинетику требовалось копить сигнал 4 часа. У меня с собой были зеркальные кюветки. Я поставил их вместо обычных и получил усиление сигнала в 4 раза. Это позволило получать кинетику всего за час. Когда я показал это французским коллегам, они в восторге начали меня обнимать и тут же купили 6 таких кюветок. Это позволило им не только измерять быстро, но и вчетверо экономить деньги за работу на синхротроне.
Однажды я заметил, что при 10-кратном разбавлении белка люминесцентный сигнал снижается не ровно в 10 раз, а меньше. Тогда я поставил в прибор кюветку без белка. Каково же было мое удивление: сигнал был. Не очень большой, но был. Убрал кюветку. Сигнал остался прежним. Какое-то паразитное излучение, вероятно рентгеновское, проникало с синхротрона прямо в детектор. Значит, измерения, проводимые ранее французами при малых концентрациях белка, были не вполне корректны. Но было еще одно: значит, в течение двух месяцев я ежедневно получал некоторую дозу радиационного облучения. Жак и Мишель от этой информации сначала онемели, а потом быстро-быстро заговорили друг с другом по-французски.
Французские развлечения
Вскоре Жак пригласил меня на дружеский вечер. Он пришел в ресторан с женой – яркой брюнеткой, кареглазой красоткой, причем, сильно моложе. Я непроизвольно позавидовал. Его жена с шоколадным цветом кожи выглядела испанкой. Поэтому я чуть не потерял дар речи, когда она обратилась по-русски: «Как там дела в России?». Совладав с удивлением, шутливо ответил: «Россия сегодня такова: запросы европейские, порядки азиатские, деньги американские, болезни африканские, язык австралийский, рождаемость антарктическая». Она ослепительно улыбнулась: «Я училась в ВУЗе в Ленинграде. Вообще в СССР была сильная наука, в отличие от моей Кубы. Только правительство у вас было без мозгов». Я кивнул: «Оно и сейчас такое. Наука – локомотив прогресса, невежественное правительство – тормоз. А страна без науки – как всадник без головы». Она спросила: «Нынешний президент не заботится о науке?». Я мотнул головой: «Вся страна в упадке, коль президент в припадке». Она снова очаровательно улыбнулась: «А гласность? Реформы?». Я насупился: «Гласность это не тогда, когда громогласно говорят и говорят, но тогда, когда есть с кого спросить за неисполнение. А реформы у нас сменяют одна другую, одна другую, как рекламные телеролики».
Жак, разрезая ножом бифштекс, деликатно спросил, правильно ли он понял, что беседа идет о российской внутренней политике. Я извинился и перешел с русского на Russian English. «Почему ваша такая богатая страна – такая бедная?», – спросил Жак. «Потому что воруют», – грустно признался я. «И правительство?», – удивился Жак. «В России самый главный уголовник – Его Превосходительство Чиновник», – выдал я рифму, причем, сильно исказив фразу, но Жак понял; и уточнил: «Чиновник есть существо неодушевленное. Бюрократизм проистекает от безнаказанности». Я подхватил: «Поэтому всех чиновников хорошо было бы ежегодно пороть принародно на городской площади, чтобы не забывали, что наказание неотвратимо. Однако у нас могут ведь и привыкнуть…». Жак с женой засмеялись. Жак заметил: «Каждая страна похожа на женщину тем, что хочет быть обеспеченной. Но не каждая страна, как и не каждая женщина, станет ради этого торговать собой. Россия сейчас собой торгует». Я кивнул: «Ну да, у нас рынок начался с продажи народных интересов». Жак добавил: «В новостях по телевидению я видел, как члены вашего правительства уверяют, что заботятся о бедных. Если правительство заботится о бедных, то его нужно менять: при хорошем правительстве бедных нет». Я пояснил: «Каждый правитель мечтает осчастливить свой народ; но традиционно начинает этот процесс с своей семьи и свиты. Аристократия, бюрократия, демократия, партократия… Во все времена и во всех государствах эти разные слова всегда обозначали примерно один и тот же круг избранных лиц».