Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Верхарн Эмиль

Притча

Перевод Ф. Мендельсона

Над золотом глади озерной, Где белые лилии спят, Усталые цапли скользят, В воде отражаются черной. Их крыльев широк размах, Медлительны их движенья; Плывут они в небесах, Гребут в воде отраженья. Но рыбак туповатый и важный На них расставляет сети, Не видя, что птицы эти Гребут в высоте отважно, Что в мокрые сети скуки Птицы не попадают. Напрасно он в тине их ищет, — Птицы все выше взмывают, И мчатся, как призраки, мимо, Безумны и неуловимы!

Лодка

Перевод Ф. Мендельсона

Морозит к ночи. На деревьях иней Алмазами

сверкает под луной. И в чистом небе тучки ни одной: Плывет луна над белою пустыней. Как сталь с серебряным узором, черный лед, И звезды смотрят на реку в печали: Там лодка вмерзла, весла в плен попали, Одна, недвижна, но чего-то ждет. Вдруг сокрушит оковы ледяные Какой-нибудь герой, и лодку поведет В моря, где пламенем охвачен небосвод, В далекий рай, к теплу, в края иные? А может быть, она обречена Следить, в безмолвье белом прозябая, Как птицы вольные над ней за стаей стая Летят туда, где вечная весна?

Не знаю, где

Перевод В. Брюсова

Это где-то на севере, где, я не знаю, Это где-то на полюсе, в мире стальном, Там, где стужа когтями скребется по краю Селитренных скал, изукрашенных льдом. Это — холод великий, едва отраженный В серебряном зеркале мертвых озер; Это — иней, что точит, морочит — бессонный, Низкорослый, безлиственный бор. Это — полночь, огромный скелет обнаженный Над серебряным зеркалом мертвых озер, Это — полночь, что точит, морочит, хохочет, Но раздвинуть руками гигантскими хочет Холодный и звездный простор. В дали полуночной безвольной Это смолкнувший звон колокольный, Это убранный снегом и льдами собор. Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю, Литургия Великого Холода в мире стальном. Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю! Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем!

Дурной час

Перевод Г. Шенгели

С тех пор как схлынули прощальные огни, Все дни мои в тени, всё тяжелей они. Я верил в разум мой, где не гнездились тени, И мысль моя (в ней солнца шар пылал, В ней гнев светился, яростен и ал) Кидалась некогда на скалы заблуждений. Надменный, радость я немую знал: Быть одиноким в дебрях света; Я верил лишь в могущество поэта И лишь о творчестве мечтал, Что нежно и спокойно возникает И движется (а путь широк и прям) К тем очагам, Где доброта пылает. Как темен был тот вечер, полный боли, Когда сомненьями себя душа сожгла Дотла И трещины разъяли стену воли! Вся твердость рухнула во прах. Персты? Без сил. Глаза? Пусты. Надменность? Смята. Стучится кровь печальная в висках, И жизнь, как пьявками, болезнями объята… Теперь, сходя во гроб, летя невесть куда, О, как хотел бы я, чтобы над мглой бездонной, Как мрамор, пыткою и славой опаленный, Мое искусство рдело бы всегда!

Ноябрь

Перевод Г. Шенгели

Вот листья, цвета гноя и скорбей, — Как падают они в моих равнинах; Как рой моих скорбей, все тяжелей, желтей, — Так падают они в душе моей. Лохмотьями тяжелых облаков Окутавши свой глаз слепой, Поник, под ветра грозный вой, Шар солнца, старый и слепой. Ноябрь в моей душе. Над илом ивы чуть видны; в туманы, Мелькая, черные уносятся бакланы, И льется крик их, долгий, точно вечность, Однообразный, — в бесконечность. Ноябрь в моей душе. О, эти листья, что спадают, Спадают; О, этот бесконечный дождь И этот вой средь голых рощ, Однообразный, рвущий все в душе!..

Где-то там

Перевод Б. Томашевского

Блаженство тишины и ладан ароматный, Плывущий от цветов в закатный час глухой, И вечер медленный, прозрачный, необъятный На ложе золотом покоится с землей Под алым пологом, — а тишина все длится! Блаженство тишины, и облаков простор, И жемчуг островов, и берег серебристый, Коралл и перламутр, а дальше, в выси чистой, Неуловимых звезд в листве мелькнувший взор; На небесах река молочная струится В неведомую даль, в недостижимость сфер, Чтоб, оторвавшись, ускользнуть В похожий на любовь палящий тихий

путь, Ушедший в дым легенд, как плаванье галер.

Некоторые

Перевод Б. Томашевского

За далью всех светил пред ними возникает Виденье города — безбрежный черный бред, В триумфе траура, как склеп, где жизни нет… Земля? Ушла во мрак. А небо? Чуть мерцает! Гигантский мир теней раскинулся кругом, Туманный горизонт покрыл, как саван, горы, Могильные холмы теперь предстали взору, И в них погребена вся память о былом. Толпа немых людей бредет во мгле заката, И горбит их тоска, и путь их одинок. И гнет прошедших лет на них надгробьем лег, Как память тусклая о том, что жгло когда-то; Им одинаково страшны добро и зло, Бескровны их сердца, бесцветна страсти сила, Душа в борьбе за жизнь о божестве забыла. В глазах застыла мысль, молчанье в них вошло, И неподвижность льдом сковала их навеки… Мертвы желанья в них, раскаянье и страх; Они мечтать — увы! — не могут о крестах, И алой смерти свет им не закроет веки!

Представшие на моих путях

^{8}

Видение на горизонте

Перевод Г. Шенгели

Гляжу в окно, войдя в покинутый маяк, Дождем бичуемый: вдали — туннели в саже, Громады поездов и хлопья дымной пряжи, Где кровью фонари пропитывают мрак. В асфальтных берегах дремал огромный порт, Как масло, зыбилась его вода густая; Железным кулаком ствол мачты подымая, Чернел подъемный кран, в пустую ночь простерт. И в пестром мраморе текучей тьмы сверкал Ряд редких фонарей, бегущий по ущельям В кварталы кабачков, где все полно весельем, Где похоть рыскает меж золотых зеркал. Как рана страшная алея, подошел Раздутый на ветру громадный парус к молам, И тут явился он с упорным и тяжелым Лбом, где начертано томленье скук и зол. Как меч сверкающий в железные ножны, Он заключил в себя свой гнев и пламень дикий, И эхо берегов его разбили крики, Пересекая мрак и тишину волны. Из океана он. Он одряхлел, поник, Устал, хлеща простор, измятый бурей черной,  И слыша, что всегда, всему вразрез, упорно К терзаньям вечера его взывает крик. Он казни собственной хотел. Себя он знал Рабом желания. И на кресте распятый, И кровью исходя, и пламенем объятый, — Изведал он всю смерть, что так упорно звал. А жизнь его? Она тем пронзена была, Что существует он, себя страшась жестоко; Он острой молнией своей души глубокой Упрямо бичевал в себе кипенье зла. Ужасен, устрашен, он жаждал полететь Туда, где вся бы жизнь сияла чудесами, Где знаки вещие горели б над скалами, Где шелестел бы дуб и говорила б медь; Где было б гордостью: впивая дикий страх, Слыхать вокруг себя богов глубокий голос, Пока бы грудь земли в куски не раскололась Под хладным золотом, пролитым в небесах. И много тысяч лет он бьется, над волной Вздувая паруса и мчась путем ужасным В неведомую даль, к невыносимо красным Созвездьям, чей хрусталь дробится под волной.

Иная равнина

Перевод Г. Шенгели

Над ликами растений золотых Заря свой лик пурпурный клонит, То эту ветвь, то эту нежно тронет, Сверкая в поцелуях золотых. В мясистых, точно губы, алых И сочных ягодах тая лучи, Под лозами, где прячутся ключи, Горит заря, сгущаясь в гроздьях алых. Каскады в беглых блестках и лучах По светлым лестницам смеются, И бабочки сияющие вьются У голубых зеркал, горя в лучах. Листва поет. И вот уж вьются снова Полетов ленты над игрой росы И медленно вращаются часы Вкруг глаз подсолнечника золотого.

Страх

Перевод Ю. Александрова

Растет мой древний страх в равнине ледяной, Где Пастырь Ноябрей трубит, безмерно старый. Стоит он, как беда над робкою отарой, Трубит он, клича смерть из глубины земной. Над совестью моей, над грустною страной Трагический рожок напрягся в муке ярой. Кричит он вдалеке, грозит он смутной карой Над кровью ивняка, над стылою волной. И овцы черные с клеймом багрово-красным Вернулись под бичом тем вечером ненастным В загон моей души, как скопище грехов. Мой неуемный страх растет во мгле морозной, Где в мертвой тишине трубит о буре грозной Старейший изо всех жестоких пастухов.