Эндерби снаружи
Шрифт:
— Usted habla bien espa~nol[33].
— ЧКЛО? — переспросил Хогг. — Член Королевского литературного общества?
— Неплохо, неплохо, приятель. Так и дальше держи, глаз с мяча не спускай. Йя, он получил премию Хая Немана за какую-то книжку стихов, а ЧК следует как бы автоматически.
— Премию Хайнемана? — насупился Хогг. — И как, говорите вы, это все называется?
— Ох, Иисусе, никогда тебе не выбраться из запасного состава, — заключил мистер Холден. — «Грузи-друзи». Хочешь сказать, никогда не слышал про «Грузи-друзи»? Их называют лучшими дипломатическими представителями Англии, маленькая экспериментальная группа, абсолютно самостоятельная, йя, всеми силами прикрывает пошатнувшуюся калитку вашей экономики. То есть зарабатывает за границей валюту, на экспорт идет, ее величество королева, — мистер Холден склонил голову, — несомненно довольна. Отсюда, приятель, медали. Значит, тебе теперь все известно, только, догадываюсь, было известно и раньше.
— S'i s'i s'i[34], — подтвердил Джон. — Он уже раньше знал.
— Я бы назвал название весьма богохульным, — холодно заявил Хогг. И поспешно добавил: — Не то чтобы я вообще был религиозным, понимаете ли. Я имею в виду, это кажется мне весьма дурным вкусом.
— Кто сам чист, — изрек мистер Холден, — для того и все прочее чисто. Йод Крузи с друзьями и есть «Грузи-друзи». Правильно? Если тебе кажется, будто это как-то иначе звучит, значит, у тебя у самого калитка сильно шатается, парень, что касается вкуса. А они очень-очень религиозные парни, о чем ты опять же знать должен. Molto religioso[35], — добавил он для Джона.
— Lei parla bene italiano[36].
— Могу поспорить, — побожился Хогг, — он сам взял себе имя Крузи, только чтоб богохульное название вышло. И Йод, по-моему, не христианское имя. «Йод», — сообщил он мистеру Холдену, — буква еврейского алфавита.
— Ну-ка, поосторожней теперь, — очень строго предупредил мистер Холден. — Потому что все это мне кажется очень похожим на расовый предрассудок. А один принцип политики наших отелей гласит: никаких никаких никаких расовых предрассудков. Поэтому посматривай за собой.
— Он еще говорит, — доверительно поведал Джон, — что испанский народ нехороший.
— Ну ладно, — сказал мистер Холден. — У нас тут согласие, высокая производительность, дух коллективизма. Совершенно особый обед для совершенно особых людей. Кондитеры по такому случаю готовят совершенно особенный мороженый пудинг. И совершенно экзотическое блюдо, которое никогда еще раньше не подавалось. Называется, — он сверился с наброском меню на столе, — омарбиф. По-моему, что-то арабское. Этих парней высоко ценят в Саудовской Аравии.
Хогг стоял, прикованный к месту.
— Мороженый пудинг, — сказал он. — В Саудовской Аравии. Тает при изготовлении. Знаете, как время.
— Ты себя хорошо чувствуешь, Хогг? — нахмурился мистер Холден, а Джон-испанец покрутил у своего правого виска коричневым пальцем, с печальной ухмылкой тряхнул головой. — Уверен, что со всем этим справишься, парень? Если нет, вот этот вот Хуанито всегда тебя может сменить. По-моему, он не спасует перед броском, если ты не сумеешь.
— Должен быть Хогг, — рассеянно сказал Хогг. — Пусть он боров, однако не Хогг. Приближается, — добавил он. — Что-то тут точно есть. Возвращается дар. Совершенно особенный. Надо пойти записать на бумаге. — В кабинете как бы присутствовал кто-то еще. Неужели она?
— А, коктейль, — облегченно кивнул мистер Холден. — Тогда ладно. Совершенно особенный? Прямо иди записывай, парень. Не забудь, авторские права наши. И еще одно. Парики. Надо быть в париках. Пускай плохо сидят, только надо, чтобы в париках. О’кей. Возвращайтесь в раздевалку.
Хогг вышел в легком угаре.
— Бесполезно надеяться удержать, — бормотал он, — неизбежность. — Что за чертовщина? Она точно тут; ведет глупую игру в прятки, сунув в рот палец, шмыгает туда-сюда по коридорам. В очень коротком платье.
Джон-испанец сказал:
— Что ты хотел сказать, hombre? Назвал меня боровом.
— Здоров, я сказал, здоров, — рассеянно отвечал Хогг. — Слушай, бар открывается через час. Мне надо к себе в номер.
— Ты сказал — здоровый боров? Я слышу. Не глухой, черт возьми.
Хогг рванулся к служебному лифту, который, он видел, вот-вот должен был приземлиться. Из открывшейся двери вышел очень аккуратный, несмотря на пухлость, молодой человек, неся что-то похожее на распечатку, извергнутую каким-нибудь отельным компьютером. Казалось, он смотрит прямо на Хогга, словно запрограммировал именно эту личность. Хогг вошел, хмурясь, голова полна слов, которые пытались под маршальские команды сами собой выстроиться в упорядоченное, хотя и загадочное утверждение. Джон-испанец хотел последовать за ним, но пухлый молодой человек преграждал ему дорогу. Хогг нажал нужную кнопку, посмотрел, как скользнувшая дверь срезает в латеральной проекции грозившего кулаком Джона, от которого, наконец, ничего не осталось, кроме остаточного изображения, засветившегося на роговице. Кабина лифта как бы оставалась на месте, только загоравшиеся цифры свидетельствовали о подъеме на этаж 34А, недоступный для гостей отеля. Мощная машина стремительно несла тебя к нему, хочешь ты того или нет. Хогг чуть в обморок не упал.
Он слепо вышел в автоматически открывшуюся дверь, нашарил ключ, почти ввалился в свою безрадостную клетушку. Бумага. Есть блокнот в линеечку, соответственно новому имиджу. Задыхаясь, он сел на кровать, начал писать. Она тяжело дышала ему в левое ухо, а голос ее почему-то стал по-детски шепелявым. Он писал:
Бесполезно надеяться удержать неизбежное,
Под рукой растекается ненадежная баррикада
Из недели, дня, часа, минуты, секунды,
Само время стремительно понесет тебя
в мощной машине,
Хочешь ты того или нет.
Потом вдруг тишина. О чем вообще идет речь? В чем смысл? Слишком много смысла в вашей поэзии, Эндерби. Кто-то это когда-то сказал. Вы, мой милый Эндерби, чересчур заботитесь о смысле. Роуклифф, один из особой троицы врагов. И Уопеншо, старавшийся раздавить череп. Хогг видел сильные волосатые пальцы, а череп только ухмылялся. Утешение уступающей кости. Но что должно произойти, чему придется подчиниться? Последнее рукопожатие, приглашение на целые поля пустого времени. Нет-нет, не совсем. И тут хлынул поток, словно кровь:
Так поэтому протяни ему руку,
Вступи в убедительный ворчливый спор,
Утешься утешением уступившей событию кости,
Подружись, и в приливе любви
Оно распахнет тебе голые акры,
Широкие и золотые.
Пророческий звоночек, словно что-то приятное грозит прийти, потом исчезнуть, причем исчезнуть без сожалений. Он чуть не плакал. Муза стояла у раковины. Ну и что? Какой завет заключен? Придется обождать, пока во сне все откроется полностью. Заколотили в дверь. Она спряталась, скользнув в дверцу крошечного платяного и посудного шкафа.