Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
3. Фрагмент из библейской книги Левит, где Господь грозит отступникам разными карами и между прочим говорит: «Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их, и побегут, как от меча, и падут, когда никто их не преследует… И не будет у вас силы противостоять врагам вашим. И погибнете между народами, и пожрет вас земля врагов ваших» (Левит, 26: 36—38).
4. Притчи Соломоновы: «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним… Человек, виновный в пролитии крови человеческой, будет бегать до могилы, чтобы кто не схватил его» (Притч., 28: 1, 17).
5. Апокрифическая «Книга Еноха», переведенная на славянский язык в X—XI вв.: «Потом Господь сказал Рафаилу: «Свяжи Азазиэля [213] и брось его во тьму и заключи в пустыню… и когда настанет день суда, прикажи ввергнуть его в огонь».
Таким образом, автор статьи под 1019 г., не располагая никакими историческими фактами относительно смерти Святополка, но нимало не сомневаясь в неизбежности Божьего суда, представил читателям «идеальную» картину воздаяния «окаянному» братоубийце. По И.Н. Данилевскому, он хотел сказать примерно следующее: «Нечестивый Святополк, повинный в пролитии крови человеческой, бежал от Ярослава, как злодей и богохульник Антиох из Персии. И не было ему спасения. И умер он невесть где [214] , подобно Ироду Окаянному, приняв муки за свое неверие. И после смерти вечно мучим, связанный в пустыне» {223} .
213
Азазиэль (Азазел) — так древние евреи именовали «козла отпущения», которого в так называемый «день очищения» изгоняли в пустыню, «чтобы он понес на себе их беззакония в землю непроходимую» (Лев., 16: 6—10). В некоторых древнехристианских сектах этим именем назывался сатана.
214
Ряд исследователей, в том числе и И.Н. Данилевский, считают выражение «межи чяхы и ляхы» фразеологизмом, означающим «бог весть где». Однако А.Л. Никитин указывает на возможность того, что летописец использовал здесь «сюжет, связанный с еще одним Святополком, на этот раз — Святополком моравским, к слову сказать, хорошо известным русским книжникам, поскольку он несколько раз упомянут Повестью временных лет в новелле о славянской грамоте… Этот князь, неожиданно для своих сподвижников, бежал с поля битвы и скрылся «межи чяхы и ляхы» в обители пустынников-еремитов, о чем сообщал своим читателям в своей хронике Козьма Пражский» (Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 283).
В средневековой Скандинавии о гибели Святополка («Бурицлава») рассказывали совершенно иначе. Согласно «Пряди об Эймунде», он пал от руки норвежского героя. Когда Бурицлав в третий раз двинулся «в Гардарики с огромною ратью и многими злыми народами», Эймунд вышел ему навстречу всего с двенадцатью самыми храбрыми своими товарищами. Переодевшись купцами, они разведали местность на пути движения вражеского войска и обнаружили красивую лесную поляну, на которой, как предугадал Эймунд, Бурицлав непременно остановится на отдых. На поляне рос ветвистый дуб. При помощи крепкой корабельной веревки викинги пригнули его верхушку к земле и закрепили в таком положении. Это было сделано затем, что как раз рядом с этим прекрасным деревом, по предположению Эймунда, Бурицлав должен был разбить свой шатер. Все так и случилось. Люди Бурицлава поставили под дубом «государственную палатку, а по сторонам, подле леса, расположилась вся рать». Ночью, когда вражеские ратники «напились и наелись, сколько им было угодно» и завалились спать, Эймунд разделил свою дружину на два отряда: шесть человек оставил в лесу сторожить лошадей, а с шестью другими прокрался в лагерь Бурицлава. У «государственной палатки» они накинули на ее верх веревку с петлей, другой конец которой прикрепили к верхушке согнутого дуба, и затем обрубили веревку, придерживавшую нагнутое дерево. Дуб распрямился «сильно и мгновенно», сорвав с земли палатку и потушив «мелькавшие внутри нее огни». Эймунд «быстрыми ударами» прикончил Бурицлава и «многих других», бывших в шатре. Потом, отрубив у мертвого «конунга» голову, он беспрепятственно добрался до того места, где его ожидали оседланные кони, и ускакал со своим трофеем в Киев.
Оправданное недоверие к летописному известию под 1019 г. побудило многих исследователей отдать предпочтение (с теми или иными оговорками) версии скандинавского источника. Но более внимательный анализ обнаружил, что литературная условность господствует в «Пряди» ничуть не меньше, чем в летописи. Убийство при помощи согнутых деревьев, переодевание героя с целью проникновения в стан врага, исключение из действия помощников главного противника и прочие ситуации, положения и перипетии, на которых держится сюжет саги, восходят к расхожим мотивам античной и средневековой (византийской, западноевропейской, скандинавской) литератур{224}. Особенно показательна та сцена «Пряди», в которой Эймунд показывает конунгу Ярицлейву отрубленную голову Бурицлава: «И идет Эймунд к Ярицлейву конунгу и рассказывает ему всю правду о гибели Бурицлава. «Теперь посмотрите на голову, господин, — узнаете ли ее?» Конунг краснеет, увидя голову. Эймунд сказал: «Это мы, норманны, сделали это смелое дело, господин…» Ярицлейв конунг отвечает: «Вы поспешно решили и сделали это дело, близкое нам». В этом эпизоде воспроизведена фразеология и топика «Саги о Харальде Суровом», где викинг Хакон убивает по поручению датского конунга Свена его бывшего воспитанника и любимца Асмунда, ставшего разбойником и грабителем. Явившись затем на пир к Свену, Хакон «подошел к столу, положил голову Асмунда перед конунгом и спросил, узнает ли он ее. Конунг не отвечал, но густо покраснел» и т. д.
После этих наблюдений уже невозможно усомниться в том, что «весь эпизод убийства Бурицлава состоит из цепочки традиционных мотивов, а его кульминация является переложением фрагмента более ранней и известной саги. В нем не просматривается никаких реалий, которые могли бы восходить к рассказам о действительных событиях». Отсюда представляется вероятным, что автор «Пряди», «не зная никаких обстоятельств смерти противника Ярослава… рассказал о ней единственно доступным ему образом — с помощью знакомых мотивов, которые позволяли ему и здесь возвеличить своего героя, убившего столь грозного противника…»{225}
Тот же путь избрал для себя древнерусский монах-летописец, изобразивший смерть Святополка при помощи близких ему литературных приемов и средств. При таком состоянии источников историческое исследование лишено всякой почвы, в связи с чем приходится ограничиться констатацией того факта, что после 1019 г. Святополк исчезает со страниц древнерусских и зарубежных памятников — для наших предков с именем Окаянного, а для современного историка — истинным «козлом отпущения», унесшим с собой в безвестную могилу бремя чужих грехов.
Глава 3.
УКРЕПЛЕНИЕ ВЛАСТИ ЯРОСЛАВА (1019—1021)
Брак Ярослава с Ингигерд
Падение Святополка не вызвало немедленного возобновления войны с Польшей. Болеслав, по-видимому, понимал, что еще одного победного марша до Киева не будет. Теперь ему нечего было надеяться на лояльность русского населения, ибо со смертью Святополка родовое старшинство среди Владимировичей перешло к Ярославу. Последний же не спешил извлекать меч из ножен, чтобы вернуть под свою руку Червенские города, потому что летом—осенью 1019 г. был занят важными переговорами со Швецией.
Речь шла о заключении еще одного династического союза. В роли жениха на этот раз выступал сам Ярослав, недавно овдовевший. Его новой избранницей стала Ингигерд, дочь шведского конунга Олава Эйрикссона (995 — ок. 1020) от его славянской супруги Астрид, происходившей из рода вендских (ободритских) князей [215] . Олав крестился вместе с семьей в 1008 г. и дал своим детям христианское образование и воспитание.
О женитьбе Ярослава на Ингигерд, которую древнерусские памятники знают под христианским именем Ирина, упоминают многие скандинавские и немецкие источники, но фактическая сторона дела излагается ими весьма сжато. По всей видимости, устройство второго брака стоило Ярославу немалых дипломатических усилий. В 1014—1019 гг. Швеция, поддержанная Данией, вела войну с Норвегией за пограничные области Ямталанд и западный Гаутланд. Норвежский король Олав Харальдссон (1014—1028, ум. в 1030 г.) пытался расстроить враждебную коалицию, посватавшись к Ингигерд, и одно время казалось, что его предложение будет принято. Согласно скандинавским сагам, Ингигерд была неравнодушна к норвежскому правителю. Например, в «Хеймскрингле» (сборнике саг «Круг земной», отредактированном в XIII в. Снорри Стурлусоном) сказано, что ей «нравилось слушать» рассказы послов Олава об их господине, и она очень боялась, что ее отец «не сдержит слова, которое дал конунгу Норвегии», ибо в душе «не желала себе лучшего мужа». Олав тоже предстает в сагах влюбленным в Ингигерд. Узнав от ее посланца, что Олав Эйрикссон собирается нарушить свое обещание, он «страшно гневается и не может найти себе покоя. Прошло несколько дней, прежде чем с ним можно было разговаривать».
215
Об этом пишет Адам Бременский, почерпнувший свои сведения о скандинавских делах от датского короля Свена Эстридсена (1047 — 1075/1076), который, по словам хрониста, «держал в памяти всю историю варваров, будто записанную».
Однако воспринимать всерьез эти сведения нельзя. «Тайная любовь» Ингигерд к Олаву являет все признаки позднего литературного мотива, испытавшего влияние, с одной стороны, средневекового куртуазного романа, а с другой — древнескандинавского эпоса с традиционным для него образом «героической женщины», всегда оказывающейся в центре сложной и зачастую трагической любовной истории; в данном случае воспоминание о неудавшемся сватовстве Олава «подсказало героя этой истории»{226}.
Самые ранние известия о русском браке Ингигерд свободны от романтических прикрас. Так, один из родоначальников скандинавской историографии монах Теодорик (вторая половина XII в.) говорит только, что Олав «сватался [к Ингигерд], но не смог взять в жены». Возможно, для того, чтобы заполучить Ингигерд, Ярослав прибег к посредничеству своего датского родственника и союзника — Кнута I Могучего. Приходясь Олаву Эйрикссону братом по матери, Кнут мог весьма действенно повлиять на его решение отдать Ингигерд «конунгу Хольмгарда».