Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
Тем временем Святополк, совершив церемонию вокняжения на «отнем и деднем» столе, принимал на княжем дворе «местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности» (Титмар) [209] . Убедившись в том, что власть Святополка упрочена, Болеслав отпустил наемные войска, а через некоторое время и сам тронулся в обратный путь [210] .
Святополк рассчитался с тестем Червенскими городами, которые вновь отошли к Польше. Кроме того, поляки увели с собой многочисленный русский полон и громадный обоз, отягощенный обильной добычей. Согласно Повести временных лет, Болеслав, уходя, «възма именье и бояры Ярославле и сестре его, и Настаса пристави Десятиньнаго ко именью, бе бо ся ему вверил лестью. И людий множьство веде с собою, и городы червеньскыя зая собе, и приде в свою землю». Русских пленников поселили в Центральной Польше, в окрестностях Лодзи, где археологи обнаружили целый комплекс древнерусских захоронений, датируемых первой третью XI в. {218} Спустя двадцать лет польский король Казимир I вернул Ярославу русский полон, захваченный Болеславом. До освобождения дожили 800 «людей» (мужчин), «кроме жен и детий», которых никто не считал.
209
Нелишне отметить, что данное сообщение Титмара полностью со впадает с картиной вокняжения Святополка в 1015 г., рисуемой летописной повестью о Борисе и Глебе («Святополк же седе Кыеве по отци своем, и созва кыяны, и нача даяти им именье»), которая, таким образом, может считаться достоверной только в том случае, если датировать ее августом 1018 г., а не второй половиной июля 1015 г.
210
В летописи уход поляков представлен чуть ли не бегством. Болеслав будто бы развел поляков на постой по русским городам, где они были перебиты по приказу Святополка: «И рече Болеслав: «Разведете дружину мою по городом на покорм», и бысть тако… Болеслав же бе Кыеве седя, оканьный же Святополк рече: «Елико же [сколько ни есть] ляхов по городом, избивайте их». И избита ляхы. Болеслав же побеже ис Кыева…» (под 1018 г.). По А.А. Шахматову, эти строки являются литературной вставкой, сделан ной «лицом, пережившим события 1069 г.». (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С. 440—441), когда великий князь Изяслав Ярославич вернул себе киевский стол при помощи польского короля Болеслава II: «поиде [Изяслав] с Болеславом, мало ляхов поим… И седе Изяслав на столе своем… И распуща ляхы на покорм, и избиваху [русские] ляхы отай [тайно]; и возвратися в Ляхы Болеслав, в землю свою». В самом деле, достоверность летописной статьи под 1018 г. сомнительна не только с точки зрения военно-политической целесообразности подобного поведения Святополка (пока был жив Ярослав, Святополк не мог позволить себе ссориться с тестем), но также ввиду показания Титмара о том, что Болеслав, возведя на престол «своего зятя, долго пребывавшего в изгнании, радостный вернулся на родину». Будучи непримиримым врагом польского князя, Титмар, конечно, не преминул бы отметить его унижение. Кстати, сделанная рукой немецкого хрониста запись о «радостном возвращении» Болеслава из Киева позволяет уверенно датировать уход поляков сентябрем — октябрем 1018 г., поскольку в начале декабря этого года Титмар скончался. Текстологические соображения А.В. Назаренко в пользу того, что это известие Титмара может относиться к некоему неизвестному нам походу Бо леслава на Русь в 1017 г. (см.: Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 466—469; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 270—274), несостоятельны, так как слишком явно противоречат фактам: русско-польско-немецкие источники едины в том, что восшествие Святополка на киевский стол при помощи поляков имело место только однажды — летом 1018 г.
Победа Ярослава
Заключительный этап борьбы Ярослава со Святополком известен только по летописи, которая, увы, возвращает нас в круг чисто литературных сюжетов борисоглебского цикла.
Под 1018 г. рассказывается, что после битвы на Буге Ярослав бежал в Новгород сам-пять, и «прибегшю Новугороду, и хотяше бежати за море». Но «посадник Констянтин, сын Добрыни, с новгородци» не позволили князю уйти. Они «расекоша лодья Ярославле, рекуще: «Можем ся еще битись по тобе с Болеславом и с Святополком». И начата скот [деньги] брати от мужа по четыре куны, а от старосте по 10 гривен, а от бояр по осмидесят [восемнадцать] гривен; приведоша варягы и вдаша им скот».
От Титмара мы знаем, что летняя кампания 1018 г. завершилась совсем иначе. Ярослав сначала отвел свое разбитое войско к Киеву, а затем, оставив столицу, совершил набег на волость Святополка и разорил там какой-то город. Невозможно с полной уверенностью сказать, куда он увел дружину на зиму, но даже если Ярослав и появился в Новгороде на исходе осени 1018 г., то, конечно, без намерения бежать «за море», — ведь к этому времени непосредственная опасность для него миновала, так как Болеслав уже покинул пределы Русской земли. Поэтому очень вероятно, что выразительная сцена «рассекания» новгородцами княжеской ладьи взята летописцем из фольклорного предания (или цикла преданий) о новгородском посаднике Константине Добрыниче, как можно догадываться, сыне Владимирова уя Добрыни, крестителя Новгорода{219}. Во всяком случае, совершенно очевидно, что это инородный по отношению к первоначальному тексту летописи фрагмент, поскольку появившиеся в нем под занавес «варяги», ради найма которых новгородцы основательно тряхнули мошной (кстати, в противоречии с высказанным ранее желанием самим «битись» за Ярослава), не принимают никакого участия в решающих событиях, описанных в статье под следующим, 1019 г., и вообще более не упоминаются. В историческом плане «новгородский эпизод» под 1018 г. способен поведать только о том, что в представлении русских людей XI—XII вв. Святополк был свергнут Ярославом благодаря новгородской помощи. Например, согласно Киевской летописи, Ярослав пополнил свое поредевшее войско новгородцами и словенами, под которыми, надо полагать, подразумевается земское ополчение Новгородской (Словенской) земли.
Статья под 1019 г. повествует не просто об очередном политическом перевороте — она живописует небесное возмездие, постигшее «окаянного» братоубийцу. После ухода Болеслава Ярослав ведет войско на Киев. Святополк бежит «в печенегы» и, подкрепленный степняками, возвращается «в силе тяжце». Ярослав, собрав в свою очередь «множьство вой», выступает «противу ему на Льто [река Альта, под Переяславлем]». Перед сражением он находит место, где был убит Борис, и обращается к Богу и святому брату с молитвой, прося о помощи «на противнаго сего убийцю гордаго». В пятницу, с восходом солнца, закипает небывалая по ярости сеча. Противники трижды сходятся в кровавой схватке, «и к вечеру о доле Ярослав, а Святополк побежа».
Сегодня мало кто из исследователей сомневается в том, что летописец, трудясь над этим описанием, пролил больше чернил, чем сражавшиеся — крови. Слишком многое указывает на сугубо литературную основу данной новеллы, завершающей тему праведного «отместия» Ярослава за смерть Бориса и Глеба. Так, беспричинное бегство Святополка «в печенегы», а не «в ляхы», к Болеславу, который до сих пор один выступал в роли покровителя «окаянного» князя, вроде бы находит «историческое» объяснение в предыдущем рассказе об избиении ляхов по приказу Святополка. Однако сам этот рассказ, как нам известно, не подтверждается независимыми источниками и, по всей видимости, всего лишь копирует летописную статью под 1069 г. Таким образом, для бегства Святополка к степнякам нет никаких других оснований, кроме одного — вполне понятного писательского желания композиционно «закруглить» сюжет о братьях-мучениках, предоставив Ярославу благочестивую возможность окончательно расквитаться со Святополком на берегах реки Альты — легендарном месте убиения Бориса. Каждый писатель знает, что взаимообусловленность начала и конца произведения — признак хорошей литературы, и древнерусские книжники не были здесь исключением.
Насколько они были увлечены мистико-символической стороной дела, видно по тому, что победу над Святополком одерживает собственно не Ярослав, а Борис, внявший обращенной к нему молитве. Но это же обстоятельство позволяет безошибочно распознать в авторе статьи под 1019 г. сочинителя XII в., оставившего в тексте неизгладимые приметы своего времени. Показательна следующая литературная оплошность: Ярослав призывает на помощь Бориса в 1019 г., то есть в то время, когда, по свидетельству самих же памятников борисоглебского цикла, мощи убиенных братьев еще не были прославлены — ни в общерусском, ни даже в местном масштабе. Заметим мимоходом, что речь здесь не может идти о языческой традиции почитания предков. Хотя летопись и дает немало примеров того, что умершие отцы и деды, даже не причтенные к лику святых, становились небесными покровителями княжеского семейства [211] , но молитва к усопшему младшему брату о заступничестве немыслима в рамках родовых отношений. Значит, в данном случае мы имеем дело с невольным анахронизмом со стороны человека, для которого Борис и Глеб уже являлись общепризнанными защитниками княжеского рода и Русской земли. Между тем на протяжении всего XI в. братья-мученики почитались только как целители. Один из древнейших церковных канонов прославляет «святую мученику Бориса и Глеба» следующим образом: «Воздаяние обрели от Бога — страсти и недуги от нас отгонять. Чюдесы ваши кыпить [исполнен] Вышеград пречьстьныи и яко рекы исцеления от гроба истачаета, немощьныя исцеляета и печальныя утешаета». В летописи этот чудесный дар святых братьев проиллюстрирован исцелением князя Святослава Ярославича рукою святого Глеба (под 1072 г.). Первое же упоминание святых страстотерпцев в качестве покровителей русского воинства содержится в «Сказании о Борисе и Глебе» («Вы нам оружие, земля Русская забрала и утверждение и меча обоюду остра, има же дерзость поганьскую низлагаем»), которое приняло свой окончательный вид не ранее 1115—1117 гг. {220}
211
Вскоре после смерти Владимира Мономаха в 1125 г. его сын Ярополк вступил в сражение с превосходящими силами половцев — «и поможе ему Бог и отца его молитвы». Внук Мономаха, Андрей Боголюбский, также побеждал врагов «пособием Божием и силою хрестною» вкупе с «молитвою деда своего» и т. д.
Дополнительное подтверждение того, что битва на Альте состоялась только в воображении книжников XII в., находим у преподобного Нестора, писавшего свое «Чтение о Борисе и Глебе» несколько раньше, в 80—90-х гг. XI в.: в его сочинении об этом сражении нет ни слова, а Святополка изгоняют жители «области», то есть сами киевляне.
Для полноты картины отметим еще более чем странную датировку битвы на Альте: «в пятницу 1019 года» («бе же пяток тогда») [212] , и почти дословное использование «батальных» выражений, заимствованных из статьи под 1016 г. о сражении при Любече: «и поидоша [Ярослав] противу собе, и сступишася на месте. Бысть сеча зла… И одоле Ярослав. Святополк же бежа в ляхы» (битва при Любече); «И… поидоша противу собе… и сступишася обои, бысть сеча зла… и сступашися трижды… К вечеру же одоле Ярослав, а Святополк бежа» (битва на Альте). Большие сомнения вызывает трехкратное нападение печенегов на полки Ярослава, ибо военная тактика степных кочевников того времени была рассчитана на единственный, внезапный и сокрушительный, удар конными массами. Если противник выдерживал его, степняки обращались в бегство.
212
Вероятно, это связано с тем, что пятница по церковному календарю, как седмичный (недельный) день, посвящена Кресту — символу победы. В пятничном кондаке (песнопении) говорится: «возвесели нас силою Твоею, победы дая нам на супостаты, пособие имущим Твое оружие мира [то есть Крест], непобедимую победу».
Конец Святополка
Перейдем к завершающему сюжету летописной статьи под 1019 г. — злополучному концу Святополка. Итак, «окаянный» князь бежал с поля битвы, «и нападе на него бес, и раслабеша кости его, и не можаше седети на кони, и ношахуть его в носилках». Дотащив таким способом своего господина до Берестья (Бреста), Святополковы отроки думали перевести дух, но князь и тут не дал им роздыха — ему все казалось, что по его следу идет погоня, которая вот-вот его настигнет. И хотя никто не гнался за ним, Святополк все равно «не можаши стерпети на едином месте, и пробеже Лядьскую [Польскую] землю, гоним гневом Божиим, и пробеже в пустыню межи чяхы и ляхы, и ту испроверже живот свой зле; его же и по правде, яко неправедна, суду пришедшу, по отшествии сего света прияша муку оканьнаго [настал для неправедного суд Божий и принял по смерти муку окаянный]: показываше яве [въявь, наяву] посланная пагубная рана, в смерть немилостивно вогна, и по смерти вечно мучим есть и связан; есть же могила его в пустыни той и до сих дний, исходит же от ней смрад зол».
Было время, когда историки принимали этот текст за чистую монету и даже пускались на поиски таинственной «пустыни межи чяхы и ляхы», где упокоились кости Святополка. Но после исследований А.А. Шахматова{221} и ряда других ученых стало ясно, что летописный рассказ о конце Святополка целиком соткан из явных и скрытых цитат, отсылавших древнерусского читателя к хорошо знакомым ему библейским образам{222}. Вот главные литературные источники летописца:
1. Древнерусский перевод византийской «Хроники Георгия Амартола», откуда почти дословно переписан отрывок о смерти царя Ирода Окаянного, который «за неколико дний тляем и червьми растачаем зле житье си разори… житье си испроверьже, егоже по правде яко неправеднаго, суду пришедшю по отшествии сего света прияша мукы оканьнаго, показавше яве образ, абье прият сего от Бога послана рана пагубная в смерть немилостивно вогна».
2. Ветхозаветная история нечестивого персидского царя Антиоха IV Епифана. Во 2-й книге Маккавейской рассказывается, что этот правитель похвалялся превратить Иерусалим в кладбище, «но всевидящий Господь, Бог Израилев, поразил его неисцельным и невидимым ударом», от которого «схватила его нестерпимая болезнь живота и жестокие внутренние муки, и совершенно праведно, ибо он многими и необычайными муками терзал утробы других». Но Антиох не образумился и не оставил своего намерения. «Тогда случилось, что он упал с колесницы, которая неслась быстро, и тяжким падением повредил все члены тела… и несен был на носилках, показуя всем явную силу Божию, так что из тела нечестивца во множестве выползали черви, и еще у живого выпадали части тела от болезней и страданий; смрад же зловония от него невыносим был в целом войске… Так этот человекоубийца и богохульник, претерпев тяжкие страдания, какие причинял другим, кончил жизнь на чужой стороне в горах самою жалкою смертью» (2-я Макк., 9: 5—9, 28).