Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
Реконструкция событий 1015—1016 гг.
Остается связать воедино данные, полученные в ходе проделанного выше анализа, чтобы восстановить хотя бы в общих чертах политическую суть событий 1015—1016 гг.
Объявив Бориса своим наследником, в обход существовавшей традиции передачи власти в порядке родового старшинства, Владимир столкнулся с тайной и явной оппозицией своих старших сыновей. Против ослушников отцовской воли были приняты самые крутые меры: Святополк был брошен в темницу, а на подавление мятежа Ярослава, который своим отказом выплачивать урочную дань Киеву фактически провозгласил полную независимость новгородского княжения, Владимир готовился послать целое войско, может быть во главе с тем же Борисом. Внезапная болезнь, уложившая Владимира в постель, заставила его отложить поход, а смерть князя, случившаяся 15 июля 1015 г., окончательно избавила Ярослава от неминуемого возмездия.
В этой обстановке и произошел раздел «наследства» Владимира между двумя его сыновьями, о котором пишет Титмар. Борис сел на киевском столе, Ярослав остался княжить в Новгороде. Раздел этот не был следствием полюбовной сделки братьев, а лишь закреплял политическую ситуацию, сложившуюся в последний год жизни Владимира, когда Ярослав вывел Новгород из подчинения киевскому князю. Не получивший своей доли Святополк «ускользнул» из тюрьмы и бежал в Польшу. Как повели себя остальные Владимировичи, можно говорить только предположительно. Глеб, должно быть, подчинился своему старшему брату Борису. Судислав, по-видимому, признал старшинство Ярослава и получил княжение в Пскове. Внук Владимира Брячислав Изяславич обособился в своем полоцком уделе. Для него путь к киевскому столу был закрыт навеки, потому что его родитель, князь Изяслав Владимирович, умер еще при жизни Владимира, так и не успев стать «отцом» (старшиною рода) для своих братьев. Дети таких преждевременно умерших князей причислялись к категории изгоев и считались по родовому счету пожизненными «внуками» (то есть собственно «юнуками», младшими), навсегда исключенными из старшинства. Они получали в наследственное владение отчину — достояние своего отца, теряя вместе с тем право продвигаться естественным путем к родовому старшинству и великому княжению{213}.
Что до Мстислава, то источники вовсе не находят ему места в событиях 1015—1016 гг. Гипотеза о том, что его отцом был Сфенг, удовлетворительно объясняет это обстоятельство — черед Мстислава заявить о своих претензиях на киевский стол просто еще не настал.
Схватка Бориса с Ярославом за первенство, вероятно, стояла на повестке дня. Маховик войны был запущен еще в 1014 г. («хотящю Володимеру ити на Ярослава»), и летом 1015 г. оба противника, вероятно, располагали снаряженным и готовым к выступлению войском. Но обстановка менялась стремительно. Ярослав в одночасье потерял свою «варяжскую» дружину, перебитую восставшими новгородцами. Борис же, вместо похода на север, был вынужден обратиться лицом к югу, откуда возникла непредвиденная угроза. Против него поднялся родной дядя, тмутороканский князь Сфенг, который предъявил свои права на киевский стол.
Борис был повержен не позже осени 1015 г. (отсутствие древнерусских монет с его именем служит еще одним доказательством краткости его правления). Прояснить обстоятельства гибели Бориса и Глеба, по всей видимости, вряд ли когда-нибудь удастся. Они могли пасть в бою или стать жертвой подосланных убийц; а если довериться известию «Сказания о Борисе и Глебе», что при вскрытии гроба с мощами братьев на их телах не было обнаружено ран, то нельзя исключить версию отравления.
Во всяком случае, Борис и Глеб погибли совсем не потому, что не захотели поднять руки на брата старейшего, как утверждает летописно-житийная традиция. Подлинная причина их военно-политического поражения, приведшего к трагическому финалу, заключалась в том, что киевляне отказались поддержать младших сыновей Владимира, пускай и происходивших «от благого корени» византийских царей, в борьбе с их дядей, на стороне которого стоял вековечный обычай наследования. Тверская летопись сохранила свидетельство неприязненного отношения киевлян к сыновьям греческой «царицы»: когда в Киев прибыла ладья с телом Бориса, «киане же не прияша его, но отпнухуша прочь». Показателен и тот факт, что убиенные князья были похоронены не в киевской Десятинной церкви, рядом с их родителями, а в Вышгороде. По сообщению «Сказания о Борисе и Глебе», место их захоронения не пользовалось почитанием и было совершенно заброшено, так что уже какой-нибудь десяток лет спустя мало кто из киевлян и даже вышегородцев знал, чьи кости покоятся в ограде храма Святого Василия.
Сейчас уже невозможно установить, какая доля ответственности за пролитие крови Бориса и Глеба лежит лично на Сфенге. Несомненно, однако, что борьба за власть велась с крайним ожесточением и проигравшие имели серьезные основания опасаться за свою жизнь. Пример Святополка, который предпочел искать спасение в эмиграции, не единственный. Скилица извещает, что вскоре после смерти Владимира Русскую землю спешно оставил еще один родственник Владимира. По его словам, некто Хрисохир, «какой-то сородич умершего [Владимира], привлекши к себе 800 человек и посадив их на суда, пришел в Константинополь, как будто желая поступить на военную службу. Но когда император потребовал, чтобы он сложил оружие и только в таком виде явился на свидание, то он не захотел этого и ушел через Пропонтиду. Прибыв в Абидос и столкнувшись со стратигом [Пропонтиды], он легко его одолел и спустился к Лемносу. Здесь [он и его спутники] были обмануты притворными обещаниями, данными начальником флота Кивирреотом и Давидом из Охриды, стратигом Самоса, да Никифором Кавасилой, дукой Солунским, и все были перебиты».
Приведенное Скилицей греческое прозвище русского вождя (Хрисохир, то есть буквально «Щедрая рука») и неопределенность его родственных связей с Владимиром («какой-то сородич») затрудняют установление личности этого человека. Вряд ли это был кто-то из известных нам лиц. Вероятнее всего, Хрисохир состоял с Владимиром во второй или третьей степени родства, вследствие чего и не попал на страницы русских летописей. Тем не менее он был довольно влиятельной фигурой. Об этом свидетельствует численность его дружины — 800 человек. Это весьма значительное число для того времени. Летописец оставил известие, что в 1093 г. киевский князь Святополк Изяславич чувствовал себя непобедимым, имея в личной дружине 800 отроков. Решив выступить на половцев, он ободрял колеблющихся: «Имею отрок своих осьмсот, иже могут противу им стати». Возможно, Хрисохир был воеводой убитого Бориса, а может быть, под этим прозвищем в сообщении византийского хрониста мелькнул еще один, оставшийся неизвестным истории претендент на киевский стол.
Важно другое. Хрисохир ведет себя как готовый на все ловец удачи в чужих краях. Брезгуя императорской службой, он при каждом удобном случае пускается в откровенный разбой и совсем не заботится о том, что это закрывает ему обратный путь на родину через византийские владения. Создается впечатление, что этот «сородич» Владимира ощущал себя отрезанным ломтем, изгоем, которому заказано возвращение домой. По-видимому, Хрисохир был одним из многих родственников покойного князя, близких и дальних, кто вдруг почувствовал себя на Руси очень неуютно.
После победы над Борисом у Сфенга оставалось достаточно времени, чтобы до прекращения навигационного сезона на Черном море поставить в известность византийское правительство о произошедшей в Киеве смене власти [194] . Поэтому, когда в 1016 г. в Крыму возникли волнения, угрожавшие империи потерей Херсона, Василий II призвал Сфенга во исполнение русско-византийского договора о военном союзе оказать помощь имперским войскам, посланным на подавление мятежа.
Политическая суть крымских беспорядков 1016 г. до конца не ясна. Знаем только, что восстание возглавил некий Георгий Цуло. Византийские историки называют его «хазарским царем». Однако надпись на сохранившейся печати Цуло гласит, что он был «царским протоспафарием и стратигом Херсона». По всей видимости, в 1016 г. Херсон захлестнула очередная волна сепаратистских настроений, поддержанная (или, может быть, вызванная) городским стратигом. Учтя печальный опыт предыдущих восстаний, Георгий Цуло постарался заручиться поддержкой населения Восточного Крыма и приазовских земель, где проживали бывшие подданные Хазарии — караимы (христианизированные хазары), черные булгары и др. Похоже, что ему удалось привлечь их на свою сторону и даже провозгласить себя главой возрожденного каганата. Если дело обстояло именно так, то у Сфенга были свои причины вмешаться в происходящее. Как мы помним, со второй половины 80-х гг. X в. крымско-азовские хазары платили дань русскому князю, принявшему титул кагана. Таким образом, восстание Георгия Цуло поставило под угрозу не только византийское, но и русское влияние в Северном Причерноморье.
194
Обязательность этого дипломатического шага для каждого нового правителя Восточной Европы между прочим подтверждает пример Болеслава I, который, овладев в 1018 г. Киевом, сразу же снесся через послов с Василием II.
Политическая химера херсонского стратига просуществовала всего несколько месяцев. Летом или в начале осени 1016 г. с самопровозглашенным хазарским царьком было покончено.
По словам Скилицы—Кедрина, Василий II «послал в Хазарию флот под началом Монга, сына Андроника, который при помощи Сфенга, брата Владимира, того самого, супругой которого была сестра сего императора, покорил эту страну, пленив в первом сражении хазарского царя Георгия Цуло». Как явствует из этого сообщения, решающее сражение произошло где-то у побережья Восточного Крыма или Таманского полуострова (в «Хазарии»), то есть в непосредственной близости от русских владений в Тмуторокани, вероятно выполнявших роль операционной базы для действий союзного русско-византийского флота. Помощь Сфенга позволила Византии не только восстановить, но и расширить сферу своего влияния в Крыму, включив в состав Херсонской фемы Сугдею{214}.
Тем временем Ярослав, воспользовавшись отсутствием Сфенга, повел новгородское ополчение на Киев [195] . Не берусь сказать с уверенностью, можно ли считать летописный рассказ под 1016 г. о битве при Любече подлинным историческим свидетельством с той поправкой, что настоящим противником Ярослава тогда был не Святополк, а Сфенг [196] . В пользу такого развития событий как будто говорит беглое метеорологическое замечание летописца, что сражение происходило «в замороз», хорошо согласующееся с вероятным сроком возвращения Сфенга на Русь из крымского похода, — конец осени; достаточно правдоподобным выглядит и участие в битве печенегов, с которыми Сфенг на обратном пути из Крыма в Киев легко мог войти в сношения и привлечь на свою сторону. Но даже если летописная статья о Любечской битве и принадлежит всецело литературе, то все равно едва ли можно сомневаться в том, что Сфенг уступил киевский стол Ярославу после жестокого военного конфликта, в ходе которого он был либо убит, либо навсегда покинул Русь. Никаких известий о нем больше не имеется.
195
Участие в этом походе тысячи (по другим известиям, шести тысяч) «варягов», нанятых взамен перебитых «на дворе поромони», — чистый миф. Далее летописец рассказывает, что, одержав победу при Любече, Ярослав щедро наградил своих воинов: старостам и горожанам дал по 10 гривен, сме дам — по гривне. «Варягов» в этом списке победителей нет.
196
Близкого взгляда придерживался В.Д. Королюк, по мнению которого битвы у Любеча либо не было совсем, либо в ней столкнулись не Ярослав и Святополк, а Ярослав и один из других наследников Владимира (см.: Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь. С. 236—239).