Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Цветков Сергей Эдуардович

Еще удивительнее, что Святополк, туровский князь, в день смерти Владимира внезапно обнаруживается в Киеве. Может быть, его заранее вызвали к постели умирающего Владимира? Но тогда почему он обретается в Киеве, а не на Берестовом? Впрочем, согласно Несторову «Чтению», Святополка в Киеве вовсе не было; но и конкретное местонахождение его не указано, читаем только, что, узнав о кончине отца, «Святополк… вседе на коня и скоро доиде Кыева».

Задумав устранить Бориса, Святополк едет подыскивать исполнителей в Вышгород, то есть в противоположную от Альты сторону. Убийцы ночью (!) безошибочно находят в степи шатер Бориса. Покинутый отцовской дружиной Борис все это время стоит на Альте, даже не пытаясь перебраться в соседний Переяславль, под защиту городских стен.

Глеб, напротив, демонстрирует чрезвычайную подвижность, которая, однако, вызывает не меньше вопросов, чем медлительность его старшего брата. Он держит путь верхом из Мурома в Киев через Смоленск [178] , но до Смоленска добирается не по Окско-Клязьминскому междуречью, как это было бы естественно сделать всаднику, а долгой кружной дорогой вдоль верхнего течения Волги, что имеет смысл лишь при путешествии в ладье (в расчете доплыть до Вазузы, откуда рукой подать до верховьев Днепра). Далее Глеб с дружиной, послы Ярослава и подосланные Святополком убийцы чудесным образом сходятся практически в одно и то же время в одном месте (на Смядыне), причем Глеб, извещенный Ярославом о грозящей ему опасности, не уходит назад в Муром, не отдается под защиту Ярослава, не прячется в Смоленске, а заплывает в днепровский приток (иначе говоря, загоняет сам себя в тупик), где его и обнаруживают убийцы, опять-таки проявившие отменный нюх.

178

Этот маршрут сам по себе исторически достоверен, вопреки сомнениям многих историков. Распространенное в литературе мнение, что Глебу удобнее было сразу взять на юг в направлении Чернигова (см., напр.: Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. С. 340; Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 284), не принимает в расчет историко-географических реалий XI в. Ведь этот путь лежал через Вятичскую землю, пересечь которую считалось небезопасным делом даже во времена Владимира Мономаха. Обращаясь в своем Поучении к воспоминаниям «о труде своем, как трудился пути дея», князь первым делом с гордостью сообщает о том, как он в молодости с дружиною «к Ростову [из Чернигова] идох, сквозе вятиче». Не забудем и то, что Илью Муромца, который объявил на княжем пиру о своем приезде из Мурома в Киев через Чернигов «дорожкой прямоезжею», то есть в аккурат по рекомендации современных исследователей, Красное Солнышко посчитал бахвалом, наглым брехуном:

— Ай же мужичищо-деревенщина,

Во глазах мужик да подлыгаешься,

Во глазах мужик да насмехаешься!

В самый последний черед Святополк вспоминает о Святославе, сидящем в «Деревах», то есть в непосредственной близости от Киева. Этот сын Владимира совсем не торопится к умирающему отцу, никак не реагирует на убийство Бориса и бежит «в угры» только после расправы с Глебом, а его убийцы, бросаясь за ним в погоню, проявляют завидную прыть.

^{Убийцы захватывают ладью князя Глеба. Миниатюра Радзивилловской летописи}

Нет ни малейших оснований думать, что перечисленные подробности гибели младших сыновей Владимира взяты из исторического предания. Слишком многое говорит за то, что у зачинателей древнерусской письменной традиции о Борисе и Глебе не было под рукой никаких других исторических материалов, кроме могилы братьев в вышгородской церкви Святого Василия да церковных записей об их поминовении, где они, вероятно, значились лишь под своими крестильными именами [179] . Недостаток в источниках пришлось восполнить собственными фантазиями, вроде генеалогических изысканий относительно «болгарских» корней Бориса и Глеба, происхождения Святополка «от двою отцю» и проч., а также заимствованиями из западнославянской агиографии — житийных преданий о святом Вацлаве (Вячеславе), святой Людмиле и т. д. ^{190}

179

Исследование М.Х. Алешковским древнерусских энколпионов с изображениями святых братьев показало, что соответствие между двумя парами их имен, мирской (Борис и Глеб) и церковной (Роман и Давид), было установлено далеко не сразу, причем затруднения возникали именно в связи с мирскими именами святых — их чеканили на уже готовых отливках, нередко переменяя надписи над правой и левой фигурами (см.: Алешковский М.Х. Русские глебо-борисовские энколпионы 1072—1150 годов // Древнерусское искусство. Художественная культура домонгольской Руси. М., 1972. С. 105—106).

Слепое следование сомнительным извивам летописно-житийной интриги не было обязательным даже для современников, и, например, преподобный Нестор вообще убрал из своего «Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» названия конкретных местностей, в том числе те, где братья приняли смерть, и посчитал, что несовершеннолетнему Глебу правдоподобнее будет не княжить в Муроме, а быть «при отце» в Киеве и погибнуть от руки убийц при попытке бежать «в ко-раблеце» на север. Разумеется, такое вольное обращение с летописно-житийным сюжетом было бы невозможно, если бы последний опирался на твердую историческую основу и общеизвестные факты.

Второе, что бросается в глаза, — это немотивированность действий главных героев летописной повести о Борисе и Глебе или несоответствие мотивации их поступков историческим реалиям начала XI в. Святополк злодействует, потому что он злодей по натуре. Борис и Глеб добровольно обрекают себя на смерть, идя до конца в своем послушании старшему брату («Не буди мне возняти руки на брата своего старейшего: аще и отец ми умре, то сь ми буди в отца место», — говорит Борис).

Однако на Руси конца X — начала XI в. власть старшего брата над младшими и даже отца над сыновьями отнюдь не была подобием монархической власти и никогда не переходила границы нравственно допустимого. В случае нарушения старшим братом своих «родительских» обязанностей по отношению к младшим братьям те имели полное право отказать ему в повиновении. Так когда-то поступил Владимир, так поступит и его сын Ярослав. Добровольная смерть Бориса и Глеба никак не могла быть их нравственным и политическим долгом. Морально-политическая идея безусловного послушания старшему брату созрела гораздо позже, в условиях княжеских распрей конца XI в., и была перенесена древнерусскими книжниками в прошлое в качестве политического урока для современников^{191}. Эта назидательность особенно видна у преподобного Нестора, который заканчивает свое «Чтение о Борисе и Глебе» такими словами: «Видите ли, братья, коль высоко покорение, еже стяжаста святая к стареишу брату. Си аще бо быста супротивлися ему, едва быста такому дару чудесному способлена от Бога. Мнози бо суть ныне детескы князи, не покоряющеся старейшим и супротивящеся им; и убиваемы суть; ти не суть такой благодати сподоблени, яко же святая сия».

^{Убийство Святослава в горах Угорских. Миниатюра Радзивилловской летописи}

К тому же в случае с Борисом добровольная жертвенность его подвига обоснована единственно тем, что он каким-то непостижимым образом заранее узнает о готовящемся на него покушении, хотя Святополк оглашает свое желание избавиться от Бориса на тайном совещании с вышгородскими «боярцами», после чего убийцы немедленно пускаются в путь.

В-третьих, следует отметить откровенную литературность отдельных эпизодов и положений, причем литературность эта невысокого качества, так как многие линии повествования намечены вскользь или обрываются внезапно, без дальнейшей проработки. Таинственным манипуляциям с телом Владимира придано значение политической интриги: окружение князя во что бы то ни стало стремится скрыть его смерть от Святополка («Сказание о Борисе и Глебе», наоборот, приписывает намерение «потаить» кончину Владимира на Берестовом именно Святополку). Однако вся эта странная суета заканчивается тем, что княжеский гроб выставляют на всеобщее обозрение в Десятинной церкви. Надуманность истолкования данной ситуации в политическом ключе особенно хорошо видна на фоне последующих летописных сообщений, из которых явствует, что «потаение» тела умершего князя (положение во гроб?) перед погребением было традиционной частью древнерусского похоронного обряда [180] , никак не связанной с политическим умыслом отдельных лиц.

180

По смерти Ярослава в 1054 г. старший сын его Всеволод «спрята тело отца своего, вьзложив на сани и повезоша Кыеву». Когда в 1125 г. умер Владимир Мономах, слуги и ближние князя «спрятавше тело его у святей Софье» и т. д.

Каков зачин, таково и продолжение. Дружина, покинувшая Бориса, направляется в Киев и по дороге исчезает навсегда. Путша с тремя сообщниками совершают убийство Бориса при полном попустительстве со стороны его «отроков», счет которым в княжеских дружинах XI в. обыкновенно шел на сотни (статья под 1093 г.). Однако только один из них — Георгий Угрин — встает на защиту своего князя; трупа его впоследствии не находят, но каким-то образом становится известно, что ему отрубили голову [181] . Панический страх поголовно парализует и муромскую дружину Глеба, которая, потеряв своего вождя, отчаливает в неизвестном направлении. Так же бесследно пропадают возникшие на мгновение из небытия «сатанинские дети» — Путша, Талец, Елович, Ляшко, Горясер и Торчин. Везя Бориса в Киев и обнаружив, что он еще дышит, Путшина «чадь» почему-то робеет добить его и предоставляет докончить начатое самому Святополку, который поручает это двум «варягам», неизвестно как очутившимся в дружине туровского князя (явная литературная параллель с убийством Ярополка двумя Владимировыми «варягами»). Предслава в своем письме, отправленном Ярославу в Новгород, оповещает его об уже совершенном Святополком убийстве обоих братьев: «Отец ти умерл, а Святополк седить в Киеве, послав уби Бориса и Глеба, а ты блюдися сего повелику» (Ипатьевский список Повести временных лет); или по тексту Новгородской I летописи: «отец ти умерл, а братья ти избиена». Тем не менее Ярослав, получив эту весточку, посылает гонцов предупредить Глеба о грозящей ему опасности (в Хлебниковском списке видим попытку исправить эту литературную неряшливость: здесь Предслава пишет, что Святополк «убив Бориса и по Глеба посла»). Тело Бориса предъявляют Святополку и затем хоронят, но трупы Глеба и Святослава бросают на месте убийства и т. д.

181

Заметим попутно, что остается непроясненным, кто и зачем искал тело Борисова отрока. Дело, кажется, объясняется тем, что здесь молчаливо подразумевается другое церковное предание. Оно гласит, что в услужении у Бориса находились также два брата Георгия Угрина, один из которых, по имени Ефрем, жил в Ростове. Извещенный об убийстве Бориса и Георгия, он отправился на берег реки Альты, где совершилось преступление, и стал искать тело брата, но нашел только отрубленную голову его. Взяв ее, Ефрем удалился далеко на север, принял иночество и поселился на реке Тверце, около селения Новый торг (будущий Торжок). Со временем, когда были открыты мощи святых князей Бориса и Глеба, он создал во имя их церковь и при ней монастырь, в котором подвизался до глубокой старости. Голову горячо любимого брата Ефрем хранил у себя и, умирая, завещал положить ее в свою могилу. Это предание возникло не раньше первой половины XII в. (Новый торг впервые упоминается в летописи под 1139 г.), что может служить косвенным указанием на время редакторской правки Повести временных лет в духе «борисоглебской» житийной традиции. Судьбу второго брата Георгия прослеживает легендарное Житие Моисея Угрина, известное по записям Киево-Печерского патерика, относящимся к началу XIII в. Здесь уже утверждается, что убийцы Бориса перебили всех его отроков, за исключением Моисея, который, чудом избежав гибели, нашел убежище в Киеве у Предславы. Дальше читаем переделку библейской истории Иосифа Прекрасного. В 1018 г. Моисей был уведен в плен поляками и попал в дом к красивой и знатной женщине. Удивительная красота пленника возбудила ее любовь, но тот решительно отверг и ласки, и угрозы, так как дал обет посвятить свою жизнь Богу. Тогда взбешенная полька велела оскопить упрямого раба. В 1030 г. победоносный поход Ярослава в Польшу принес изувеченному пленнику освобождение. Вернувшись на Русь, Моисей постригся в Киево-Печерский монастырь и прославился святой жизнью.

^{Князья Борис и Глеб. Икона XIV в.}

Наконец, в-четвертых, в летописной повести о Борисе и Глебе (равно как и в «Сказании о Борисе и Глебе») содержится целый пласт известий, удивительно совпадающих с летописными сообщениями о деятельности другого Святополка, сына киевского князя Изяслава Ярославича^{192}. Современники, в том числе ученое киевское монашество, не особенно жаловали Святополка Изяславича. Он был нарушителем Любечского соглашения 1097 г., призванного урегулировать междукняжеские споры, и одним из виновников ослепления в том же году князя Василька Теребовльского — злодеяния, дотоле неслыханного между членами княжеского рода и вызвавшего тогда всеобщее возмущение. Кроме того, во время его киевского княжения (1093—1113) вышгородская церковь, где были похоронены блаженные братья-мученики, пребывала, по свидетельству «Сказания о Борисе и Глебе», в «забвении».