Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Цветков Сергей Эдуардович

Новшества в престолонаследии

Христианизация княжего двора, сопровождавшаяся усвоением библейско-христианских представлений о царской власти, привнесла новые элементы в систему поведения князя как политической фигуры — теперь уже христианского государя, сюзерена, монарха милостью Божией. Так, исследования Десятинной церкви показали, что во время богослужений Владимир занимал с семьей особое место — на хорах, возносясь там над клиром и прочими молящимися, но пребывая ниже Бога, архангелов и пророков, изображенных в верхней части храма — на купольном своде и барабане^{183}. Чеканка Владимиром собственной монеты (златников и сребреников), в свою очередь, ярко свидетельствует о новом понимании «кесарем» и «великим каганом Русской земли» своего политического достоинства, ибо денежная эмиссия была одной из важнейших регалий самодержавной власти (примечательно, что монетный выпуск Владимира, даже несмотря на катастрофическое ухудшение его качества, — явление исключительное для Восточной Европы конца X — начала XI в.). Вероятно, тогда же, при Владимире, под непосредственным влиянием Церкви и византийского окружения царевны Анны, мало-помалу прекратилась практика разъезда князей в полюдье, и этот родоплеменной институт, утратив свою языческую сущность, постепенно превратился в род внутреннего налога.

Полностью изжить патриархальные обычаи, однако, было нелегко, а в ряде случаев и невозможно, особенно в области властных отношений внутри самой великокняжеской семьи. Выше мы говорили о тех специфических даже для раннесредневекового общества принципах государственного (княжого) права Древней Руси, в основе которых лежало понятие семейного владения. Княжеский род выступал совокупным владетелем Русской земли или, лучше сказать, коллективным держателем княжения в ней, а члены династии были «пайщиками», имевшими свою долю в общем владении — княжении. Эта архаическая традиция сохранила полную силу и при Владимире, который выделил своим сыновьям часть государственной собственности (крупные волостные города) [167] и обеспечил им полноправное участие в государственном управлении (припомним формулировку церковного устава Владимира: «и яз сгадав с своею княгинею с Анною и с своими детми…»).

167

«И посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове. Умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, посадиша [Владимир] Ярослава Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревех, Всеволода Володимери, Мстислава Тмуторокани» (Повесть временных лет, под 988 г.; «Сказание о Борисе и Глебе» сажает Святополка в Пинске, «Чтение о Борисе и Глебе» преподобного Нестора отправляет Бориса во Владимир-Волынский, а Глеба оставляет «при отце», в Киеве.). Достоверность летописного сообщения крайне низка, как потому, что в нем фигурируют полулегендарные сыновья Владимира (Вышеслав, Святослав, Всеволод), так и ввиду несомненной его принадлежности к слою редакторских вставок XII в. в древнейший свод Повести временных лет. «Насколько изложенное в тексте (летописи. — С. Ц.) распределение «столов» соответствует представлениям первой четверти XII в., — пишет по этому поводу А.Л. Никитин, — показывает тот факт, что Святополку Владимировичу достался г. Туров, где в конце XI в. находился другой Святополк, сын Изяслава Ярославича. Естественно, что исследователь не имеет права использовать эти перечни имен и распределение княжений в качестве исторического источника, не доказав предварительно их достоверность или хотя бы возможность данных княжений и не ссылаясь на «припоминания» поздних списков Повести временных лет, как то делается до сих пор весьма часто» (Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 245). В силу такого положения вещей мы, не подвергая сомнению сам факт распределения «столов» между сыновьями Владимира, по существу можем говорить с уверенностью только о том, что Ярославу достался Новгород, а Изяславу — Полоцк.

И все-таки христианство с его радикальным отрицанием языческой полигамии заставляло всех членов разветвленной княжеской семьи считаться с одним важным новшеством, грозившим разрушить устоявшийся порядок престолонаследия. Своим вступлением в христианский брак с греческой принцессой Владимир создал династическую коллизию, не имевшую прецедентов в истории матримониальных отношений русских князей, так как теперь с точки зрения византийского церковно-государственного права все прежние супружества Владимира приобрели характер незаконного сожительства. Тем самым сыновья, рожденные в этих браках, независимо от преимуществ родового старшинства, совершенно отстранялись от наследования великокняжеского стола, который отныне должен был принадлежать потомкам Владимира и Анны.

^{Князь Борис Владимирович. Из Синодальной рукописи}

Не подлежит сомнению, что византийская царевна и ее окружение усиленно внушали эту мысль Владимиру, и их старания увенчались полным успехом. Нарушив вековую традицию передачи великого княжения в руки старшего сына, князь объявил своим наследником Бориса. По единодушному свидетельству древнерусских памятников, Владимир любил его более других сыновей и держал при себе, в чем еще СМ. Соловьев прозорливо усмотрел «намерение передать ему старший стол киевский»^{184}. Сажая на великое княжение сына византийской «царицы», Владимир рассчитывал повысить политический престиж киевской династии.

После смерти в 1011 г. Анны Владимир, кажется, женился еще раз [168] , но это никак не повлияло на его решение относительно династических прав Бориса [169] . Зато приближавшаяся старость князя подтолкнула его старших сыновей к открытому возмущению против родительской воли.

Заговор Святополка

Первым обнаружил недовольство Святополк, опиравшийся на иностранную поддержку. Со слов Титмара Мерзебургского известно, что Владимир женил Святополка на дочери польского князя Болеслава I Храброго. Когда и при каких обстоятельствах был заключен этот брак, немецкий хронист не уточнил. Высказывалось предположение, что русский и польский князья могли скрепить династическим союзом мирный договор 992 г. ^{185} Однако это невозможно, так как, по известию Титмара, вместе с дочерью Болеслава на Русь прибыл Рейнберн, епископ колобжегский (кольбергский) [170] , а эта епархия была образована только в 1000 г. при учреждении польского архиепископства в Гнезно.

168

Указание на второй христианский брак Владимира большинство историков видят в сообщении Титмара о «мачехе» (noverca) Ярослава, которая в 1018 г. была захвачена в Киеве Болеславом I. Мнение А. Поппэ о том, что латинское noverca может означать «теща», А.В. Назаренко считает маловероятным и отдает предпочтение традиционному чтению, «ввиду наличия у Владимира дочери, родившейся в 1015 г. или чуть ранее — при мерной сверстницы польского короля Казимира I», женившегося на ней около 1038 г., в возрасте 22 лет (см.: Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 490; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 330). Впрочем, нельзя совершенно исключить того, что «мачехой» Яро слава Титмар мог назвать кого-то из бывших «языческих» жен Владимира.

169

Летопись отмечает, что после смерти Владимира «дружина отня» предложила Борису занять киевский стол: «Пойди, сяди Кыеве на столе отни». По всей видимости, дружинники Владимира действовали в соответствии с волей покойного князя.

170

Колобжег (Кольберг) — город в польском Поморье, на участке балтийского побережья между устьями Одера и Вислы.

На сегодня мы не можем сказать больше того, что женитьба Святополка на польской княжне состоялась после 1000 г. и несколько ранее 1013 г. Не исключено также, что решение о свадьбе Святополка и Болеславны было принято во время визита в Киев Бруно Кверфуртского (1008), который мог выступить посредником на русско-польских переговорах.

Некоторое время спустя при дворе молодоженов созрел заговор. Мы знаем о нем только в самых общих чертах. Не вполне понятно, например, кто стоял во главе готовящегося мятежа. Титмар говорит, что Святополк действовал «по наущению Болеславову», хотя, как считает А.В. Назаренко, этим словам и не следует «придавать большого значения: хронист был яростным ненавистником польского князя и имел обыкновение во всем усматривать его козни»^{186}. Данное замечание, впрочем, имеет вес скорее в плане источниковедческо-филологическом, чем историческом, ведь независимо от субъективного отношения Титмара к Болеславу за последним в 10-х гг. XI в. укрепилась заслуженная репутация опытного интригана и неуемного сеятеля смут в сопредельных с Польшей государствах, и нет никаких оснований полагать, что в отношениях с Русской землей он придерживался более миролюбивой политики. Но с другой стороны, Титмар, безусловно, не прав, выставляя Святополка пассивным орудием в руках Болеслава, тогда как у Святополка были собственные веские причины противиться отцу, отстранившему его от престолонаследия, и он вряд ли нуждался в подстрекательствах извне, чтобы подогреть свое честолюбие. По-видимому, истинное участие Болеслава в заговоре выразилось в том, что, не будучи политическим наставником своего русского зятя, он тем не менее сразу приобрел значение ключевой фигуры всей интриги, успешный исход которой — чего не мог не понимать Святополк — находился в непосредственной зависимости от военно-политической помощи польского князя.

Совершенно не ясна роль в этом деле епископа Рейнберна. Наши историки издавна подозревают его в активном содействии замыслам Святополка и Болеслава, приписывая ему не больше не меньше как намерение поставить Русскую Церковь под власть папы. Рейнберн действительно был ревностным миссионером. В своей колобжегской епархии он сжигал славянские языческие святилища и в пылу борьбы против идольской скверны даже совершил очистительный обряд над Балтийским морем, которое, как он узнал, было посвящено местными жителями демонам. Результатом его бескомпромиссного служения Господу было всеобщее восстание паствы и изгнание Рейнберна с епископской кафедры. Конечно, это классический портрет религиозного фанатика. Однако заметим, что фанатизм Рейнберна был направлен против идолослужения. Был ли колобжегский епископ еще и ненавистником восточнохристианской Церкви? Похоже что нет, раз Владимир не воспрепятствовал его приезду на Русь [171] . Во всяком случае, у Титмара нет ни малейшего намека на то, что заговор Святополка имел религиозно-конфессиональный оттенок. По его словам, цель заговорщиков была чисто политическая: Святополк намеревался «тайно выступить» против Владимира. Характерно, что и в 1018 г., когда Болеслав держал в своих руках Киев, с польской стороны не было предпринято никаких шагов для насильственного окатоличивания Руси. В связи с этим, возможно, следует признать правоту Титмара, который расценил арест Рейнберна как «несправедливость». Если строго держаться свидетельства немецкого хрониста, то вся вина колобжегского епископа состояла, по-видимому, в том, что он вступился за своих духовных чад, ибо, по словам Титмара, Владимир вознегодовал на Рейнберна после какой-то беседы с ним.

171

О.М. Рапов высказал интересную догадку, что «такого известного борца с язычеством, каким был Рейнберн, могли и специально пригласить на епископскую должность в Дреговичскую землю. Руси нужны были сме лые и опытные проповедники христианства, обладавшие знанием славянских языков, а Рейнберн, проповедовавший христианство у поморских славян, должен был обладать такими знаниями. И великий русский князь, и киевский митрополит были заинтересованы в скорейшем насаждении христианства во всех принадлежащих Руси областях. В этих условиях кандидатура Рейнберна на должность епископа вряд ли могла вызвать серьезные возражения в Киеве, тем более что с женитьбой Святополка на польской княжне, казалось бы, наступил конец русско-польским разногласиям и обе держа вы вступали в период устойчивого мирного сосуществования» (Рапов О.М. Русская церковь в IX — первой трети XII в. С. 368—369).

Как бы то ни было, когда измена обнаружилась, Владимир велел схватить не только Святополка с безместным польским епископом, но также и дочь Болеслава, о чьей вине историку уже совсем нечего сказать, «и заключил каждого в отдельную темницу» (Титмар не поясняет, где находились эти тюрьмы — в Киеве или, быть может, в разных городах). Рейнберн, находившийся, вероятно, уже в преклонном возрасте, не выдержал тягот заточения и вскоре отдал Богу душу. По свойственной людям привычке предрешать суд Божий, Титмар отвел колобжегскому епископу «прибежище на небесах», где тот, вкушая мир, «смеется над угрозами беззаконника [Владимира], созерцая пламя возмездия, терзающее этого распутника…».

Владимир, должно быть, готовился наказать и Болеслава, но тот опередил его. Спешно закончив продолжительную (тянувшуюся с 1007 г.) войну с Германией компромиссным Мерзебургским миром [172] , польский князь ринулся на восток. Титмар пишет, что в 1013 г. «подкрепленный нами», то есть вспомогательным германским войском, а также присоединившимся к нему отрядом печенегов, Болеслав «напал на Русь и разорил значительную часть этой страны». Однако затем между ляхами и степняками «случился раздор», и тогда Болеслав приказал своим воинам перебить печенегов. Это положило конец его военным успехам, но ярость Болеслава не утихла, и он «не переставал мстить, чем только мог». Тем не менее при жизни Владимира ему так и не удалось добиться освобождения заговорщиков.

172

По условиям Мерзебургского мирного договора Болеслав получил от германского императора в ленное владение земли лужичан и мильчан (Лужицкую и Мейсенскую марки) и сделался таким образом его формальным вассалом.

Мятеж Ярослава и смерть Владимира

Окончание войны с Болеславом доставило Русской земле не прочный мир, а лишь короткую передышку. Уже в следующем году неповиновение выказал другой старший сын Владимира Ярослав, сидевший в Новгороде. Повесть временных лет под 1014 г. сообщает: «Ярославу же сущю Новегороде, и уроком дающю Кыеву две тысячи гривен от года до года, а тысячу Новегороде гридем раздаваху. И тако даяху вси посадници новгородьстии, а Ярослав сего не даяше к Кыеву отцю своему».