Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
ПОСЛЕДНИЙ «САМОВЛАСТЕЦ» РУССКОЙ ЗЕМЛИ
Глава 1.
РОЖДЕНИЕ «РУССКОЙ ИДЕИ»
Переводческая деятельность при дворе Ярослава
Наметившаяся трещина на государственном фасаде Руси снова была благополучно замазана. После длительной эпохи смуты и династических передряг все ресурсы страны наконец оказались в руках единственного носителя верховной власти. Политический, военный и нравственный авторитет Ярослава к тому времени стоял чрезвычайно высоко. Вступившего в пору зрелости "самовластца" знали как опытного полководца и дипломата, и не менее того - как ревнителя христианского благочестия и страстного книгочея: "И бе Ярослав любя церковныя уставы, попы любяше по велику, излиха же [сверх обычного, особенно] черноризьце, и книгам прилежа, и почитая их часто в нощи и во дне" (Повесть временных лет, под 1037 г.).
Правда, в этом превосходном наборе личных и деловых качеств отсутствовала такая важная черта идеального образа средневекового государя, как телесное совершенство, но русские люди охотно закрывали глаза на небольшой физический недостаток своего князя: "Бяше же хромоног, но умом совершен и храбор на рати, и христиан любя, и чтяше сам книгы" (Воскресенская летопись, под 1036 г.).
Современный историк вполне может присоединиться к этой оценке, добавив, что в лице Ярослава христианский мир, западный и восточный, обрел лучшего государя своего времени - образованного, целеустремленного, деятельного, открытого к восприятию новых идей и осознанно стремившегося к тому, чтобы его государственная деятельность опиралась на идейную основу.
Интеллектуализм был, пожалуй, самой замечательной чертой двора Ярослава. В то время ни одна европейская столица, включая Константинополь, не жила такой напряженной умственной жизнью, как Киев второй половины 30-х - начала 50-х гг. XI в. Будучи человеком высокой культуры и широкого кругозора, Ярослав окружил себя людьми просвещенными. То были преимущественно лица духовного звания - священники и монахи, находившиеся при князе на положении "княжих попов". По сообщению Повести временных лет, Ярослав содержал их в своей любимой загородной резиденции на Берестове: "Боголюбивому князю Ярославу любящю Берестовое и церковь ту сущюю святых Апостол, и попы многы набдящю [содержал]". В этих духовных наставниках и ученых собеседниках великого князя нетрудно узнать повзрослевших детей "нарочитой чади", некогда отданных по велению Владимира на "ученье книжное".
Особенным доверием Ярослава пользовался инок Иларион, "русин" по происхождению, в то время - пресвитер берестовской церкви Святых Апостолов, "муж благ, книжен и постник", по словам летописи. С его именем также связано зарождение Печерской обители, где он был первым насельником. Питая склонность к уединению, Иларион облюбовал на берегу Днепра, немного южнее Берестова, безлюдный холм, поросший густым лесом, "и ископа печерку малу, дву сажен, и приходя з Берестового отпеваше часы, и моляше Богу там втайне". Позже, когда Иларион возглавил Русскую Церковь, в его опустевшей "пещерке" поселился преподобный Антоний, вслед за которым на днепровскую "гору" пришла и первая братия Печерского монастыря, числом 12 человек.
Начитанный и образованный княжий любимец и сам прекрасно владел пером. Вероятно, при его участии на Берестове составился целый кружок переводчиков с греческого. За несколько лет была проделана огромная культурная работа: "И собра [Ярослав] писцы многы, и прекладаше от грек на словеньское письмо, и списаша книгы многы". У греков искали то, чего не находили у болгар и моравов, чьи литературные богатства, пускай уже и переложенные на "словенское письмо", почти исчерпывались книгами, связанными с богослужебным обиходом (Священное Писание, творения святых отцов для чтения в храмах и т. д.). Переводили "от грек" больше книги исторические, трактовавшие всемирную историю, под которой понималась преимущественно история еврейская и византийская, с позиций церковно-религиозного мировоззрения. Но корпели над древними пергаменами и свитками отнюдь не из-за отвлеченного интереса к прошлому. В исторических штудиях Ярославова двора рождался ответ на главный вопрос, поставленный перед образованным слоем древнерусского общества всем ходом исторического развития Русской земли, - о сопряжении ее национальной истории с мировым историческим процессом . Обращение в этой связи к историографическому наследию Византии было, конечно, не случайным, ибо стройная концепция всемирной истории (естественно, в христианском ее понимании) была тогда разработана только в рамках византийской историко-философской традиции.
В начале византийской историософии лежал акт божественного творения и драматическое происшествие, предопределившее дальнейшее течение событий, - грехопадение человека. С этого момента человеческая история становилась как бы двуплановой, или двустворчатой, разделяясь на Священную историю и историю мирскую. Каждая из них развивала свою главную тему. Священная история вершилась всецело по воле Бога и под знаком предвозвестия. Ветхий Завет возвещал Новый, перекликаясь с ним на различных смысловых уровнях по принципу аналогии, причем этот параллелизм был настолько всеобъемлющим, что для средневековых книжников воистину не существовало такого деяния ветхозаветных персонажей, которое бы не имело своего эха на евангельских страницах.
В развертывании мирской истории допускалась некоторая толика человеческой свободы воли, хотя и тут в конце концов все совершалось по божественному предначертанию. Исторический путь человечества был озарен сумрачным светом грядущей катастрофы. Мир неудержимо стремился к своему концу. Рано или поздно светопреставление должно было остановить бег времени и завершить историю. А до тех пор, пока не исполнились сроки, светоч истинной веры был помещен в государственную ограду богохранимой империи ромеев. Краеугольным камнем византийской "имперской эсхатологии" было представление о переходе власти, светской и сакральной, - от народа к народу, от царства к царству. Основание для подобной интерпретации хода мирской истории находили в знаменитом пророчестве Даниила . Передача светской власти (translatio imperii) происходила в процессе последовательной смены великих держав: Вавилонской, Мидийско-Персидской, Македонской, Римской. Теперь их историческим преемником выступало непобедимое христианское царство - Византия. Наследование сакральной власти шло по другой линии - от благочестивых царей израильских. Подобно им, византийские василевсы считались помазанниками Божиими, и в этом качестве они превосходили всех земных владык. В конце времен последний властелин православного царства должен был передать свою царственную власть непосредственно самому Христу, прервав течение земной истории.
Историософская доктрина греков ничего не говорила о причастности других народов к истории спасения: политическая пропаганда и страстное чувство национального превосходства почти заглушили в ней христианский универсализм. Но она содержала общие принципы христианской философии истории и готовые формулы для встраивания частной истории в глобальный исторический процесс. Вот этот методологический каркас и был бесценной находкой берестовских книжников. И потому их переводы сыграли поистине выдающуюся роль в истории древнерусской мысли. Это была настоящая школа самостоятельной умственной деятельности. Протоиерей Георгий Флоровский очень верно заметил, что "для перевода требуется большое творческое напряжение, великая изобретательность и находчивость, и не только на слова. Переводить, это значит бдить и испытывать. Это совсем не только простое упражнение или формальная гимнастика мысли. Подлинный перевод всегда соозначает и становление самого переводчика, его вхождение в предмет… не только словесный процесс, но именно сложение мысли" . Неудивительно, что именно отсюда, из Берестова, в первые же годы "самовластного" княжения Ярослава раздалось самородное русское слово, прервавшее затяжное "русское молчание". После почти двухвекового периода безгласия и немоты русский дух наконец выразил себя в словесном и мысленном творчестве.
«Слово о законе и благодати»
В конце 1037 или в начале 1038 г. Иларион преподнес князю свое сочинение "Слово о законе и благодати" . Непосредственным поводом к его написанию послужило завершение строительства "города Ярослава". Киев праздновал свое "обновление" во образе Божьего Града, и при дворе Ярослава это событие осмыслили самым ответственным образом, выработав оригинальное историософское воззрение на судьбы Русской земли.
"Слово о законе и благодати" насыщено библейским материалом и цитатами из Священного Писания. Но это совсем не богословский трактат. Илариона занимает прежде всего и по преимуществу философско-историческая проблематика, хотя и в религиозном ее преломлении. Есть ли в историческом развитии человечества какая-то закономерность? Является ли вселенская история по сути историей только одного, "избранного" народа, через который вершится Божий замысел о мире, или же благодать Господня изливается на разные народы и страны? Кто такие русские люди: свободные и полноправные творцы христианской истории или вся их историческая роль сводится лишь к тому, чтобы пассивно воспринимать миссионерскую проповедь со стороны более "старых" христианских народов? В каком отношении стоит христианское настоящее Русской земли к ее языческому прошлому? В самой постановке этих вопросов сказывается ум, воспитанный в кирилло-мефодиевской традиции. Но никогда раньше в славянской, а может быть, и во всей христианской письменности идея равенства народов не звучала с такой ясностью и такой силой.
О своем credo Иларион заявил в первых же строках "Слова": "Благословен Господь Бог Израилев, Бог христианский, яко посети и сотвори избавление людем своим, яко не презре до конца твари своея идольским мраком одержиме быти и бесовским служением гыбнути". Для того чтобы мысль Илариона раскрылась во всей своей полноте, необходимо иметь в виду ее первоисточник. Это - первая глава Евангелия от Луки, где между прочим говорится: "Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ свой, и сотворил избавление ему" (Лк., 1: 68). Интереснее всего тут именно несовпадения. Иларион кардинально переиначивает евангельский текст, тщательно устраняя всякий намек на узкоплеменные черты ветхозаветного божества . "Бог Израилев" для него тождествен христианскому Богу, то есть новозаветной Троице и Ее богочеловеческой ипостаси - Иисусу Христу, который "приде" не к избранным, а ко всем "живущим бо на земли человеком". Конечно, рассуждает дальше Иларион, Бог сперва указал путь закона одному "племени Авраамову", но затем "Сыном Своим вся языкы [народы] спасе". Да и сам закон, собственно, был дан через иудеев всем людям для того, чтобы "человеческое естество" обыкло "в единаго Бога веровати, от многобожества идольскаго уклонялся", чтобы все человечество, "яко сосуд скверный", омытый чистой водою закона, могло воспринять "млеко благодати и крещения". Ибо "закон бо предтеча бе и слуга благодати и истине, истина же и благодать - слуги будущему веку, жизни нетленней… Прежде закон, потом благодать, прежде тень, потом истина" .