Эпоха героев и перегретого пара
Шрифт:
Пришло время расстаться. Строганов помедлил, потом с чувством пожал руку Паскевичу.
— Рад, что не разочаровался в вас, князь. Хотя очень трудно разговаривать с мужчиной, делящим ложе с моей женой. Вы — достойный человек.
— Как же иначе возможно, Александр Павлович?
— Очень даже возможно, сохраняя благостную мину и утончённые манеры. Английский джентльмен вроде того же Гладстона наверняка попытался бы убить меня, обезопасив свои деньги и семью. Просто бизнес, ничего постыдного, и после сделанного не забыть выпить пятичасовой чай с молоком — five o'clock. Такие вот они христиане, не считают рождённых вне их проклятого острова достойными человеческого отношения. Всего доброго, Иван Фёдорович.
Строганов первый поднялся и ушёл, а Паскевич со стыдом признался себе, что у него мелькала подленькая мыслишка… Нет, конечно, не об убийстве графа. Скорее — лучше бы тот действительно оставался в покойниках.
Александр Павлович не выдал истинных чувств, сохраняя видимое спокойствие. Он не просто страдал — его разрывало. Увидев в газете заметку о счастливой княжьей семье, готов был руки на себя наложить. Годы в османском аду лишь одна мысль удержала от пропасти безумия — увидеть жену и сына.
Ужасная насмешка судьбы привела Юлию Осиповну в объятия положительного человека. Был бы подлец, обманщик, граф немедля бы вызвал его на дуэль или даже зашиб из-за угла. Годы плена сломили мораль. Убей или умри, если нет иного выхода, доброму христианину, живущему в России, да и в иной культурной стране, сие не понять.
Но невозможно поднять руку на Паскевича, который искренне поддержал перед крымскими боями, дал возможность очистить имя, отличившись на поле брани, утвердил командирский авторитет, позволив расстрелять бунтовщика-офицеришку. Наконец, сказал перед Крымом, что желает видеть Строганова своим другом.
Юлия выглядит если и не вполне лучащейся счастьем, то удовлетворённой жизнью. Володя хорош, вид имеет здоровый, Федя вырос и скоро, наверное, сдержит торжественное детское обещание написать об увиденном при Республике. И над всем этим царит Паскевич, бог и государь маленького уездного мира.
Как, как вернуть семью? Как обнять жену, не снеся хрупкий карточный домик её благополучия? Получить участие в воспитании сына, который уж и не помнит родного отца, пусть и носит его фамилию, а папой называет Паскевича…
Понимая, что не отступится, терзаемый видом счастливого соперника, без вины виноватого в свалившихся бедах, Строганов поклялся себе, что однажды он решит эту загадку. Каким образом — даже представить пока не может.
В течение месяца они встречались ещё трижды. Князь выправил боевому товарищу бумаги на имя мещанина Трошкина Александра Порфирьевича и купил у сего недавно не существовавшего подданного Российского Императора некое произведение искусства за баснословные двести пятьдесят тысяч рублей, на оставшуюся половину выписал вексель с условием не видеться год. Однако судьба вывернулась так, что Паскевич сам же нарушил это условие.
Глава вторая, в которой фельдмаршал обращается за помощью
«Александр Порфирьевич! Случилось происшествие чрезвычайной важности. Так вышло, что кроме вас мне не к кому обратиться; заклинаю — отложите отъезд и уделите мне время».
Вместо подписи — вензель и латинские буквы FP.
— Епистолию изволите написать али так что передать? — дворцовый сторож Онисим, и в старом кафтане распознавший в Строганове птицу высокого полёта, говорил теперь почтительно, чуть ли ни как с самим фельдмаршалом.
Александр Павлович с лёгким раздражением глянул на сундучок и саквояж, собранные в дорогу. Но отказывать Паскевичу нельзя — слишком многое от того зависит. Да и по пустяку он на подобный шаг не пойдёт, сам горел нетерпением избавиться от «мещанина Трошкина».
— После обедни жду его, — Строганов не стал марать бумагу.
Фельдмаршал выглядел растерянным и смущённым, быть может, ещё больше, нежели в пасхальный день. Он промокнул пот на полнеющем лице и извлёк конверт, перед вручением рассказав пренеприятную историю.
— Единственный сын мой Фёдор, шестнадцати лет, в Англии обучается, в Королевской военно-морской академии. Должен был в июне прибыть на вакации. Однако получил я такой конверт, не из Лондона — из Варшавы. Вы же английским отлично владеете? Прочитайте, прошу вас. Я в смятении, поверьте, в полном расстройстве чувств.
Лист бумаги содержал послание без даты и подписи, начертанное настолько каллиграфическим почерком, что сравнивать его с письмами других людей — заведомо бесплодное дело. Там содержалось приглашение прибыть в Лондон не позднее конца мая сего года. В противном случае отправитель сего послания не может гарантировать, что Фёдор Паскевич летом вернётся в Россию. Заканчивалось письмо категорическим предписанием не предавать историю огласке, иначе судьба Фёдора ещё более осложнится.
— Смею надеяться, никто другой не осведомлён?
— Как можно, Александр Павлович!
— Порфирьевич. Сам ещё не привык. Гнусная история, однако же. А вы не верили мне, что среди джентльменов встречаются бизнесмены без чести и совести.
Князь, стоявший до этого среди комнаты и не приглашённый присесть, снял цилиндр и тяжело опустился в кресло.
— Понимаю, моя просьба кажется достаточно неуместной, учитывая деликатный характер наших отношений… Однако я в панике, не буду скрывать! А вы — единственный, кто освоился в Лондоне. И кому я могу довериться. У вас же тоже единственный сын, граф!
— Не надо взывать к моим чувствам. Лучше скажите, на какое моё участие вы рассчитываете?
— Очевидно же! Сопровождайте меня в Англию!
— Не лучшая идея, князь. В письме недвусмысленная угроза — не предавать дело огласке. Наше совместное появление как раз и есть нарушение сего требования.
— Так что же делать? — всплеснул руками огорчённый отец. — В полицию идти? По российскому Уложению о наказаниях незаконное удержание подданного есть малозначительное деяние, коли нет свидетельств насилия или дурного с ним обращения. Да и Англия — иная страна!