Эпоха героев и перегретого пара
Шрифт:
Великий князь Анатолий Павлович Демидов, сравнительно молодой для столь ответственного поста, которому исполнилось лишь двадцать девять, а заступил он на высшую должность в Империи в двадцать один, располнел, оброс бородой и внешне начал напоминать усопшего брата. Внутренне их роднил купеческий расчёт — что выгодно стране.
— Как вы догадываетесь, господа, его королевское величество готов забыть вековую враждебность рода Понятовских к России взамен на военную помощь против Австрии и Пруссии.
Военные напряглись. Во-первых, выступление на стороне Польши повлечёт втягивание России в долгую и тяжкую бойню с двумя мощными державами. Во-вторых, не понятно, ради чего лить русскую кровь, не считая награды в виде соседской «любви» от записных русофобов.
Регент усмехнулся в бороду и добавил:
— Мы ответили, что можем рассмотреть нижайшую просьбу в обмен на вхождение королевства обратно в состав России, включая земли, отбитые у Австрии и Пруссии. Король уехал в возмущении. Посему мой первый вопрос Генеральному штабу: как долго Войско польское сдюжит удерживать германские войска без нашей помощи?
Военный министр Чернышёв ответил за штабистов.
— Ваша милость, мы полагаем, что до осенней распутицы поляки Варшаву не сдадут, а к линии от Гродно до Бреста Литовского разве что к концу зимы откатятся. Ежели вспомнить Смоленск и Бородино, паны лучше французов дрались.
— Стало быть, германцы изведут ляхов не без труда и изрядно истощившись, — подвёл черту великий князь. — Иван Фёдорович, наши тагильские сюрпризы веское слово скажут?
— Всенепременно, ваша милость. Ежели исход войны решится в генеральной баталии — так тому и быть. Однако действия могут раскинуться на изрядные дистанции, например на Польшу и Восточную Пруссию. Так что мало нам полка бронеходов с гренадёрами. Столько же построить надо и отправить их на Кёнигсберг. На случай шалостей прусского флота на Балтике, генерал Шильдер для гостей сюрприз заготовил, потаённое судно, называемое на английский манер субмариной.
Чернышёв явно не обрадовался такому повороту, желая скорее объявить мобилизацию и побольше рекрутов набрать в кавалерию и инфантерию. Дорогие паровые игрушки он по-прежнему не жаловал. Особый снаряд против прусского флота его также не вдохновил — нет у германцев толковых кораблей, с кем силами меряться? Но стерпел, смолчал, когда регент поспешил согласиться с Паскевичем, увеличивая казённый подряд на демидовских заводах.
— Опираясь на ваше мнение, господа, предложу думскому большинству объявить о поддержке ляхам в новом единении неправедно раздробленной Речи Посполитой. Под русским протекторатом, разумеется. С условием вхождения в Империю мы разобьём истрёпанные польской войной прусские и австрийские армии, вернём столь бездарно отданный Кёнигсберг.
На этой бравурной ноте Анатолий Николаевич распустил собравшихся и бросился принимать меры, дабы Россия к началу войны подошла во всеоружии.
За много сотен вёрст от Москвы, не ведая о том совещании, но угадывая логику происшедшего, Строганов терзался от бессилия. Он отправил несколько писем — регенту, премьер-министру, не раскрывая свою истинную личность и предостерегая, насколько чревато для России затягивание её в польский конфликт, если Англия поддержит австро-прусскую сторону; но тщетно. Даже официальные реляции о думских постановлениях, принятых с подачи короны, недвусмысленно свидетельствуют: империя прямиком понеслась в британскую ловушку как экипаж с обезумевшими лошадьми к обрыву.
Накатила чёрная безысходность. Семья потеряна, страна, искуплению грехов перед которой посвятил столько лет, стоит на краю гибели — после поражения на Западе она непременно будет растерзана османами, шведами, персами и любыми другими желающими вцепиться в тушу издыхающего колосса. Время смириться, опустить руки, уйти в монастырь или зажить пустой и равнодушной жизнью где-нибудь на южном французском берегу, начав с чистого листа?
Граф поступил чисто по-русски. Сидя в маленьком трактире на окраине Праги, он медленно, но верно напился до состояния риз. Утратив всяческую рациональность в суждениях, он принял решение вывести из войны хотя бы одну часть тройственного союза Австрия-Пруссия и Англия у них за спиной. О том, что сие выше возможностей одного человека, после очередной бутылки наливки Строганов уже не сознавал, потому внутри себя объявил Австрию потенциально вражеской страной, на которую законы милосердия не распространяются также, как и на Альбион.
Протрезвев, не стал отступаться от надуманного во хмелю. Неоплатный долг перед Россией, накопленный за время служения Пестелю, не возмещён. Господь Бог, отправив в османский плен, отдав Юлию в объятья Паскевича и убив Фёдора, на которого пала тень проклятия, недвусмысленно показал — надеяться на прощение рано. Конечно, смертоубийство, неизбежное в Англии и наверняка предстоящее в Австрии, усугубляет долю. Гибель слуг и членов семьи судовладельца никак не вписывается в священный газават против безбожника, спасение души отодвинулось до бесконечности… Но Строганов сделал выбор — если душа обречена на вечные муки, нужно заняться спасением России, даже если единственный человек, с которым как-то возможно было пробовать договориться, указал на дверь. В одиночку победить империю невозможно. Зато разложить её изнутри согласно заветам Сунь-Цзы вполне посильно.
С этой благородной целью граф отправился в Вену, сохраняя прежнюю личину мещанина Трошкина. Обладая изрядными средствами, он мог бы выправить себе документы любой державы, однако слишком уж приметная внешность выдаёт. Оттого и безжалостность к свидетелям: никто не сможет подтвердить в суде причастность одноглазого русского к неблаговидным делам.
Старинный город на Дунае поразил приезжего. Внешне Вена напомнила австрийского кирасира в парадном облачении — строгого, затянутого в блестящую броню традиций и консерватизма в духе Меттерниха, по сравнению с которым англичане — сплошь вольнодумцы и реформаторы. Но под кирасой пробивалась новая жизнь, коей тесно в габсбургской клетке. Революции во Франции и России оказали своё растлевающее влияние на консервативные устои. Вдобавок, в империи как нигде остро поднялся национальный вопрос. Коренная нация — австрийцы германских кровей — составила менее пятой доли населения. Другие народы требовали если и не отделения, то автономии, признания равных прав с потомками властителей Священной Римской Империи, прекращения онемечивания.
При всех тех проблемах, Австрия внутри себя показалась русскому авантюристу улучшенным подобием Пруссии. Если через Берлин и окрестные земли можно лишь следовать, мечтая побыстрее оставить их позади, в этой стране германские строгие и скупые обычаи изрядно разбавлены славянской лёгкостью и мадьярской лихостью, оттого жизнь приятнее и ярче, не глядя на разрастающиеся усобицы.
До польского восстания здесь и не помышляли о собственной революции, а ветер свободомыслия вдруг вылился… в музыку! В стране, где даже гвардейские лошади скакали в ногу и вываливали каштаны только по команде и высочайше утверждённого размера, вдруг зазвучал ветреный Моцарт, ему вторил Гайдн. Бетховен, оставив мрачноватую Пруссию, приехал в Вену, чтобы обессмертить своё имя. В Бургтеатре звучала скрипка Паганини, после отъезда маэстро поставили оперу «Летучий голландец» Вагнера.
Но не оперные любители выходят на баррикады. Очередная трещина на суровом гранитном лике империи появилась, когда в столице прогремело имя человека, коего Вагнер окрестил «демоном венского музыкального народного духа». Сначала в трактирах, а потом и просто на булыжных мостовых народ безудержно закружился в вальсе под мелодии Штрауса.
Музыка прославила австрийскую культуру нашего девятнадцатого века; она же предрешила закат эпохи Меттерниха. Поэтому не стоит удивляться, что Строганов остановился в маленькой гостинице, скорее даже в трактире «У красного петуха» в венском пригороде Тури. Именно там начинал артистическую карьеру Иоганн Штраус, звучали вальсы, польки, галопы, здесь танцевали пары, соединив руки и сердца под музыку, коей предстояло покорить всю Европу.