Эпоха перемен 3

Котов Сергей

Он сжал губы, видимо, задумавшись о чём-то своём.

— Вы говорили про Адем Яшари, — напомнил я. — Что это за человек?

— А, да, — Беким кивнул. — Конечно. Чтобы понять его историю, нужно знать историю нашего края. Историю Албании и нашего народа… тут всё очень переплетено, но я попробую коротко рассказать так, как это понимаем мы.

— Буду признателен, — кивнул я.

— Сербы считают это своей исконной землёй на том основании, что построили тут множество церквей и монастырей. А ещё проиграли самую кровавую и важную битву в своей истории — битву на Косовом поле, — сказал старик. — Мы же тут жили ещё до того, как эти места стали частью великой империи османов. Жили просто — дом-поле-хозяйство. Примитивно. Мы не строили монументальных

построек, просто стараясь жить тихо и честно… когда пришли славяне, в седьмом веке, они нас будто бы и не замечали поначалу. Были слишком заняты своими делами с Византией, которая считала эти земли своими. А потом, уже под османами, мы все были угнетаемыми народами. Разве что, приняв ислам, мы получили больше прав. И, возможно, этого сербы нам так никогда и не простили…

Беким сделал паузу. Почесал подбородок, бросил в мою сторону быстрый взгляд — будто проверял, насколько внимательно я слушаю, потом продолжил:

— Сербы сами ушли из края, по призыву своих религиозных лидеров, — продолжал он. — Это случилось в семнадцатом веке. Они ушли на север, под защиту Австрийской монархии. Мы же, албанцы, как-то существовали в составе империи османов, даже добивались хорошего положения при султанском дворе и привилегий. И тогда возникла наша идея — объединения ради развития и процветания. Сначала у наших лидеров были иллюзии, что это удастся сделать под властью турков, но в девятнадцатом веке мы начали собственную национально-освободительную борьбу. И небезуспешно. А потом, не без участия России, уже в начале нашего века Сербия вновь предъявила права на наш край… и нам пришлось воевать ещё и с сербами. У нас возникло движение, которое турки и сербы презрительно называли качаками. Мы боролись как могли, а нас выжигали и уничтожали, огнём и железом… у турок и сербов был договор, согласно которому сербы платили за переселение мусульманских земель из наших краёв. Но мы держались — до конца Второй мировой, когда в Югославии к власти пришёл Тито. Он хотел объединения с Албанией. Учёл интересы косовских албанцев, начал пускать обратно в Сербию насильно переселённых в наш край сербов и черногорцев… для нас наступили спокойные времена, которые продолжались несколько десятилетий. Но потомки тех самых качаков продолжали жить на этой земле, воспевая мечты о Великой Албании и большом объединении нашего народа. Их память передавалась устно — из поколения в поколение…

Пока Беким рассказывал, мы подъехали к деревеньке, на которую он показывал. Выглядела она так себе: явные следы боестолкновений, несколько домов разрушено, следы пожара… но в то же время рядом, на полях, продолжалась работа.

— Так что же тут случилось? — спросил я, воспользовавшись паузой в рассказе старика.

— Тут? — он снова грустно вздохнул. — Тут случилось побоище. Мы говорили про Адем Яшари, помните?

— Конечно, — кивнул я.

— Так вот, этот человек родился в семье школьного учителя. Моего коллеги. Отец этого учителя был качаком, и все об этом знали. Во времена Тито за семьёй наблюдало УГБ. Но это не мешало им воспитывать детей в духе албанских воинов…

Снова глубокий вдох и долгая пауза.

— Я очень жалею, что у Тито не получилось… — сказал он. — Слишком много противоречий, слишком много конфликтов и крови… при нём нам, албанцам, жилось лучше, чем за последние несколько сот лет, на собственной земле. И всё равно люди продолжали взращивать детей в духе ненависти… знаете, мы ведь общались с его родителями. Лично. Они ненавидели сербов, до глубины души. Я же не представляю, как можно ненавидеть человека, с которым ты даже не знаком, только за его национальность… А Шабан и его жена Захида говорили про зверства, которые случились на этой земле полсотни лет назад — и вот, история повторилась… когда твоё сердце никак не может закончить войну — она обязательно придёт в твой дом!

Ещё одна пауза. Я заметил, как в уголках глаз старика блеснули слёзы.

— Адем Яшари старался воевать благородно, хотя тоже, конечно, ненавидел сербов. Он не трогал гражданских. Нападал

со своей бандой только на сотрудников полиции и военных… старался изо всех сил увлечь молодёжь, завлекал деньгами, которые непонятно откуда у него водились. После очередного нападения за него взялись всерьёз… они пришли сюда, в Преказ, на военной технике, с танками… их было несколько сотен. Ему давали возможность сдаться, но он всем своим приказал держаться до конца и… с ним была вся его большая семья. Женщины. Дети. Его сын, которому исполнилось двенадцать. Они убили всех… вообще всех… не разбираясь больше…

Я видел, как старик сжал челюсти. Потом он судорожно вздохнул и продолжил:

— Они требовали, чтобы родственники забрали тела. Но люди были испуганы. И тогда они просто вырыли большой ров и свалили всех туда, вповалку… женщин и детей. У всех на виду… раньше народ не хотел воевать… это никому не надо… все хотят обрабатывать поля, растить детей… в эпоху Тито мы узнали, что такое мирная жизнь, и научились это ценить. Такие, как Адем долго пытались поднять народ на кровавую борьбу — но знаете что? У них мало что выходило. Никто не хотел добровольно записываться в его УЧК… а после его смерти всё изменилось. О той ночи теперь знает всё Косово, и много молодых людей не остались равнодушными. Теперь в УЧК очередь добровольцев, а сам Адем стал новым символом сопротивления.

Мы проехали деревеньку, где разворачивались описанные Бекимом события. Теперь впереди виднелись окраины городка, расположенного у самого подножия холмов, поросших местной разновидностью карликового дуба.

— Сотни людей. Может, тысячи — сейчас ушли в лагеря в Албании: Кукеше, Тропойе, Байрам Курри. Их учат войне. А те, кто пришли после Адема — совсем не такие благородные… Хашим Тачи — настоящий головорез. Про лагерь Лапушник возле Глоговаца ходят страшные слухи — а он там устанавливал порядки… когда ополченцы вернутся из лагерей будет большой пожар… самое плохое, что случившееся разрушило границы. Я не знаю, что они будут делать с сербами — но всем, с кем я был знаком лично, советовал уехать как можно скорее, особенно семьям с детьми… будет совсем плохо, и остановить это сейчас невозможно. Будет как в Боснии. Может, хуже…

Старик замолчал, глядя на дорогу слезящимися глазами.

— Что это за город? — спросил я.

— Скендерай, — ответил он. — Раньше он назывался Сербицей. Но сейчас так больше никто не говорит. Сейчас сюда сербская полиция старается не заезжать. Пока нет армейских усилений. Поэтому мы и поехали таким путём.

— Ясно, — кивнул я.

За городом мы свернули на второстепенную дорогу, петляющую среди холмов. Потом и вовсе на грунтовку. Скорость передвижения замедлилась. К тому же, нам пришлось закрыть окна, иначе из-за поднятой пыли было невозможно дышать. А кондиционер в машине предсказуемо не работал.

Из-за пыли Беким не сразу заметил вдруг возникшее препятствие — несколько поваленных стволов, лежащих поперёк дороги. Он едва успел затормозить; машину повело юзом.

Досадливо цокнув языком, старик выругался на албанском, потом сказал, обращаясь к нам:

— Придётся поработать немного…

С этими словами он вышел из машины. И это было ошибкой: из-за ближайших кустов вышли трое в камуфляже. Один целился из автомата в Бекима, двое других — в меня и парней.

Глава 9

Самое неприятное, что они сразу полезли копаться в вещах. И, разумеется, тут же обнаружили крупную сумму наличными и оружие.

Счастливо посмеиваясь, боевик махал перед радостно щерящимися дружками пачками денег. А нас держали на мушке стразу пятеро боевиков. Не рыпнешься, никак! И китайский телефон, как назло, я в сумке оставил: больно уж неудобный, громоздкий… а ведь он мог бы быть нашим единственным шансом!

В том, что нас хотят убить, не было ни малейших сомнений. Боевики не прятали лица и вообще вели себя довольно вольготно. Беким пытался что-то сказать, но его быстро заткнули — в буквальном смысле, кляпом из какой-то старой тряпки.