Эрагон.Наследие
Шрифт:
Минувший день был для них обоих наполнен кровью и ужасом. Эрагон многих убил и чуть не был убит сам, и теперь ему очень нужно было расслабиться… немного забыть… Но напряжение засело в нем как-то слишком глубоко, и ему никак не удавалось снять его с помощью обычных упражнений. Требовалось и еще кое-что, привнесенное извне. Впрочем, то насилие, в котором он принял такое активное участие, и было по большей части привнесено как раз извне.
Арья вновь протянула ему фляжку, и он решительно сделал большой глоток, а потом вдруг его разобрал смех.
Арья подняла бровь и посмотрела на него задумчиво, но довольно весело.
— Что это тебя так развеселило?
— Это… ну… то, что мы до сих пор живы, а они… —И он махнул рукой в сторону Драс-Леоны. — Жизнь меня веселит, жизнь рядом со смертью. — Внутри у него уже начинало разгораться приятное тепло, но почему-то ужасно чесались кончики ушей.
— Да, это хорошо — остаться в живых, — сказала Арья.
Они продолжали передавать фляжку друг другу, пока она не опустела, после чего Эрагон снова заткнул ее пробкой — что получилось у него не сразу, потому что пальцы вдруг стали какими-то слишком толстыми и неуклюжими, и пробка попросту выскальзывала из них, как палуба из-под ног во время бури.
Эрагон протянул пустую фляжку Арье, и она взяла ее, а он перехватил ее руку — правую руку — и, повернув ее к свету, стал рассматривать. Кожа на руке вновь выглядела совершенно гладкой, неповрежденной, и на ней не было никаких следов того ужасного ранения.
— Тебя Блёдхгарм исцелил? — спросил Эрагон.
Арья кивнула, и он отпустил ее руку.
— В основном он, — поправилась она. — Во всяком случае, рука снова отлично действует. — Она продемонстрировала, как легко может сжимать и разжимать пальцы. — Только вот здесь, у основания большого пальца, есть местечко, которым я по-прежнему ничего не чувствую.
Эрагон осторожно дотронулся до ее пальца.
— Здесь?
— Здесь. — И она слегка отвела руку.
— И Блёдхгарм ничего не сумел сделать?
Она покачала головой:
— Он пробовал с полдюжины разных заклинаний, но нервы в этом месте никак не хотят срастаться. — Она отмахнулась. — Да ладно, это, в сущности, не так уж и важно. Мечом я владею, как раньше; лук тоже легко могу натянуть. Собственно, только это и имеет значение.
Эрагон помолчал, потом сказал:
— Ты знаешь… я очень благодарен за то, что ты сделала, за то, что ты пыталась сделать. Мне только ужасно жаль, что после этого у тебя навсегда осталась такая отметина. Если бы я как-то мог это предотвратить…
— Не кори себя. Это пустяки. Невозможно прожить жизнь без единой ссадины. Да вряд ли и тебе самому этого хочется. Получая синяки и ссадины, мы набираемся опыта, учимся соразмерять наши безумные желания и наши возможности.
— Анжела тоже говорила нечто подобное — только о врагах: мол, если у тебя нет врагов, то ты попросту трус или еще хуже.
Арья кивнула:
— Да, это, пожалуй, правда.
Они продолжали беседовать, смеяться, мечтать, а ночь все тянулась, однако веселящее действие фелнирва отнюдь не ослабевало, а, наоборот, усиливалось. Какая-то хмельная дымка окутывала сознание Эрагона, и ему даже казалось, что клочья мрака в палатке завиваются вихрем, а перед глазами мелькают странные колдовские огни — такие огни он порой видел, засыпая. Кончики ушей у него отчего-то стали болезненно горячими, и теперь чесались не только уши, но и шея, словно по ней бегают мурашки. И звуки, особенно некоторые, тоже приобрели необычайную громкость — например, пение озерных насекомых и потрескиванье факелов за стенами палатки совершенно заглушили все прочие шумы.
«Может, меня отравили?» — лениво думал он.
— В чем дело? — спросила Арья, заметив, что он как-то погрустнел.
Эрагон сделал несколько глотков воды, чувствуя, что в горле почему-то невыносимо пересохло, и честно рассказал Арье о своих ощущениях.
Она долго смеялась, откинувшись назад и прикрывая свои яркие глаза тяжелыми веками.
— Не волнуйся, так и должно быть. Эти ощущения к рассвету пройдут. А до тех пор просто расслабься и позволь себе наслаждаться внутренней свободой.
Но Эрагон еще некоторое время боролся с собой и даже подумывал, не применить ли ему заклятие, прочищающее мозги, но не был уверен, что ему это удастся. Потом он все же решил довериться Арье и последовал ее совету.
Мир тут же сомкнулся вокруг него, точно кокон, и ему вдруг пришло в голову, до чего же он все-таки зависит от своих органов чувств — ведь это, в сущности, они определяют, что рядом с ним реально, а что нет. Он, например, готов был поклясться, что те вспыхивающие огни вполне реальны, но разум твердил ему: нет, твое зрение ошибается, это всего лишь видения, вызванные воздействием фелнирва.
Их беседа с Арьей становилась все более бессвязной и дурашливой, но Эрагон тем не менее был убежден, что каждое их слово невероятно важно. Впрочем, он вряд ли смог бы объяснить, почему так считает, как не смог бы припомнить и того, что именно они обсуждали минуту назад.
Через некоторое время Эрагон услыхал негромкое горловое пение тростниковой дудочки — на ней играли где-то в глубине лагеря. Сперва он подумал, что эти звуки ему чудятся, но потом увидел, что Арья тоже встрепенулась и смотрит в ту сторону, откуда слышится музыка.
Кто там играл и почему, Эрагон понятия не имел. Впрочем, ему это было безразлично. Казалось, эта мелодия сама выпрыгнула из черноты ночи, точно ветерок, одинокая и всеми покинутая, и прилетела к ним.
Он слушал, закинув назад голову и прикрыв веками глаза, и фантастические образы возникали в его мозгу — эти образы навеял ему эльфийский напиток фелнирв, но форму они обрели благодаря тихому пению дудочки. А музыка все звучала, и мелодия, довольно жалобная прежде, становилась все более дикой, настойчивой, и звуки сменяли друг друга с такой быстротой и такой тревогой, что Эрагон начал уже бояться, не грозит ли что этому музыканту. Играть так быстро и так умело — это, пожалуй, слишком большое мастерство даже для эльфа.
Но Арья была спокойна и даже засмеялась, когда музыка приобрела какой-то совсем уж лихорадочный накал, а потом вскочила и встала в танцевальную позу, подняв руки над головой. Потом топнула ногой, хлопнула в ладоши — раз, два и три, — и, к невероятному удивлению Эрагона, пустилась в пляс. Сперва ее движения были замедленными, текучими, но вскоре темп увеличился, и она стала двигаться в том же лихорадочном ритме.
Но вскоре, достигнув своего верхнего предела, музыка стала понемногу стихать, хотя музыкант все еще повторял, развивая прежнюю, главную, тему мелодии. Но еще до того, как он совсем перестал играть, Эрагон почувствовал, как дико чешется его правая рука — та, на которой был сверкающий знак гёдвей игнасия, — и даже поскреб ладонь. И в тот же миг почувствовал некий щелчок в мозгу — это проснулся к жизни один из его магических стражей, предупреждая его об опасности.