Еретик
Шрифт:
Симон поднялся с холодных камней и окинул долину взглядом. Варварских костров на заснеженном поле было и впрямь очень много. Повинуясь данному Амру в обмен на хлеб слову, они шли и шли, но штурмовать такие большие города не приходилось никому. Поэтому они просто становились племенами, растягивали кожаные и тряпичные навесы, разводили костры и начинали ждать того, кто придет и скажет, как полагается брать эти высоченные стены.
— Да, все они уверовали в Единого, — ответил вождю Симон и двинулся к Босфору, вслед за нарушителями данного
Нарушителей было много — в основном, те, кто поумней. Видя, что здесь, на заснеженном поле их ничего, кроме чумы и смерти не ждет, они пересекали узкий пролив и переходили на ту сторону. Многие знали из рассказов, что на той стороне тоже есть горы, поля и пастбища, какие-то люди и какая-то еда.
Симон подошел к воде и замер. Он бывал здесь трижды и помнил узкий морской пролив быстрым и теплым. Сегодня по нему с хрустом двигались ледяные глыбы — то серые, то голубые, а то и зеленые, — вероятно, из разных рек Понта Эвксинского. Лед он тоже помнил — видел в горах, почти такой же толщины.
«Сколько здесь? Локтей шесть-восемь?»
Никогда не видевшие ледохода варвары испуганно гомонили, возбужденно подбадривали друг друга, однако, наступать на этот ужас никто не решался. Симон огляделся. Он знал, что произойдет, когда они станут входить в маленькие города на той стороне: сначала резня, затем дележ еды и женщин, затем хмельные танцы на площадях, а в конце опять резня — теперь уже за передел власти внутри племен. Огромное богатство, само валящееся в руки, кружило головы всем — не только варварам.
В любой другой ситуации он бы не стал подавать пример и показывать, как это следует делать, но сегодня ставкой была Царица Цариц, и он вздохнул, глянул в небо и двинулся по скользкому, убегающему из-под ног льду. И — он еще не дошел до середины — варвары закричали, заголосили и, подвывая от ужаса, побежали вслед за ним.
Долгой дорогой в Константинополь Кифа признал главное: никто в Ойкумене не занимается главным — собственно Спасением. Папы и Патриархи думали только о власти и деньгах. Теософы устраивали кровавые побоища из-за мелких парадоксов и обходили молчанием чудовищные логические провалы в Писаниях. Аскеты тренировали собственные горячо любимые дух и тело, совершенно не заботясь об остальных. Ну, а люди, обычные люди с ужасом смотрели на оранжевое зарево над головами и ждали конца всему сущему.
— Ну, и кто тогда будет Спасать?
Даже пророки и праведники, вроде его собственного, забитого камнями учителя, не годились для этой цели, — ибо часто, слишком часто не умели спасти даже самих себя. И лишь Кифа — пожалуй, один-единственный человек во всей Ойкумене — мог теперь сформулировать предстоящую задачу.
Главное, было совершенно очевидно, почему Господа в последние столетия не видно и не слышно: Творец явно отпустил своих овец на вольное пастбище — до поры до времени. Ну, а поскольку овцы сами собой управлять не могут, он же учредил
Кифа улыбнулся. Церковь действительно напоминала ему солидную нотариальную контору, коей Владелец сего дома доверил свое имущество, своих рабов и своих овец и козлищ. Понятно, что когда-нибудь Хозяин вернется, и все овцы и козлища будут пересчитаны, а их судьба будет переопределена. А пока… пока выходило так, что Церковь не справляется.
Кифа поджал губы. Это был важнейший из сделанных им выводов. Несмотря на все усилия Церкви Христовой донести Божьи заповеди до самых дальних уголков Ойкумены, человек отчаянно нуждался в Спасении! И — Симон был прав — для Спасения заповеди определенно были бесполезны. Ибо не могли эти заповеди сделать козлищ овцами, а овец спасти от гнева Бога-Отца. Для Спасения нужна была живая кровь Искупителя.
Первый, кто пришел выразить Костасу соболезнование, — вопреки всякому протоколу — был Филагриус.
— Ваш отец уже, наверное, в раю, — склонил голову казначей, — и целует ноги Иисусу.
— Что случилось? — насторожился Костас.
Первой к нему должна была подойти его жена Грегория, затем — ее дядья, затем ее братья, затем ее сестры, затем племянники… ритуал был строго расписан.
— От вас утаили главное, — тихо произнес казначей. — Елену. И она сейчас прямо здесь, в Константинополе.
— Какую Елену? — не сразу сообразил Костас и вдруг вспомнил какой-то давний слух — его передавали шепотом, с риском потерять голову. — Что… ту самую?!!
Казначей безмолвно склонил голову еще ниже.
— И где она в точности? — глотнул Костас.
Если то, что говорили о Елене, правда, хотя бы наполовину, с Мартиной можно было уже не считаться.
— Я не знаю, где она теперь. Я знаю только, что ее приводили к вашему отцу перед его смертью.
«И почему отец ничего мне не сказал?»
Наиболее вероятной казалось версия, что Ираклий обделил Костаса и предназначил Елену старшему сыну Мартины. В такой ситуации Папа пойдет на мировую однозначно, уже потому, что рожденный от Елены Царь Царей будет на одну восьмую часть итальянец.
— Что еще скажешь? — заметил Костас многозначительный блеск в глазах Филагриуса.
— Деньги, — так же тихо произнес казначей, — у патриарха Пирра есть свободные деньги. И ваша матушка Мартина…
— Она мне не мать, — отрезал Костас.
— Мартина знает об этих деньгах. Там очень много: хватает и на флот, и на войну.
— Ты уверен? — собрался Костас в комок.
— Я казначей, — улыбнулся Филагриус, — я умею считать не только свои деньги, но и чужие. У патриарха очень много свободных денег.
Костас поджал губы. Он видел, что Филагриус втягивает его в конфликт со своим старым противником, но если все сказанное — правда, с деньгами Пирра и Еленой в качестве жены Костас мгновенно станет первым из первых.