Еретик

Супек Иван

– Ух, какое ты брюхо отрастил за столом. Много полезнее было бы осмотреть архиепископские маслиновые сады, виноградники, поля… На этой твоей ниве не будет благословения Священной канцелярии, – недовольно ворчала она.

– А? – вздрогнул писатель.

– A! – насмешливо повторила она.

– Что кудахчешь?

– Ощиплют тебя за это твое перышко.

– Много ты понимаешь, гусыня!

– Non sine aliqua democratiae admixtione ecclesiam ipsam gubernare, et consequenter…

– Ты знаешь латынь? – Он был ошеломлен.

– …et consequenter, – продолжала она с вызовом. – Petri primatum, seu papatum, ostendo cum evangelio et Christi institutione plurimum pugnare. [54]

–

Моя фраза… – Он был потрясен. Растерянно принялся искать в груде бумаг то место, которое цитировала монахиня. Да, где-то в самом начале, в первой книге. – Моя фраза… – повторял он точно обкраденный.

– Твоя! – подтвердила Фидес. – Можешь не искать.

54

Я показываю, что даже церковью нельзя управлять без некоторой доля демократии… и что престол святого Петра, сиречь папство, воюет с евангелием и Христовым установлением (лат.).

И вдруг она предстала перед ним совсем в ином свете, в иной роли, превосходя его и заставляя ломать голову над тем, чего он не понимал. Вовсе не знакомая женщина! Ее лицо, которое он столько раз целовал, таило теперь угрозу. В течение двенадцати лет он как мужчина убеждался, что она всецело принадлежит ему, и вдруг при первом же столкновении эта убежденность разбилась вдребезги. Тщетно старался он восстановить образ той женщины. Смуглые овальные щеки, ямочка на подбородке, алые губы сердечком, взгляд с поволокой, гладкий лоб под белым платком, да, да, все прежнее, и тем не менее возникла таинственная, опасная незнакомка.

– Наизусть заучиваешь, что я пишу? – подозрительно спросил он.

– Кое-что, – ответила она загадочно, почти шутливо, – особенно те места, где ты папу упоминаешь.

– Ты с ума сошла!

– Mens tua insana est, [55] как ты выводишь в своем невозмутимом уединении.

– Обезьяна, зачем ты болтаешь?

– Чтоб похвастать своей ученостью.

– Перед кем?

– Угадай!

– Перед иезуитами?

55

Твой рассудок помутился (лат.).

Ее смех в равной мере мог означать и «да» и «нет». Совсем чужим показалось ему это лицо, искаженное гримасой. Долгими зимними ночами он учил любовницу разнообразным забавам, пока она не превзошла его в искусстве любви. В конце концов ее невероятные выдумки стали пугать его, как напугало сейчас нечаянное открытие.

– Ты декламируешь перед отцом Игнацием?

– Что ты рот раскрыл? Или ты не собираешься это печатать? А простая предварительная информация не принесет никакого вреда.

– Фидес, – он пытался вернуться в круг прежних измерений, – что мне думать о тебе?

– То, что думаешь.

Он опустил

голову. Она читала самые сокровенные его мысли, и к его ужасу подозрения подтверждались. Однако он поспешил отогнать их. Это было бы слишком гнусно. И то, что она вынуждала его делать самые худшие предположения, парадоксальным образом ее защищало. В течение многих лет покорная служанка, она проявляла свою гордыню в неожиданных укусах и капризах, оставаясь для него загадкой. Маленькая чертовка! Она изучала его, закутавшись в непроницаемую мантию, и сейчас вместо того, чтобы спрашивать, он вынужден был оправдываться:

– Я тебе беспредельно доверял.

Она насмешливо улыбнулась, и от ее усмешки вспыхнул долго сдерживаемый гнев. Но опять-таки он не в силах был понять, видит она в этом ложь или ей попросту нет дела до его чувств. И то и другое его глубоко задело. Однако прежде, чем он успел решить, какое из двух оскорблений обиднее, Фидес заговорила, и в голосе ее звучала теперь тоска:

– За всем этим, Марк, скрывалось твое властолюбие, беззаботность, невероятная легкость мысли, мужское самомнение, а я была лишена собственной воли, постоянно помня и сокрушаясь о нашем грехе…

– Какая чушь! – он яростно прервал ее. – Я взял тебя как свою жену.

– Как? Как что?

Это «как» свидетельствовало против него. В католическом государстве, на турецкой границе было невозможно поступить, подобно Мартину Лютеру, и обвенчаться с аббатисой, совершив двойной разрыв с римскими канонами.

– Ты же знаешь, таинства для меня никогда много не значили, – сумел он найти единственное оправдание.

– Для тебя – нет, а меня, вероотступницу, они обвиняла…

И вновь она так запутала его, что можно было предполагать самое худшее. Как ни пытались они скрываться от нескромных взоров, их долгая связь не могла оставаться тайной для вольных и невольных соглядатаев. И если архиепископа осмеливались задевать лишь изредка, обиняками, то ей всякий раз приходилось просить особого разрешения на выход из монастыря в тех случаях, когда во дворце не было необходимости в ее услугах. Но кто мог запретить им предаваться любви? Ведь они не совершали ничего, что не было бы обычным в быту тогдашней церковной иерархии.

– Я был твоим владыкой, твоим духовным пастырем.

– Чепуха, – она презрительно отвергала его наивный лепет. – Ты знал, кому я была обязана послушанием.

– Своему святому ордену?

– Единственной власти над всеми нами.

Недвусмысленный и твердый ответ не позволял сомневаться. Даже лежа с ним, она прежде всего подчинялась вездесущему ордену. Доминису казалось, что он здесь полновластный хозяин, а на самом деле у него не было даже крупицы власти, чтобы защитить свою любовницу, нарушавшую обет целомудрия. И коль скоро патер Игнаций позволял ей, значит, это служило интересам канцелярии генерала. Гадюка, забравшаяся к нему в постель, вдруг зашипела после неожиданного толчка. Он почувствовал глубокий укус, и яд растекался по жилам, разрушая хрупкие клетки доверия. Прежние предчувствия стали теперь горькой истиной, олицетворенной в образе белой монахини. Он был отравлен и сломлен всеобъемлющей властью иезуитов над ними.