Еретик
Шрифт:
Герцог Бэкингемский, очередной королевский фаворит, был единственным человеком, который приходил в восторг от намерения принца Карла жениться на испанской инфанте или по крайней мере в угоду старому Иакову делал вид, будто в восторге. Стройный и по-женски миловидный, юный Джордж явился весьма существенной поддержкой для слабеющего короля, и Стюарт ничего не желал предпринимать без совета своего дорогого mignon'a. [63] Рядом с герцогом король выглядел еще более старым, маленьким и безобразным. Он обладал дефектом речи и при разговоре брызгал слюной, точно непрерывно что-то жевал. Нос у него был кривой, щеки впалые, в редкой бородке застревали крошки. По нелепой прихоти он никогда не мылся и не купался, и даже всемогущим духам было не под
63
Любимчика, фаворита (франц.).
Пьетро Контарини увлек виндзорского декана в укромный уголок, где они могли без помех излить друг другу досаду на интриги Гондомара. Многое разделяло старых венецианских знакомцев, а более всего скандал, разразившийся после того, как Доминис опубликовал «Историю Тридентского собора» фра Паоло Сарпи. Однако пути их странным образом перекрещивались, вот и сейчас они встретились в Лондоне, надеясь привлечь английского короля к союзу против иезуитов и европейских Габсбургов.
Этот интриган и сводник, ворчал венецианский посланник, обольщает Иакова баснями. Иезуитский Мадрид, вы слышите, архиепископ, станет посредником в поисках мужа для его дочери Елизаветы, будет искать вождя протестантского союза, посредничать, дабы ускорить свадьбу инфанты Марии Анны… Да, это более чем слепота, это воистину бесовское наваждение.
– Я перечисляю факты, – шипел Контарини, – неопровержимо доказываю, что Габсбурги сговорились между собой. Кроме того, Британия и Испания – извечные и естественные соперники на морях и в заокеанских территориях, а вы, сир, постоянно находитесь в состоянии открытой или тайной войны с империей, где не заходит солнце, следовательно, победа Габсбургов означает изоляцию Острова и закат Британской империи. Я разъясняю ему политическую ситуацию, дорогой архиепископ, а он мне в ответ заявляет, будто все это наилучшим образом могут уладить между собой сами короли. Извечная вражда, религиозный фанатизм, сословные предрассудки, национальные интересы, завоеванные свободы, политические устремления и противоречия – все это абсолютные пустяки в сравнении с магической силой обручального кольца, которое связало бы династии Габсбургов и Стюартов. Да, этот король, которого считают божественным, воистину в родстве с нечистой силой… Кстати, уважаемый Марк Антонии, не попытаться ли вам озарить светом эту тьму?
– Моим советам здесь больше не внемлют…
– Да, я слышал, декан, как дон Диего шепнул королю, будто вы лицемер. Однако мужайтесь! Сын католички Марии, которую погубила Елизавета, втайне стремится к примирению с римской церковью. Вы для него подобны благословению божьему, именно вы, идеолог сопротивления верховной власти пап и сторонник единства всех христиан на более широких основах.
– Когда я пытался убедить короля выступить против испанцев, занявших Италию, вы немедленно и резко вмешались…
– Позвольте, монсеньор, мы старались избежать огласки. О подобных делах договариваются в четырех стенах, где нет ушей. Кроме того, предпосылка, будто папа Павел Пятый присоединится к врагам Габсбургов, полностью исключалась. Распространение подобных слухов лишь затруднило бы завязавшиеся контакты между Республикой и Ватиканом, тем более что вы издали здесь книгу Сарпи под таким прозрачным псевдонимом и с весьма недвусмысленным предисловием… простите!..
– Мой замысел давал возможность осуществить давление на курию и привлечь колеблющихся. Странно, сударь, но вы осуждаете старого Иакова за то, что он предпринимает тайные действия вопреки всеобщим настроениям, а мне вы подставили ножку именно тогда, когда мои планы стали приносить плоды. В том, что я теперь бессилен, и ваша заслуга, сеньор Пьетро, заслуга лицемерной Сеньории!
Горечь наболевшего сердца звучала в словах хорватского примаса. Да, Сеньория ловко использовала сан и влияние архиепископа, повсеместно чтимого теолога, в своем конфликте с папистами и мгновенно отреклась от Доминиса, едва он стал представлять собой угрозу венецианской
– Вы помните, сударь, – печально продолжал сплитский беглец, – на площади Святого Марка я предупреждал вас, что последовательность в осуществлении определенных принципов есть самая успешная политика и на длительный срок.
– Помилуйте, – венецианский вельможа оскорбленно выпрямился, – я всегда служил интересам Светлейшей Республики!
– А я разным хозяевам?! – теперь был оскорблен Доминис.
Контарини промолчал, сделав вид, что наблюдает за королем и лукавым испанским графом, и это умолчание, прикрытое веером учтивости, было достаточно красноречивым. Едва затянувшиеся раны Доминиса открылись. Кровь предков закипела от нанесенной обиды. Ох, эти спесивые слуги, у которых неизменный хозяин! Ведь то, в чем верные вассалы одного государя, одной державы, одной церкви усматривают склонность к служению многим хозяевам, на деле является свидетельством самой твердой последовательности!
– С тех пор как я стал думать собственной головой, сударь, во всех своих путешествиях и при всех дворах я служил лишь одной идее…
– А мы все служили осуществлению этой вашей идеи, не так ли?
Находчивость дипломата мгновенно обратила в прах неприступную крепость аргументов Доминиса. Его идея, смотри-ка. Ха, ха, ха… Это было всего лишь облако, в которое он прятал голову. Проповедовать истину представителям держав, самовлюбленным аристократам, лицемерным епископам, впавшему в детство коронованному старцу! Да ведь это равнялось попытке криком остановить ураган, налетевший на землю. По-королевски принятый в Уайтхолле, он обманывал себя надеждой, будто сможет вложить свою идею достижения мира в уста теократического государя, однако, охваченный экстазом преобразователя, вдруг увидел, что сажал-то он на месте, где ведьмы правили свой шабаш. Пытаться подсунуть, протащить мыслишку во время охоты или трапезы его величества было равносильно предательству любой мысли вообще, хуже того, это было предательством тех многих безымянных людей, которых его теории избавляли от неминуемой Голгофы.
Испанский посол вручил королю миниатюрное изображение инфанты и пустился в разглагольствования о живописи, умело пряча в клубах витиеватых речений свой подлинный умысел.
– Истинно мадридская школа! Ничуть не уступает брабантским живописцам. Правда, мы ждем своего мастера, равного Рубенсу. И он грядет. Я видел «Поклонение волхвов» некоего юноши по имени Веласкес, уверяю вас, Ваше Величество, в один прекрасный день он станет первой кистью Европы.
– Ваша инфанта, – прервал его Георг Эббот, – может вступить в брак лишь с разрешения святого отца в Риме.
Очевидное нежелание архиепископа Кеятерберийского взглянуть на подарок и особенно ирония, с какой он произнес слова «святой отец», вызвали одобрение у хмурых пресвитерианцев, однако они слишком боялись короля, чтобы это обнаружить. Тем не менее очаровательное личико Марии Анны, видимо, заинтересовало Карла, и Эббот поспешил отобрать у него портрет.
– Его Величество не желает оказаться в нелепом положении папского вассала.
Иаков поперхнулся слюной, услышав столь откровенный вызов. Дерзкий примас выразил опасения иерархии англиканской церкви, в то время как доктор Уилльямс, [64] епископ Линкольншира, мудро промолчал, готовый потакать любому королевскому капризу. Георг Эббот, как и парламент, хотел, чтобы принц Уэльский женился на одной из протестантских принцесс. Брызгая слюной на храброго обидчика, маленький и безобразный Иаков Стюарт поспешил восстановить свой авторитет:
64
Джон Уилльямс (1582–1650) – епископ Линкольншира, декан Вестминстерский, после Ф. Бэкона – лорд-канцлер.