Эротизм без границ
Шрифт:
Несмотря на почти фанатичную преданность сестре, идее «нового религиозного сознания», «Главному», несмотря на строгое следование предписаниям Мережковских в руководстве «гнездом» и в вопросах интимной жизни, Татьяна Николаевна временами испытывала мучительные сомнения в собственных силах. Иногда ей хотелось отказаться от общинной жизни, вернуться в лоно Православной Церкви, стать «обычной женщиной», «нарожать детей» — продлить «дурную бесконечность», заняться рисованием.
Избранный путь требовал немалых жертв — прежде всего отказа от свободы и воли. Ее письма-отчеты — «дневники», с содержавшимися в них исповедями, прочитывались и обсуждались не только «главой» «церкви», но каждым из «иерархов». Не только ее интимные переживания, но и личная жизнь Карташева, Наты и Кузнецова подвергались строгому наблюдению, контролю, обсуждению и корректировке. Все это порождало протест. К одному из своих «донесений» в Париж Татьяна приложила обращенную к ней записку Карташева, которую дополнила собственным признанием, повторяя за ним слово в слово:
Я должен от вас уйти. Такое ощущение.
812
Box 2. Folder 27.
Письмо сохранилось вместе с другими отчетами, отосланными в Париж. Однако оно было всего лишь робкой попыткой выйти из «послушания», отстоять невнятно почувствованную правду «пола», — невинный и бессильный бунт на корабле. Испытание идеалом «новой» любви не выдержал В. Кузнецов: неожиданно для всех весной 1907 года он, втайне от Наты, женился на художнице Людмиле Давидовне Бурлюк (1886–1968; сестре поэта Д. Бурлюка) — и покинул коммуну, кажется, без особых угрызений совести. На фоне платонических проектов недавней возлюбленной его побег выглядит более чем естественным. В письме от 11 сентября 1906 года Ната поверяла Зинаиде свои мечты:
«Во-первых, я хочу, чтобы не было ни мужчин, ни женщин, а были бы однополые все. Т<о> е<сть> чтобы всем были даны одинаковые возможности. Существовали бы мужские и женские начала, но они могли бы физическивоплощаться в одном человеке. Если бы у меня, предположим, не хватало женского элемента, я чувствовала, знала бы, что физическимогу его иметь; не было бы поликсениного [813] подбородка. Ели бы ровно столько, сколько надо, все бы рассосалось, наружу не выходило. Но в случае — переешь, то выплевывал бы обратно, потому что не вошло бы. Желающие иметь детей ели бы особую траву. Есть было бы чрезвычайно приятно и рождать безболезненно. При этом живот бы не рос, потому что раз внутренностей нет, то и места довольно было бы для ребенка.
Тата жестоко издевалась или, вернее, хохотала над моим проектом, как старики траву едят. Говорит, скука дохлая была бы. А мне так нисколько не скучно, а очень чисто. Теперь гораздо скучнее и главное — бесконечнее. <…> Вот и знай, какова я. Все, что говорено относительно „пола“, могу понять наружно, не до дна, неодобрительно, в глубине желая стариков, поедающих траву. Скрываю, но хочу. А для чего я должна скрывать, раз я так думаю?» [814]
813
ПоликсенаСергеевна Соловьева (псевдоним — Allegro; 1867–1924; поэтесса и детская писательница, совместно с Н. И. Манасеиной издавала журнал «Тропинка»; дочь С. М. Соловьева), близкая приятельница З. Н. Гиппиус.
814
Box 3. Folder 18.
Вместе с отказом от «человеческого, слишком человеческого» члены коммуны были вынуждены фактически порвать все родственные и дружеские связи с миром («И враги человеку — домашние его. Кто любит отца и мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» — Мф. 10: 36, 37).
В письме к Е. В. Дягилевой от 11 августа 1905 г. З. Гиппиус поясняла мотивы предстоявшего отъезда в Париж:
«…уезжая из России, от всех людей, с которыми более или менее близки, оставляя их (я сестер своих оставляю, с которыми у меня совсем не сестринская связь, а внутренняя связь у всех нас с ними) — кажется, что мы отдаляемся от людей, уходим от них в себя, хотим замкнуться, что нам довольно нас самих. Но это не монастырь, не вечный затвор, а именно пустыня, которую неизбежно перейти, чтобы прийти. <…> Здесь у каждого из нас есть свои старые связи, прежние, и, общаясь с ними, — каждый из нас со своим близким в отдельности, — неизбежно уходит в свое же прошлое, делается на это время „ветхим человеком“. И как „трое“ — мы в это время перестаем существовать. Это не значит, что мы навеки должны порвать со всеми, к кому были только близки прежде; но надо укрепить в себе и друг в друге новую точку зрения, новый взгляд на мир <…>» [815] .
815
Цит. по: Соболев А. Л.Мережковские в Париже: (1906–1908) // Указ. изд. С. 334.
Близкие и родственники не понимали причины их «ухода», а они не спешили давать объяснения, да и едва ли могли быть поняты. Настоящей трагедией для семьи А. Карташева отозвался его уход в новую христианскую жизнь. 8 июня 1907 г. Татьяна писала сестре:
«Сегодня получила письмо от Карташева. И жалко его стало мне и Нате. <…> Пишет, что, наконец, выяснилось к нему отношение
Дома называют его „Антон Владимирович“. Раз отец оставляет службу — надо теперь высылать им по крайней мере 50 рублей, потому что вся семья — три больных сестры, брат-полупсихопат, мать и больной отец — на его руках. <…> Говорит: придется к ним летом поехать. Думаю, что пусть поедет, чтоб не умирали там, — объяснит, что ли, как-нибудь» [816] .
816
Box 2. Folder 23.
Близкие Таты и Наты также тяжело переживали их неофитский сепаратизм. Сестры отстранили от себя всех, кто представлял угрозу для «Главного». В полной изоляции от них оказалась Анна (или Ася, как ее звали в семье). После окончания в 1903 г. харьковского медицинского института она хотела обосноваться вместе с Татой и Натой в Петербурге и даже на короткое время поселилась вместе с ними на квартире в доме Мурузи, в период пребывания Мережковских в Париже. Будни коммуны протекали у нее на глазах, однако сестры принципиально сторонились ее и не посвящали в свою жизнь и религиозные идеи.
По определению Татьяны, Ася жила «не под нашими законами», то есть была самой «обычной женщиной», — этот тип вызывал у Таты и Наты неприязнь и почти истерический ужас. Они знали о вполне земном — «плотском» романе Аси с семейным человеком (эти отношения длились несколько лет, ее избранник не мог оставить жену и детей) и осуждали ее. Наконец, она была для них «чужой»: жизнь православной церкви и вопрос «како веруеши?» в эти годы ее еще не беспокоили. Между тем Ася протестовала против постоянных «тайн» и удушливой атмосферы в доме, упрекала сестер в бессердечии, эгоизме и религиозном фанатизме (возможно, в их жестокости по отношению к родным она видела мотивы, которые выделял Крафт-Эбинг, описывая патологию на почве религиозной экзальтации [817] ). Оставаться с сестрами она не захотела и, невзирая на отсутствие средств, жилья и заработка (она искала в Петербурге место врача), — уехала (работала доктором на Кавказе; с 1915 года военным врачом на немецком фронте).
817
См.: Крафт-Эбинг Р.Половая психопатия. Судебно-медицинский очерк для врачей и юристов. Указ. изд. С. 17–18.
Тата и Ната пытались вернуть ее, но получили в ответ отказ и объяснение, которое усугубило их сомнения, — о возможно напрасных жертвах для «Главного». Ася писала:
«Очень удивилась, получив твое письмо, милая Тата. Как могла ты дойти до такой неделикатности, написав его мне? Неужели вы с Натой считаете меня настолько толстокожей и без всякого самолюбия, чтоб думать, что я не замечу, если я с кем-нибудь жить не хочу, а заметив это, не уйду сама, а буду дожидаться: „мы с Натой не можем принять тебя“.
Разве это похоже сколько-нибудь на меня? Вы чересчур поторопились с вашими заявлениями, или, может быть, Кузнецове Карташевым попросили вас сделать это поскорее, боялись моего скорого приезда? Или, может быть, вы почувствовали, что мамочка [818] хочет этого? К сожалению, не могу счесть вас за чужих и потому, если приеду, приеду к вам, а где мне жить — позвольте решить мне самой. И совсем не могу себе представить, чтобы, с кем бы я ни сошлась по духу, когда-нибудь написала подобное бесовски-надменное письмо тебе или Нате. Подумай хорошенько обо всем, что написала, и пойми то, что, очевидно, не понимаешь, или не хочешь понимать. В жизни столько потрясающе горького, что поднимется ли рука искусственно создавать новую горечь. Все, вами испытываемое, может быть, и очень велико, но внежизненно. Собственно, тут есть некоторая неточность — она не вне вашей жизни, но вне всеобщей, а спасет ли это? Замкнуться можно, но ведь тут эгоизм, тут и слабость и жестокости есть много. Приеду и сама тогда увижу, сестры ли вы мне. Если нет, уйду навеки без следа. Ощущаю непосредственно холод в вашей жизни. Холод — и еще что-то страшное.
818
А. В. Гиппиус (урожд. Степанова) скончалась 10 октября 1903 г.
Это письмо Татьяна переписала и отправила в Париж, сделав под ним приписку: «И соблазнительница она» [819] . Ася к сестрам не вернулась.
Жизнь младшего «гнезда» отразилась в «дневниках» с исчерпывающей полнотой. Изо дня в день Татьяна писала отчеты о своем эзотерическом опыте, о душевном состоянии близких, о совместных молитвах и литургиях, о несогласиях в «стаде» и спорах, чаще всего возникавших по поводу мистики и метафизики «пола» (нередко с полемическим подтекстом по отношению к концепциям О. Вейнингера, В. Розанова, З. Гиппиус), искусства и религиозного действия, отношения к православной церкви и церковным таинствам, идее соборности и т. д.
819
Гиппиус Т. Н.«Асино письмо» // Box 8. Folder 2.