Ещё один плод познания. Часть 2
Шрифт:
Лица людей были веселы, и слова детских песен, перетекающих одна в другую, звали в светлое королевство Беспроблемье, в королевство, куда возьми да полети на связке разноцветных баллонов, что колыхалась над стеклянной дверью игротеки... Но - Луиза не могла объяснить себе, почему, - в движениях и звуках вокруг ощущала она сейчас нечто томно-прощальное; ей внезапно представился некий вокзал, вокзал времён её юности, с телефонами-автоматами то ли в зале ожидания, то ли на выходе из него, поблизости от перрона... И ей словно бы надо позвонить куда-то и сказать - не ждите, я очень хотела бы ещё увидеть вас, но не смогу... я слышу гудок своего поезда, поезда, в который сяду, ибо так мне суждено; и лишь когда он отбудет, мне скажут - куда лежит мой путь... Она будто бы в длинном дождевом плаще, и он, вздымаемый ветром, не даёт закрыть кабинку автомата... И чей номер ей надо набрать? Андре? Нет - он то ли едет вместе с нею, то ли она должна что-то передать ему, позвонив... а кому?.. И гудок поезда - надрывно-трубный, - словно предвозвещает... расставание ли с чем-то, рубеж ли таинственный, суд ли?.. "... семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб" - вспомнилось ей из Откровения...
– Мама, посмотри, что нам дали!
– Пьер звонким голоском рассеял её видения, показал ей и папе набор
– Ой, прелесть, дай-ка посмотреть!..
– она прижала его к себе, как спасательный круг, - дай глянуть на твои детские вещицы, вытяни нас из печали, из надлома, из тревожных предчувствий...
– Андре, ты видел?
– они склонились вместе над пакетиком печаток, их щёки соприкоснулись.
– Всё хорошо?
– прошептала она, стараясь, чтобы голос её не звучал испуганно...
– Всё хорошо, Луиза...
– он ответил вроде бы умиротворённо, но в глазах его что-то отчасти напоминающее ТОТ вечер, когда они сидели вчетвером в гостиной и он - тайно от неё и от детей, - собирался ночью ТУДА, на тот островок... собирался убивать, спасая их... и вот тогда тоже у него был такой взгляд - и растерянный, и сосредоточенный на чём-то своём... Но могла ли я тогда знать, что душа его простёрта между двумя краями бездны - между обречённостью и беспредельной решимостью?.. А смотрел ли он тогда так, или я потом вообразила это? И сейчас - не кажется ли мне? Или у него тоже мелькали некие образы?..
– Люди расходятся, мы поедем уже скоро, - сказал он.
– Давай, сынок, поздравь ещё раз именинника... допивай чай, Луиза; а хочешь, я кекс тебе принесу?
– Нет, может быть, у него и нормальное настроение; и почему бы нет, он же вчера так радовался...
– Да не стоит, на работе Люси тортиками шоколадными угощала - у неё десятилетие свадьбы... Я не устояла, взяла два...
– И как же сладостно говорить о таких вещах!..
Они поехали к дедушке с бабушкой - за Жюстин; девочка уже сделала уроки и смотрела телевизор - вернее, слушала музыкальный канал... она уже любит эти песни с женским надломом: "... Он говорит про любовь, как говорят про машины!.." Но не возражала, когда дедушка собрался, глянув на часы, переключить на новости... Они сидели за столом, пили чай, и перед ними мелькали кадры международной хроники. Вот опять, очередной раз, про террористов, выслеженных и пристреленных где-то, - и про то, что звучат голоса правозащитников, усматривающих в этом незаконно-негуманное деяние... А Андре - только что думавший вроде о чём-то другом, - оказалось, уловил последние фразы. И сказал - резко, убеждённо: "Правильно сделали!.. Если закон велит заботиться о врагах, а не защищать близких, которым они угрожают, - тем хуже для закона, каким бы он там ни был международным". Луиза понимала - трудно ему удерживаться от таких высказываний... но эти его слова усиливают у родителей впечатление, что он "не совсем такой", как был раньше... И в самом деле, Винсен-старший внимательно посмотрел на него... затем - явно вызывая на следующую реплику, чтобы лучше почувствовать настроение сына, - "предостерёг": "Ты в разговорах с чужими, особенно на разных мероприятиях, старайся не афишировать свои разногласия с мировой общественностью, политкорректностью и прочими..." Он замялся на секунду... "Фетишами, - подхватил сын, - никчёмными и... злыми, потому что... знаешь ли, папа, общественность - мировая или любая иная, - пусть уж лучше осуждает, чем оплакивает..." И опять - пристальный, отчасти обеспокоенный взгляд отца; но мама разрядила обстановку, попросив маленького Пьера рассказать, что было на дне рождения...
И всё же хорошо, думалось Луизе, что родители видят его сейчас оживлённым, не погружающимся то и дело в мысли и образы, о которых он не может рассказать им... А почему Жюстин сидит задумчивая и даже не раздражается на бабушку, что та несколько навязчиво уговаривает её ещё покушать? "Да не надо" - тихо ответила, вздохнула... ... встала из-за стола, уединилась у окна, смотрит, кажется, на перекрёсток, где, повинуясь светофорам, то один, то другой поток машин останавливается и уступает дорогу... Подойти к ней? Нет, не надо... может быть, у неё свои видения... может быть, светлые - тогда жаль спугнуть... У неё скоро кончится детство, да и сейчас она уже совсем не по-детски иногда высказывается... доченька, не надо спешить во взрослость, она тебя дождётся; пока можно, смотри мультики, клади рядом, укладывая спать, мягких зайчиков...
Опять нахлынул тот образ вокзала, телефона-автомата, вздымаемого плаща... И опять Пьер вывел её из этой грёзы: "Мама, это правда, что я здесь на ночь завтра остаюсь?" "Да, хороший мой, - ответила она, - мы же завтра едем на спектакль, он поздно закончится..."
Потом - минут тридцать пять езды по улицам, по шоссе... Малыш заснул в машине - десятый час; Жюстин рассказала, что на начавшиеся каникулы не задали обязательных уроков, но желающим предложено написать сочинение на тему "Почему важна терпимость к живущим, мыслящим и чувствующим иначе?" - и вопрос заинтересовал её, ей хотелось бы высказаться. И отец, полуобернувшись, спросил: "А у вас уже было что-то об этом?" "Нет, - сказала Жюстин, - тема должна начаться после каникул; если кто-то напишет, - будем обсуждать в классе... Вы поможете мне, если я за это возьмусь?.." Он глянул на дочку, не оборачиваясь, в зеркальце... как день назад, подумала Жюстин, как день назад, когда он тревожно смотрел, ожидая её слов о герое американского фильма, о Роберте Белом Ястребе, не уничтожившем четверых, двое из которых потом убили его жену и сына... "Мы, конечно, поможем, - отозвался он секунд через пять, - но вспомни, как ты писала недавно о том, будет ли встреча с чужим разумом... Так вот, и теперь тоже - не стоит ни в интернете, ни у нас искать идеи: у тебя должны быть свои. А мы на них откликнемся, и именно это поможет тебе... скажем так - вырастить их. Не заменить нашими, а именно вырастить собственные... саженцы... те, что в твоей душе..." Девочка после длительного и серьёзного молчания - она, казалось, взвешивает, сказать нечто важное или нет, - решилась и произнесла: "Я так и знала, что ты это ответишь, папа; ты то и дело теперь, как будто в своей лаборатории, опыты ставишь - что я скажу... и интересно, почему это... и только ли со мной..." Винсен заметно вздрогнул от этих слов, переглянулся с Луизой... "Жюстин, я... это не опыты ни в коем случае... просто ты очень повзрослела, ты научилась мыслить самостоятельно, критически и творчески, и мне... нам... важно, чтобы ты обрела уверенность в этом своём умении". Да, подумала Луиза, в тот раз, когда она писала ту работу насчёт "инопланетян", Андре именно по этой причине посоветовал ей строить сочинение на своих личных идеях, а не на "материалах": пусть мыслит независимо... К тому же она и в самом деле повзрослела, а он, Андре... он стал, кажется, более "зрелым" после ТОЙ ночи, после того, что ему пришлось совершить; он менее, чем раньше, склонен высказываться, чтобы "показать себя" и несколько инфантильно самоутвердиться... Но вчера... вчера, в машине, когда они ехали домой - он же рассказывал об этом, - она верно почувствовала... да, когда она с девочками обсуждала тот сериал, он, ища её поддержки, тревожно "выжидал-проверял" - что скажет любимая дочка... И Жюстин, такая же тревожная и очень чуткая, "поймала нужную волну"...
Сейчас девочка отчасти поверила отцу, но её всё не отпускало много раз передуманное - то, о чём и в истекшую ночь мыслилось ей: что-то происходит с ними обоими, столь родными, любящими, любимыми... Луиза, уловив её состояние, перевела разговор: "Ты, я видела, мушкетёров взяла читать?.." И это оказалось очень удачным ходом: вплоть до конца поездки они втроём увлечённо обсуждали, насколько приукрашены дуэльные обычаи в изображении Дюма...
А потом, когда подъехали к дому, прежде чем родители разбудили заснувшего Пьера, Жюстин вдруг сказала, дотронувшись до них обоих: "Я вас очень люблю... я хочу, чтобы у нас было спокойно и радостно..." - и смутилась от своих слов, как будто они означали признание - что-то в семье не так... "Мы тоже хотим, Жюстин, чтобы так было, - ответил папа, - поверь, у нас очень хорошая семья, доченька, потому что всё... всё зависящее от нас для того, чтобы дать друг другу спокойствие и радость, мы делаем..." Он сказал самое верное и бережное из всего, что можно было сказать, - подумала Луиза, - и хорошо, что не добавил больше ничего, ибо подразумевалось - мы не всё можем; и незачем говорить одиннадцатилетней девочке то, что она и сама отлично понимает... Мальчик, разбуженный ими, не капризничал, быстро вылез из машины; дома с ним было проще, чем обычно, он, не споря и не торгуясь, умыл лицо и руки, почистил зубы, разделся... Луиза села почитать ему "Белоснежку"... Что-то тревожно-нежное растеклось между ними четырьмя и объяло их, - так ощущала Жюстин. Она улеглась и думала, что долго не сможет заснуть, но её неожиданно быстро объял сон, в котором она увидела себя на некоем кораблике, небольшом, хрупком, парусном; он то и дело покачивался, но плыл, и она знала - есть на нём люди, на которых можно безусловно положиться, они не дадут кораблику опрокинуться и утонуть... И близился некий берег, чуть затуманенный, незнакомый; но она верила - это не дикий и страшный край, здесь будут люди, будет город, будут книги и песни; и, может быть, она найдёт здесь кого-то нужного ей... Нет, это был не "страшный" сон, из которого хочешь выпутаться; она, проснувшись около часа ночи, даже отчасти пожалела, что он прервался; и ей хотелось вспомнить - с кем она плыла и кого искала?.. Но, вспоминая, Жюстин довольно быстро вновь заснула - без сновидений и на этот раз до утра.
А Андре уселся за компьютер, желая проверить электронную почту... Чтобы выйти на неё поскорее, открыл историю за истекающий день... И спросил Луизу - "Что это ты про Заратустру читала - про то, чтобы подтолкнуть падающего?.." Она, спохватившись, что не догадалась стереть регистрацию захода на тот сайт, хотела было сказать - слышала когда-то эту фразу, сегодня утром вспомнила, вот и посмотрела - благо было время... Но внезапно не захотелось ей таиться, лгать... она подошла к нему, обняла сзади, полушепнула - "Ты ложись, я сейчас приду, в кровати поговорим уже"... И через несколько минут, держа его руку под одеялом, рассказала всё про приезд Натали Симоне.
И про "Клэр", и про Бланшара, и про вытащенные из шкафов прослушиватели, и про то, как дружелюбна и открыта была с нею эта женщина...
А он слушал это всё сначала довольно спокойно, а потом с нарастающим - Луиза чувствовала, - желанием броситься, словно в бой, в длинный и ожесточённый монолог. А потом промолвил - чуть сбивчиво, обрывисто, но вместе с тем и решительно: "Понимаешь, Луиза, я приемлю этот дар и эту кару. Я всё-таки стал другим, и осознаю это, и несу в себе... нечто такое, что, наверное, я не в силах передать даже тебе, чтобы ты разделила... Ты не слышала голоса этого, когда она меня убеждала, чтобы я... малыша нашего, которого сейчас на руках нёс, полуспящего... и девочку нашу, которая сейчас нам сказала - я вас люблю... и тебя, Луиза, чья рука моей касается... убеждала, чтобы я вас - подставил под... я это и назвать боюсь... ты этого голоса не слышала, ты ненависти этой не испытала... А я - слышал и испытал, и... и - стоило испытать; и рассказанное тобой не остановило бы меня, Луиза, пусть бы я и тогда это знал!.. И я всё-таки, наверное, вопреки тому, что мне казалось месяц-полтора назад, сумел окаменеть, стать камнем, и - не жалею! И мне очень близок тот офицер или кто бы уж он там ни был, в том поезде, в котором прабабушка этой Натали ехала... Да и ты ведь сказала: ему, защитившему всех, - крест памяти; и лучше этот крест, чем крест того, кто... не посмел "окаменеть" - и НЕ СПАС... Я вас всех очень и очень люблю... но тем, кем был раньше, уже никогда не буду; и помнишь, в тот уютный вечер, после разговора с комиссаром, я сказал тебе - мне нет дороги назад!.. И вам - тем, кто со мной, - тоже... Тебе и Жюстин по крайней мере... Пьер ещё маленький, а она уже допытывается, и осознаёт, и не оберечь нам её от этого: она ощущает - мы не совсем те, что были... Нет нам дороги назад, Луиза, мы должны наконец понять это и принять!.. Давай уж я сигарету в постели... слушай, если ещё что-то подобное узнаешь, - не пытайся скрывать от меня... незачем! Я - камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!.."
Он замолк, захваченный вдруг цепью образов и ассоциаций, опоясавшей его подобно тому как Жюстин, когда была маленькой, раскручивала вокруг себя скакалку и обматывалась ею... Потом заговорил - медленно, осторожно, обдумывая каждое слово: "Надо же, что вымолвилось... я - камень!.. Помнишь, Луиза, кому это было сказано? Апостол, подъявший меч... и трижды отрёкшийся... тот, чьим именем мы назвали нашего сына... тот, именем чьего брата когда-то назвали меня..."
– Нет, я могу разделить то, о чём ты говоришь, - спустя несколько мгновений сказала Луиза.
– Я не слышала этого голоса по телефону, но... знаешь, сейчас я поняла... я, наверное, тоже смогла "окаменеть" в ту ночь, когда ждала тебя... не это ли дало мне силы ждать и не звонить никуда?.. Быть подругой, быть женою подъявшего меч - даже не зная ещё об этом... а отрекаться нам с тобой не от чего... Я тоже стала другою... И мы ведь уже говорили об этом - помнишь, однажды вечером... о подъемлющих меч, и о том, что мы... что мы - вкусили ещё один плод познания... выпали из гнезда... мы - и, боюсь, отчасти и доченька наша тоже... она и вправду намного больше чувствует происходящее с нами, чем нам хотелось бы...