Еще одна из дома Романовых
Шрифт:
Элла подняла на мужа глаза, опустила зеркало, которое держала в руках. «Как же ты прелестна!» – снова и снова повторяло зеркало, и Элле никогда не надоедало его слушать. Вообще их покои тут и там были отделаны зеркалами, и однажды Константин, бедный поэт, осыпавший Эллу стихами (о, само собой разумеется, гораздо лучшими, чем те, которые сотворил неуклюжий рифмоплет Фет… возможно, потому, что объект и впрямь был достоин восхищения, а потому вдохновлял на подлинную поэзию, на стихи, которые словно нисходят с небес, а не высасываются с превеликим трудом из пальца?), однажды Константин что-то сказал на тему зеркального изобилия, а Сергей гордо заявил, что красота ее высочества достойна многократного отражения!
– Слушаю вас, друг мой, – ответила Элла, взяв письмо,
– Мне чудится или вы стали реже видеться с Александрой? После нашего первого визита в их новый дворец вы там не появлялись уже два месяца! Вы даже не были со мной на освящении их новой домовой церкви!
– Я плохо себя чувствовала, – проговорила Элла, не поднимая глаз.
– Ну положим… – недоверчиво сказал Сергей. – Возможно, это правда, возможно, нет. Однако сейчас будьте честны! Мне кажется или вы в самом деле избегаете нашего брата… или его жену? Мне почудилось или вас чем-то не радует их брак?
– Уверю вас, что вам почудилось, – проговорила Элла, вновь поднимая на мужа свои чистые, удивительно прозрачные глаза.
– Надеюсь, что да, – усмехнулся Сергей. – Иначе я был бы вынужден напомнить вам о том обете, который мы давали с такой радостью, надеясь друг на друга, рассчитывая друг на друга… Могу ли я надеяться, что вы по-прежнему счастливы оттого, что мы принесли сей обет, или мечтали бы нарушить его?
– Не понимаю, отчего вы говорите это, – пробормотала Элла, в ужасе оттого, что готова выкрикнуть: да, мечтаю нарушить! Но не с вами, о мой супруг!
– Мне так показалось еще в Ильинском… Помните, мы ездили к Юсуповым, в Ракитное, там был еще какой-то нелепый праздник, ради которого нас с Павлом заставили нарядиться в ситцевые рубашки, а вас – в платье, вы еще так самозабвенно придумывали фасон, помните? А моя рубашка была из слишком тонкой ткани, и этот несносный мальчишка Феликс, это маленькое исчадие ада, все время норовил прощупать сквозь нее мои ребра!
Элла опустила глаза. Они с Сергеем были воистину достойны друг друга! Она до смерти стеснялась своих родимых пятен, а он – из-за больной спины – был вынужден носить корсет. Впрочем, Сергей был слишком высокомерен, чтобы стыдиться окружающих, полагая, что великому князю и брату императора не пристало смущаться косых взглядов невежественных подданных, однако все же старался быть всегда, даже в жару, в мундире. Когда поверх сорочки надевался чесучовый китель, ничего не было заметно, но порою, в самую ужасную жару, китель снимать все же приходилось, и тогда ребра корсета просвечивали, да к тому же иногда тихонько поскрипывали. Феликс, сын князя и княгини Юсуповых, был редкостно красивый, еще совсем маленький мальчик. К Элле он относился с нескрываемым обожанием, не ложился спать, пока она его не поцелует на ночь, а великого князя недолюбливал: то дичился и прятался, уверяя, что Сергей на него как-то странно смотрит и ему страшно, то, наоборот, украдкой подкрадывался и норовил прощупать корсетные кости. Конечно, Сергей раздражался, а кто не раздражался бы на его месте? Однако у Феликса был чудный, волшебный голос, и стоило ему запеть итальянскую песню «Occhi da lacrime», «Слез полны глаза», как Сергей смягчался. Он готов был слушать эту песню с утра до вечера и без конца просил Феликса повторять ее. В конце концов, Феликс почувствовал к ней великое отвращение и теперь при виде великого князя убегал с криком: «Io odio questa canzone! Я ненавижу эту песню!»
– Так вот, – продолжал Сергей, – я хочу напомнить вам один из домашних спектаклей… Собственно, вы, конечно, догадываетесь, о чем я говорю? Вы помните тот спектакль, сударыня?
– Да, я его отлично помню, – ровным голосом сказала Элла.
– Я тогда полагал, что преподал вам достаточно убедительный урок.
– Да, – после некоторой заминки вымолвила Элла. – Я… многое поняла.
– Тогда я тоже так решил, – кивнул Сергей. – Более того – мне казалось, что и Павел взялся за ум! Его брак – это лучшее, что могло произойти. И вам нельзя забывать о наших планах… Мы пожертвовали Павлом ради будущего. Кстати, он совсем не считает себя жертвой.
Понадобилось не меньше полминуты, прежде чем Элла кивнула и встала из-за стола, но говорить она пока не решалась: боялась зарыдать.
Все кончено, думала она, все кончено…
Но это ей только казалось.
Солнце, солнце, да бывает ли в этой стране когда-нибудь солнце?! Бывает ли здесь тепло?! А жарко – бывает?
Сколько Александра себя помнила, ей всегда было холодно в Санкт-Петербурге. Холодно и темно. И даже когда она ответила радостным согласием на предложение Павла (ох, до чего же страстно она мечтала, чтобы это предложение было сделано, до чего же пылко молилась об этом!), и то, помнится, промелькнула мысль: «Как же я там буду жить?.. Всегда в том холоде и мраке – как я буду жить?»
И тут же, конечно, эта трусливая мыслишка съежилась и спряталась в самые глубины ее сознания, потому что в ту минуту солнцем Александры был Павел, и лучи этого солнца не просто грели ее, но и опаляли.
Любовь, нетерпеливое ожидание счастья, острое желание поскорей стать взрослой – все это заставляло Александру словно бы гореть изнутри в ожидании дня свадьбы, и больше ничего для нее не существовало, кроме стремления поскорее соединиться с Павлом – и перед Богом, и перед людьми, и перед темной ночью, которая одна только и делает мужчину и женщину мужем и женой.
Королевский двор в Афинах, а тем более – в летней резиденции в Татое, а тем более – на Корфу, где Александра и родилась, жил просто и не слишком церемонно. Драгоценные персидские ковры соседствовали на полу с милотами – овечьими шкурами, в которые так замечательно было прятать ноги от сквозняков. По стенам боковых коридоров висели пастеллары – связки сушеного, а потом слегка печеного инжира, и всегда можно было сорвать ягоду, когда хотелось перекусить до обеда. Над дверьми висели низки лука – для изгнания злых духов. 1 января – в день святого Васили вся королевская семья подвешивала в кухнях связки дикого чеснока – на счастье. (Греки называли этот чеснок сцилла.) И плющ они называли Дионисием, потому что его посадил бог Дионис, и месяцы называли на местный лад: сентябрь звался ставрит, что значило месяц креста, ведь на этот месяц приходилось Воздвижение Креста Господня, апрель звался агиоргит, потому что день святого Георгия отмечался в апреле. И никто, даже сам король Георг, не пил не разбавленным вино – все привыкли к древнему обычаю смешивать вино и воду… По коридорам огромного и не очень уютного афинского дворца, построенного предшественником Георга I, королем Оттоном, детям очень нравилось бегать и кататься на роликовых квадах [15] .
Вообще все здесь было вольно!
Когда приезжали отдыхать родственники из России, они буквально в обморок падали из-за такой «дикости». Ну и, конечно, из-за того, что королевские дети были совершенно запросто с простонародьем. В Афинах еще присутствовало некое подобие сдержанности, но в Татое, любимом загородном дворце королевы Ольги, а особенно – на Корфу, они бегали где хотели, смотрели что хотели и болтали о чем хотели. Отец и мать тоже словно сбрасывали с себя даже ту не слишком-то суровую узду, которая сдерживала их в Афинах, и относились друг к другу с подчеркнутой нежностью и вниманием.
Впрочем, Александра откуда-то знала – причем она знала это всегда, хотя и не могла вспомнить, кто и когда ей об этом рассказал, – что сначала отношения короля Георга и королевы Ольги не слишком ладились, вдобавок у короля была возлюбленная, которая замышляла убийство королевы, однако Ольгу спас один человек, который надел одежду короля, отправился вместо него к похитителям – и был застрелен ими. Еще это было связано с предательством какой-то английской гувернантки, которая тоже погибла. Более того, отношений с этой возлюбленной отец до сих пор не прервал и изредка тайно навещает ее в Париже… [16]