Еще одна из дома Романовых
Шрифт:
Когда Александра однажды спросила мать, на самом ли деле это происходило и правда ли, что отец ездит в Париж к какой-то особе, та рассердилась и посоветовала ей поменьше слушать, о чем болтают глупые служанки. Но фрейлина Иулиа Сомаки, очень обидевшись, что ее назвали глупой служанкой, однажды показала Александре в глухой глубине дворцового парка плиту с надписью по-гречески: «Васили Константинос». По датам рождения и смерти выходило, что прожил он на свете тридцать лет. Могила была ухожена и покрыта цветами. Иулиа сказала, что именно здесь похоронен тот самый человек, и доказательством его подвига служит то, что похоронили его близ дворца, как особенного героя. И все же Александра не могла понять, почему его не чествуют, почему о нем не говорят. Хотя, если вспомнить, мать всегда с особенным выражением пела Айовасилис – песню, с которой греки начинают колядовать под Рождество (королева
Александра размышляла: а что же она будет скрывать, когда станет взрослой? Как-то так выходило, что пока особенно и нечего. Она насмешливо поглядывала на свою младшую сестру Марию, которая, несмотря на то, что была младше Александры на шесть лет, «рано начала закидывать сети», как говорили рыбаки на Корфу: Мария постоянно в кого-то влюблялась, то в мальчиков, то в девочек, иногда и в тех, и в других одновременно. У Александры не было сердечных тайн до той минуты, пока она впервые не увидела Павла, но и тогда это была никакая не тайна: вся первая, восторженная, неодолимая любовь была написана на ее лице. У них с Павлом не было ночных свиданий и поцелуев украдкой, не было секретной переписки – весь их роман развивался чрезвычайно благопристойно, на глазах всей королевской семьи, и в глубине души Александра была согласна с двенадцатилетней Марией, которая, сморщив нос, сказала, что эта благопристойность ужасно скучна и она сама никогда, ни за что не будет благопристойной, и если уж соберется замуж, то ее роман с будущим мужем потрясет сердца греков и русских, и о нем, этом романе, будут говорить во всех домах и на всех перекрестках!
Александра вовсе не хотела быть предметом досужей болтовни, однако тайны ей очень хотелось… Хотелось чего-то такого, невероятного, известного только ей, о чем можно молчать с многозначительной улыбкой, лукаво ускользая от расспросов и переводя разговор на другое, когда эти расспросы становятся слишком уж назойливыми. Она и не представляла, что такая тайна у нее очень скоро появится, однако радости это никакой ей не принесет.
По сравнению со свободной и даже несколько безалаберной жизнью в Греции жизнь в Петербурге казалась закованной в ручные и ножные кандалы, настолько она была регламентирована, подчинена чувству долга и светским правилам. Александра всегда думала, что именно короли и цари в этом смысле более свободны, и если долг перед государством нужно соблюдать неукоснительно, то светские обязанности вполне могут подождать, если подворачивается что-нибудь поинтересней. Однако не тут-то было! Ей ни за что не разрешалось пропустить ни одного из скучных приемов, раутов, чаепитий, во время которых пить чай почему-то считалось неприличным, не говоря уже о том, чтобы что-то съесть… Жизнь в Петербурге казалась порой невыносимой, и самым тяжким было то, что Павел всем правилам этой жизни подчинялся, как покорный раб. Более того, можно было подумать, что эта тщательно расчерченная, разграфленная, регламентированная и сухая жизнь доставляла ему удовольствие.
– Моя милая девочка, вы просто волшебница! – добродушно сказала однажды Александре великая княгиня Мария Павловна, жена брата императора, Владимира Александровича. – Вы совершенно переменили Поля! Знаете, муж рассказывал, что в детстве его страшно баловали – ведь он самый младший ребенок. Его прозвище было – Кот в сапогах, потому что он обожал залезть в большие сапоги кого-то из старших и щеголять в них. И ему все сходило с рук, даже когда он накануне какого-нибудь приема утаскивал парадные сапоги самого императора. Постепенно Павел привык к этой вольготной жизни, и как-то так вышло, что дисциплинированность ему не смогли привить. Ведь его первой воспитательницей была фрейлина Тютчева, дочь известного поэта… Знаете, старая дева, которая обожала его, как собственное дитя, и страшно баловала. Потом у него был воспитатель, некто Арсеньев, но это просто комический персонаж! Вообразите такой анекдот: наши Поль и Серж в Риме, они удостоены аудиенции папы римского, сопровождает их Арсеньев… И вдруг в разгар беседы с его святейшеством этот Арсеньев начинает совершенно непотребно хохотать! Точно не знаю, что соврал Поль, чтобы сгладить скандал, вроде бы сказал, что Арсеньев вообще сумасшедший, а тут вообще просто спятил от волнения, но только потом Димитрия Сергеевича все долго называли Димитрий Сумасшеевич!
И Мария Павловна расхохоталась. Александра
– Так вот я к чему? – продолжила великая княгиня. – К тому, что Павел был прежде ужасный шалопай, и никакими нагоняями старшие не могли заставить его исполнять простейшие обязанности, которые наше высокое положение налагает на нас. Однако теперь… теперь он является первым и уходит последним, вы обратили внимание? Раньше самым пунктуальным считался Сергей, а теперь Павел приезжает даже раньше Сергея и уезжает позже, вы заметили?
Александра опустила глаза. Значит, это ее влиянию приписывают перемену в Павле? Нет… Она тут ни при чем, и от этого плакать хочется. Но никто не должен увидеть ее слез!
– Да, – глухо сказала она. – Я заметила.
Она знала, что Мария Павловна славится особенной, какой-то гомерической бестактностью. Павел даже специально предупреждал жену – когда рассказывал об их общих родственниках, которых он, конечно, знал лучше, чем Александра, кто что собой представляет, – чтобы она не слишком обращала внимание на болтовню этой самой Михень. Та часто говорит людям заведомо неприятные вещи – просто чтобы позабавиться. Она даже с императрицей не церемонится, потому что великий князь Владимир Александрович во всеуслышание уверяет, что из него вышел бы гораздо лучший, куда более прогрессивный император, чем из Александра. Эти разговоры вскружили Михень голову, вот она и фрондерствует, а заодно не упускает возможности воткнуть шляпную булавку в того, кто послабей.
Да, Александра была предупреждена. И все же… Все же булавка оказалась слишком остра!
Со стороны если послушать – вроде бы ничего особенного и не сказано. Однако если рана не заживает, самая ничтожная царапина может заставить ее кровоточить.
Как бы не так – Александра заставляет Павла исправно исполнять светские обязанности! Да он пойдет куда угодно и будет делать что угодно, если ему посулить, что он встретит там Эллу! А она свой светский долг блюдет свято! Значит, можно заранее предсказать, где, на каком балу или приеме ее можно встретить. Туда и устремит стопы Павел… Волоча за собой покорную молодую жену.
Александра знала о том, что ее муж влюблен в жену своего брата, так же точно, как если бы он сам ей об этом сказал. По сути, он и сказал! Она-то сама долго ничего не замечала. Элла и Сергей были к ней необычайно внимательны, заботились о ней – как Александре поначалу казалось, совершенно искренне заботились!
Александра не забыла, что Элла и Сергей оказались свидетелями их с Павлом первых встреч, первых объяснений, что они всячески покровительствовали их браку, а Элла целый альбом изрисовала модными туалетами, которые надо сшить Александре перед приездом в Санкт-Петербург, чтобы не показаться будущим родственникам провинциалкой и даже – дикаркой.
Жизнь в их имении Ильинском поначалу казалась ей сущим раем. Александра искренне считала, что это единственное место в России, где целый день может светить солнце! – и считала так до тех пор, пока не услышала разговора между Павлом и Эллой.
Собственно, это случилось уже в Петербурге, зимой. В то время туда прибыл великий герцог Гессен-Дармштадтский Людвиг. С ним приехали молодой принц Эрнст Людвиг и принцесса Алиса. Это были брат и сестра Эллы. Она называла брата Эрни, сестру – Аликс, и вслед за ней именно так стали их называть все. Разговоры о том, что Аликс – будущая невеста русского наследника, велись в то время уже не только в кулуарах или гостиных, но и вполне открыто.
Потом в свете долго обсуждали, какое впечатление произвела на Эрни и Россия, и тот великолепный прием, который был им с отцом оказан. Он записал в дневнике: «За четырнадцать дней я побывал на пятнадцати балах. Последний из них начался в полдень и продолжался до шести часов, затем состоялся торжественный обед, следом, примерно с половины восьмого вечера, продолжение бала до полуночи, после этого – званый ужин… Званые балы в Зимнем дворце прекраснее всего… Ужин сервируют в очень большом зале, где однажды прошел бал, на котором присутствовало три тысячи гостей!.. Однажды мы с Ники и с другими юношами после бального обеда спустились в один из залов, где пел цыганский хор. Оркестр состоял из гитары, балалайки и бубнов, однако впечатление от музыки было потрясающее. Я никогда не забуду этого. Мы попросили сыграть что-нибудь танцевальное. Музыка была такая, что мы все пустились в пляс – и не могли остановиться, словно с ума все посходили. Я так никогда в жизни не танцевал! Это было совершенное опьянение. Причем так мы каждый день опьянялись весельем. Откуда только силы брались! Днем ездили на Острова, где были танцы, потом пили чай, опять танцевали несколько часов, и уже в темноте отправлялись кататься со снежных гор, мчались по улицам на санях… Мы почти не спали, мы не могли спать, хотелось, чтобы это веселое буйство длилось бесконечно!»